Однажды на глазах у двадцати пациентов мужского пола медсестра расстегнула пять пуговиц на халате и поправила грудь. «Нет, она не пыталась никого соблазнить, – писал Розенхан, – она просто об этом не думала».
В конце концов Розенхан впервые увидел в палате местную газету и «New York Times» недельной давности, от 31 января 1969 года. Розенхан схватил ее, отчаянно пытаясь хоть чем-то отвлечься. Из его заметок:
– Где сегодняшняя пресса? – спросил я медсестру.
– Придет не раньше дневной почты.
Это значит, что пресса приходит каждый день, но не доходит до пациентов.
Он пролистал статьи о растущей гонке вооружений с СССР и о запуске противоракетной системы «Сентинел». Никсон объявил о плане замены призывников добровольцами. Реклама выступлений Фрэнка Синатры-младшего в «Rainbow Grill» в Рокфеллерском центре соседствовала с новостями о возобновлении боевых действий в Лаосе.
Закончив читать, Розенхан вернулся к своим записям.
«Нужно ли мне скрываться? Едва ли. Один качается, другой согнулся, а я вот пишу».
Дневниковые записи за третий день наполнены размышлениями об иерархии больницы, описанной как пирамидальная структура с психиатрами наверху, медсестрами чуть ниже и пациентами, само собой, в самом низу. Также на место в системе влиял цвет кожи. Черные санитары находились лишь на ступеньку выше пациентов: им платили меньше всех, с ними обращались хуже всех, и они больше всех контактировали с пациентами. Розенхан называл их собратьями по дну.
– Меня зовут Боб Харрис.
Звук вернул Розенхана в дневную палату. Это был голос одного из санитаров, которого он встретил в первый день. Харрис протянул руку, и Розенхан пожал ее, обрадованный неожиданной близостью. До сих пор еще никто здесь с ним так не здоровался – большинство даже глаз не поднимали.
– Я в отделении уже полгода. А ты новенький?
Розенхан ответил, что да. Харрис рассказал немного о себе. Он еле сводил концы с концами, денег не хватало, работал на двух работах (здесь и на бензоколонке), чтобы содержать жену и троих детей. Он планировал отучиться на медбрата, потому что им платят больше. Санитаром он зарабатывал пятьдесят пять долларов в неделю. Они обсудили отделение и пациентов.
– Это Джумбо. Я его не понимаю, – сказал Харрис, – насколько я могу судить, у него нет семьи, только один друг, который иногда навещает его. Бывает, что его месяцами не навещают. У него очень вспыльчивый характер. Пару месяцев назад он сорвался на Харрингтона безо всякой причины. Я за ним приглядываю.
Если однажды на вас навесили ярлыки душевнобольного или шизофреника, вы вряд ли сможете что-то сказать или сделать, чтобы избавиться от них.
Дальше был Кэррол:
– Неудивительно, что у него проблемы – с таким-то именем. Думаю, с ним слишком много нянчились, даже здесь, в отделении. Миссис Парди прямо присматривает за ним. Как и работники кухни. Он всегда получает еще одну порцию десерта, уж будь уверен.
Сэм попал сюда «из-за гомосексуализма», а Питер «получает самую большую в отделении дозу торазина». Потом мимо прошел сосед Розенхана по комнате.
– Он новенький. Вероятно, уже попадал в больницу. Выглядит как тот, кто время от времени госпитализируется еще со времен войны, а? Странно, что он не в армейском госпитале. Его держат в одной палате с этими двумя, Дрейком и Фостером. Он этого не замечает, но от них одни неприятности. Они здесь по решению суда, несколько раз их навещал адвокат. Наркотики.
Розенхан кивнул в надежде, что разговор продолжится. Это было его первое настоящее общение после вчерашней встречи с Молли. Харрис перешел к персоналу и рассказал, что ординаторы-иностранцы были так себе, не считая «действительно хорошего кубинца» по имени доктор Эррера.
Примерно через час Харрис заметил в клетке махавших ему медсестер. Он извинился и сказал, что скоро вернется: «Я еще много могу рассказать».
Розенхан не знал, как выразить свою признательность. Может, это место и не было таким уж плохим, в конечном счете этот санитар обращался с ним как с человеком, а не с прокаженным. Но тут Розенхан увидел, что медсестры попадали со смеху. Они дали Харрису медкарту.
Неужели они смеются над ним? Становится ли Розенхан параноиком? Что может быть такого смешного в семьянине средних лет, оказавшемся в психиатрической больнице?
Харрис не вернулся за стол к Розенхану, как обещал. И когда он встретил его чуть позже, Харрис был мрачнее тучи.
– Мистер Харрис?
– Я сейчас занят.
Розенхан позволил ему отмахнуться от себя – может быть, тот был в плохом настроении или у него были дела в отделении. Но когда он попытался заговорить с ним снова позже возле уборной для пациентов, Харриса, казалось, все еще что-то раздражало.
– Мистер Харрис? – Может быть, он не слышал. – Мистер Харрис?
– Разве я не сказал, что занят? – огрызнулся он.
Обычно Розенхан не проигнорировал бы такую наглость, но сейчас он не мог собраться и постоять за себя. Он был так расстроен, что быстро набросал заметку: «Даже дифференцированное дружелюбие Харриса быстро перешло в дружеское презрение».
