– Десерты тебе нельзя – испортят зубы.
Розенхан сел за стол и вдруг понял, что забыл взять столовые приборы и апельсин. Но он был слишком испуган, чтобы вернуться в очередь, – снова пришло «окаменение».
Находясь в одиночестве в коридоре или в тихой части отделения, он чувствовал, что должен постоянно следить за окружающей обстановкой, присматриваться к каждому человеку, разворачиваться, чтобы поймать того, кто подкрадется сзади. «Том Сас не прав, – писал он об авторе “Мифа душевной болезни”. – Они действительно отличаются от меня». Несмотря на то что Розенхан ассоциировался с Сасом и движением антипсихиатрии, он жаловался, что его связывают с ними из-за их убеждения, что психическое заболевание не является реальным.
Делать было нечего – только ждать. Ждать завтрака, ждать обеда, ждать врача, ждать медсестру. Если хотелось курить, а хотелось ему почти все время, нужно было сидеть в дневной палате с единственным в отделении телевизором. Розенхан не мог даже отсылать письма без вмешательства посторонних. Первое время секретные наблюдения за больницей он отправлял домой почтой. Для передачи сообщений он разработал код, похожий на белиберду (будто мало было его неразборчивого почерка), и пропускал каждую вторую строку, а затем возвращался назад и продолжал писать в них. Когда Розенхан лизнул конверт, медсестра миссис Моррисон попросила его не запечатывать письмо, потому что персоналу нужно его прочитать, прежде чем отправить. «Их читают не все подряд, – успокоила она. – Только врачи и медсестры». Но когда содержание писем не привело к какой-либо реакции, он быстро понял, что никому нет дела до того, что он пишет, поэтому отказался от писем и стал вести дневник у всех на глазах.
Бессилие. Вот слово, которое он часто повторяет в своих записях. Пациенты потеряли множество своих законных прав; передвижение ограничено; еда только в определенные часы, то же со сном и просмотром телевизора. Зловоние из уборной пробралось в дневную палату, так как писсуары продолжали переполняться человеческими отходами. Двери отделения закрывались на замок. Розенхан сохранил единственную оставшуюся свободу – писать.
07.02.69. 10:30
Я не принимал никаких таблеток, но устал. Прежде всего от того, что не спал прошлой ночью. Ну и от скуки тоже.
Драма в дневной палате развивалась постепенно.
Под монотонное бормотание мерцающего телевизора два пациента хохотали так сильно, что падали на пол, будто теряя контроль над своими телами.
Один пациент ударил другого.
Уолтер, один из самых беспокойных, вышел из уборной и стал беззаботно ходить по коридору с шариками экскрементов, пока его наконец не заметил санитар и не отвел умываться.
Сонни – местный смутьян – ударил медсестру, и его затащили в изолятор, пока он брыкался и орал. Розенхан чуть не пропустил весь переполох: «Так дурно мне было от жары и общей вялости этого места», – но все слышали звуки, которыми Сонни наполнял и изолятор, и все вокруг. «Стены здесь гипсокартонные. Так что был реальный шанс, что Сонни нас еще навестит», – шутил Розенхан. Меньше чем за 24 часа в отделении он уже отработал свой черный юмор.
Но очередь дошла и до него. Как сказала медсестра, пришло время для его первой встречи с назначеным психиатром, доктором Робертом Браунингом.
Прием длился меньше получаса и в основном касался тем, затронутых доктором Бартлеттом при поступлении Розенхана. Они обсуждали его финансовые трудности, «параноидальный бред» о бывшем руководителе рекламного отдела и, конечно же, смутные слуховые галлюцинации.
Доктор Браунинг посчитал речь Розенхана «немного сдержанной», имея в виду, что он словно выражал ограниченный диапазон эмоций. Вне стен больницы Розенхана бы никогда не обвинили в безэмоциональности, но здесь настороженный взгляд или отстраненный тон рассматривались как «немного сдержанные». Вне больницы люди пишут; внутри больницы – это признак основного заболевания. Вот яркий пример теории стигматизации в действии – явления, о котором Розенхан сам рассказывал на занятиях по патопсихологии.
В 1946 году польский психолог Соломон Аш изучал эффект «определенных» черт характера человека, таких как «теплый» и «холодный» или «благородный» и «неблагородный» – характеристик столь сильных, что они полностью определяют, как мы воспринимаем других. Там было и несколько более сильных определений, чем «сумасшедший» или «безумный». В другом, более позднем эксперименте два психолога включали записанный разговор мужчины и врача. Одним говорили, что первый искал работу, а другим – что это душевнобольной. Те, кто думал, что слушают человека, находящегося в поисках работы, высоко оценили его словами «реалист», «уверенный», «довольно искренний, мотивированный, симпатичный», «с приятной и легкой манерой разговора», «ответственный». Те же, кто считал его душевнобольным, использовали такие слова, как «напряженный, колючий»; «подавляет гомосексуальность»; «зависимый, пассивно-агрессивный»; «испуганный»; «весьма враждебен». Если однажды на вас навесили ярлыки душевнобольного или шизофреника, вы вряд ли сможете что-то сказать или сделать, чтобы избавиться от них, особенно если все, что идет вразрез с заключением врача, сбрасывается со счетов.