Записи медсестер: 09.02.69: пациент много времени проводит в одиночестве, пишет и смотрит телевизор.
Каждый день словно перетекал в следующий, особенно в это холодное воскресенье с остатками команды врачей. Харрис, единственный дежурный санитар, продолжал избегать Розенхана. Сгорбленные люди шатались по отделению, завернувшись в одеяла, будто призраки в депрессии. Розенхан влился в эту пантомиму, расхаживая взад и вперед по коридору со своим одеялом и полным отсутствием эмоций. «Расхаживание, сидение, глаза, приклеенные к телевизору, – вот как мне, вменяемому человеку, приходилось проводить все это время. Не потому, что я сошел с ума, (когда я это пишу, прошло 72 часа моего пребывания здесь, и я все еще считаю, что нахожусь в здравом уме, хотя насчет будущего не уверен), а потому, что здесь больше просто нечем заняться. Как мне передать эту ежедневную скуку, разбавляемую ежедневными визитами моей жены, а для остальных – ничем? Явное психопатическое поведение обусловлено вовсе не психозом, а хандрой».
Розенхан закинул завтрак, вернулся в продуваемую сквозняками дневную палату и снова погрузился в тревожный сон. Он проснулся к обеду, «розовой фруктовой жиже» и белому соусу с плавающими в нем бледно-розовыми штуками, вызвавшими резкую критику в заметках человека, гордившегося своей способностью проглотить все что угодно (благодаря матери, которая ужасно готовила). «Похоже, бухгалтерия взяла на себя управление кухней… Черт возьми, готовьте лучше, подавайте лучшие продукты, и проблемы с питанием исчезнут!» Все это оставалось в его личных записях, и ничего из этого не произносилось вслух.
Розенхан начал выстраивать отношения с пациентами. Многих из них он сначала назвал «безымянным ужасом». «Дистанция позволяет нам контролировать ужас, держать его вдали от сознания, подальше!» – писал Розенхан. Но, будучи пациентом, у него был лишь миллиметр этой дистанции. Он расспрашивал о поблажках, которые приводили к неизбежному вопросу: «Как отсюда выбраться?». Пациент по имени Билл предложил: «Нужно поговорить с врачом. Не у него в кабинете, а на этаже. Спроси, как у него дела. Пусть ему будет хорошо».
«Нужно ли мне скрываться? Едва ли. Один качается, другой согнулся, а я вот пишу».
Пусть врачу будет хорошо? Кто придумал эту психушку? «Доктора существуют, чтобы их надували», – писал он. Розенхан с трудом представлял уровень манипуляции, необходимый пациенту, чтобы избежать взаимодействия с системой, и как далеко в этом можно зайти. Другой пациент, тоже Дэвид, привел пример, как играть в эту игру: «Если я и захочу покончить с собой, то не скажу об этом психиатру, а не то он оставит меня здесь, – сказал он. – И тогда, когда я выйду, я смогу делать все, что захочу». Еще один пациент – Пол с диагностированной шизофренией, который госпитализировался и выписывался годами, считал так: «Нужно сотрудничать, если хочешь выбраться отсюда. Просто сотрудничай. Не говори, чего ты хочешь».
Воскресенье 09.02.69. 13:45
У меня депрессия, как будто я вот-вот заплачу. Один дурацкий плаксивый момент, и будет потоп. Учитывая то, что в отделение я поступил «нормальным», моя грусть не была задана моей ролью.
Позже, после возвращения с ужина в дневную палату, он наткнулся на враждебно настроенного мистера Харриса.
– У вас есть минутка, мистер Харрис? – спросил Розенхан.
– Разве я не велел тебе убираться и не приставать ко мне? – спросил Харрис.
Розенхан видел, как сам он бежит от взаимодействия и «ведет себя как пациент». Дэвид Розенхан – профессор, который никогда бы не позволил никому (никому!) разговаривать с собой в подобном тоне, но Дэвид Лури – пациент, стыдливо опустивший голову. Он пошел в уборную, умыл лицо и зацепился за свое отражение в зеркале. В этот раз он увидел в нем не изможденного пациента. Розенхан увидел мужчину средних лет в ботинках и белой рубашке (помятой, да). Это осознание вывело его из ступора: он был похож на профессора, ученого, интеллектуала. Точно так же, как судья узнал повадки леди в Нелли Блай, никакие изношенные ботинки или побитые молью рубашки не могли замаскировать суть Розенхана. Стало ясно, что Харрис, должно быть, по ошибке принял его за психиатра, и личный разговор побудил санитара произвести впечатление на Розенхана, который, как ему казалось, выше по иерархии. Иллюзия рассеялась, когда медсестры все рассказали. Розенхан вспомнил выражение лица Харриса – абсолютное смущение – и почувствовал себя оправданным. Харрис решил, что я вменяем. Но облегчение было мимолетным.
Розенхан умолял о телефонном звонке – нужно узнать, как семья, но медсестры были непреклонны. У него еще не было права на телефонные разговоры. Здесь все раздавали неохотно и постепенно: сначала звонки, потом прогулки по территории больницы, затем дневные пропуски и, в конце концов, ночные пропуски – до тех пор, пока не отправляли в открытое здание в стиле Осмонда или не выписывали. Розенхану все еще требовалось доказать, что он способен ответственно пользоваться телефоном. «Тогда я стал фантазировать, что бьюсь в дверь, пыта