Насколько характеристики Розенхана вроде «сдержанной речи» и «мании преследования» зависели от ожидания, как психически больной должен выглядеть и вести себя? Во многом из этого я узнавала себя. Помню, во время моей госпитализации психолог записывала, что я не могу читать или фокусировать взгляд перед собой. Только через несколько недель, проведенных мной в больнице, она поняла, что мои проблемы со зрением возникли из-за контактных линз, которые застряли в глазах. Когда меня сочли сумасшедшей, никому не было дела до моего взгляда. Мое мнимое сумасшествие окрасило все, даже зрение.
Это был типичный результат «медицинского взгляда», дегуманизации пациентов, впервые описанной Мишелем Фуко в книге 1963 года «Рождение клиники. Археология врачебного взгляда». Фуко писал, что этот отстраненный взгляд на болезнь возник в эпоху Просвещения, когда врачи получили новые знания об организме, полагаясь в диагностике на эмпирические данные, а не на магическое мышление. С тех пор практикующие врачи стали так сильно полагаться на эти объективные факты в виде графиков, процентов и результатов анализов, что перестали видеть своих пациентов. Эксперимент Розенхана был прекрасным примером подобной клинической слепоты – врачи изучали его документы, но не видели, что пациент стоит прямо перед ними.
Помимо предполагаемых проблем с речью, доктор обнаружил, что Розенхан, напротив, вполне разумный человек, который хорошо ориентируется в пространстве и времени. Он мог назвать последовательность из восьми цифр в любом порядке и мог последовательно отнять 7 от 100. Когда врач попросил объяснить несколько пословиц, тот его сильно впечатлил: на пословицу «Усопшему мир, а лекарю пир» Розенхан практически не задумываясь ответил: «Хорошо для одного, плохо для другого»; на пословицу «Худая заплатка лучше хорошей дырки» прозвучало: «Простая профилактика лучше любого лечения». Туше! Затем «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». В толковании Розенхана: «Не пытайся предвосхитить ситуацию». Как раз к месту.
И все же доктор заключил, что Розенхан страдает шизофренией. На этот раз диагноз ограничился «остаточным типом»; то есть признаки шизофрении проявлялись ранее, психозы остались в прошлом. Этот диагноз отличался от того, который был поставлен при поступлении в больницу всего днем раньше: шизофрения шизоаффективного типа. Погруженные в психоаналитическую традицию психиатры отмахиваются от этих различий как несущественных – хоть розой назови, хоть нет.
Одежда Розенхана, которую он теперь носил круглосуточно, пропахла больницей. И ничто так не огорчало его, как это унижение. Он хотел получить свои вещи, но каждый раз, когда просил вернуть сумку, которую изъяли при поступлении, ему отказывали. Это превратилось в одержимость. Он заметил, что постоянно бормочет под нос о своей утраченной одежде.
– Мою одежду уже принесли? – спрашивает он санитара.
– Какую одежду?
Розенхан вздыхает.
– Я приехал в больницу со своей одеждой, и ее оставили внизу, чтобы пометить. Вы сейчас можете им позвонить?
– Нет, они, наверное, закрыты. Позвоню в четыре, если сами не придут.
– Но ведь в четыре они наверняка и закроются, – сказал Розенхан.
– Посмотрим, – ответил санитар. – Не теряйте веру.
Перед сном, во время пересменки, Розенхан снова спросил о своих вещах.
– Их же вчера принесли, – ответил новый санитар, проверив записи.
Когда Розенхан изменился в лице, тот добавил:
– Ну, наверное, он не заглянул под стол.
Записи медсестер: 08.02.69: весьма спокоен. Пишет о других пациентах. Никаких проблем в блоке.
В ожидании ежедневных визитов Молли Розенхан коротал время, во что он включал «мечты, сон, кофе и продолжительный осмотр пространства». Суббота была самым унылым днем, когда в отделении было меньше сотрудников, психиатры и психологи уезжали домой, к своим семьям. Он узнал неписаные правила: становиться в начале очереди к таблеткам (чтобы тут же выплюнуть их в уборной вместе с другими пациентами); прикуривать у других пациентов, а не ждать кого-то из персонала; приходить в столовую пораньше, потому что если опоздаешь, то пропустишь все по-настоящему съедобные продукты – хлеб, сахар, сливки и десерты. Еще одно правило отделения: чем ты здоровее, тем дальше от тебя психиатры. Другими словами, чем более здравомыслящим ты кажешься, тем более невидимым становишься.
Лишенный привилегий Розенхан все равно чувствовал себя пленником. Он научился прятать таблетки за щекой – два миллиграмма антипсихотика стелазина и двадцать пять миллиграмм антидепрессанта элавила, и все же он был слаб и одурманен самим этим местом. Жалюзи были открыты, несмотря на палящее солнце. Дискомфорт пациентов нисколько не смущал медсестер, почти не выходивших из своей клетки. Казалось, что пленниками были все. В своих записях Розенхан попробовал подсчитать, сколько времени они проводили внутри и снаружи. Так он выяснил, что медсестры лишь половину своего времени проводили в отделении и только малую его часть взаимодействовали с пациентами. Персонал существовал в отдельном мире: отдельно ели, отдельно болтали и даже пользовались собственными уборными, «будто расстройством, поразившим их подопечных, можно каким-то образом заразиться», – позже писал Розенхан.