ясь ее сломать». Он представлял, как расхаживает с деловым видом в их темной клетке. «Вы думаете, что я настоящий пациент? Ну уж нет! Я в здравом уме! Я притворялся, чтобы попасть в больницу ради своего исследования. На самом деле я не Дэвид Лури, а Дэвид Розенхан, профессор психологии!»
«Нужно сотрудничать, если хочешь выбраться отсюда. Просто сотрудничай. Не говори, чего ты хочешь».
Но грезы всегда заканчивались так же, как и у Блай, напрасно пытавшейся убедить врачей в своей адекватности. Медсестра всегда спрашивала: «И часто вам кажется, что вы Дэвид Розенхан?»
Записи медсестер: 10.02.69: пациент спокойно сотрудничает. Днем были посетители. Пока никаких жалоб.
На пятый день Розенхан проснулся в отвратительном настроении. Санитар ругался на пациента, потому что тот слишком долго принимал душ. «Начинаю злиться», – пишет он. Когда Дэвид, спотыкаясь, добрался до уборной, он увидел, что вчера вечером ручки двери отвинтили, разрушив даже малейшую иллюзию уединения, и «злоба продолжила расти». В тот день в столовой давали блинчики. Звучит лучше, чем было на самом деле. Розенхан попросил у женщин на раздаче немного сиропа, и те отправили его к санитару, который в одиночестве ел в дальней части столовой.
Розенхан попросил его передать единственный кленовый сироп.
Санитар ответил:
– Сиропа нет. Придется обойтись желе.
Розенхан уставился на потоки коричневой жидкости, обрушившиеся на его блинчики, которые уже тонули в сиропе.
Он так разозлился, что чуть не выпалил: «Мы что, по-вашему, слепые?» Но успел остановить себя, вспомнив, что гнев, даже оправданный, здесь воспринимается как признак болезни, нарушения.
А он хотел выбраться отсюда. Слова одного пациента не выходили у него из головы: «Не говори им, что ты здоров, – они не поверят. Лучше скажи, что еще болеешь, но уже чувствуешь себя лучше. Это считается пониманием, и тогда тебя выпишут».
Вернувшись в дневную палату, он продолжил писать.
– Что ты там пишешь? – спросил один из пациентов.
– Книгу.
– Зачем тебе столько писать?
Уже не в первый раз его товарищи по несчастью замечают, что Розенхан постоянно ходит с ручкой и блокнотом. Другой пациент узнавал, не пишет ли он статью о больнице. Другие спрашивали прямо: «Ты журналист под прикрытием?» А один психиатр будто уловил суть и в какой-то момент спросил: «Чем это вы заняты, мистер Лури? Пишете разоблачительную статью?» Когда Розенхан попросил повторить вопрос, врач отмахнулся – это просто шутка. Конечно, Дэвид Лури не был занят разоблачением. Это было бы безумием.
В дневной палате Розенхан стал свидетелем сцены между Томми – восемнадцатилетним парнем с диагностированной шизофренией, и санитаром Харрисом, бритва которого приветствовала Розенхана в первое утро.
– Вы мне нравитесь, мистер Харрис.
– Иди сюда.
Харрис толкает Томми в палату.
– Где твоя кровать?
– Пожалуйста, не надо. Я ничего не делал.
Харрис бросает Томми на пол и прижимает, поставив колено на руку и живот. Томми кричит и отбивается. Теперь [Харрис] явно зол, швыряет Томми на кровать, лезет ему в трусы и, видимо, хватает за яйца.
Нападение прервала медсестра. Она пригрозила запереть Томми в изоляторе.
Потом Томми ударил другого пациента по лицу, и на этот раз медсестра, не колеблясь, отправила его в изолятор. Он пинался, кричал, отбивался и орал так неистово, что потребовалось два санитара и медсестра, чтобы его туда затащить. Розенхан наблюдал за Томми через стекло в верхней части двери:
Он стал крушить стены, сначала кроватью, а потом голыми руками. Никто не пытался его остановить, пока он орал и кричал. Его ладони, руки и даже лицо зашлись кровью от гипсокартона. Никто не давал ему седативного. Более того, медсестра, санитары и пациенты наблюдали за ним через маленькое окошко. Все толкались и с наслаждением лицезрели, как низший человек разрывает себя в кровавом изнеможении.
Записи медсестер: 11.02.69: тихий, сотрудничает, известных жалоб нет. Проводит много времени в дневной палате за телевизором и своими записями.
Должно быть, в переговорную отделения его привела медсестра. Потерял ли он самообладание, как только увидел около десятка пар глаз (включая абсолютно незнакомые), которые хотели оставить его в больнице? Естественно, там были и два его психиатра, доктора Бартлетт и Браунинг, и старшая сестра отделения, но должны были быть и незнакомцы, например, начальник мужской службы, директор клиники и один-два социальных работника – все для того, чтобы дать свою оценку.
Процесс не всегда все шел гладко и уважительно. Вот случай на совещании 1967 года: пациент признался, что страдает сифилисом, и один из врачей спросил, есть ли у него язвы на пенисе. Мужчина кивнул, но врач велел ему спустить штаны на глазах у всей аудитории. Никто не сомневался в действиях врача и не задумывался, какой эффект это может оказать на человека с уже пошатнувшейся психикой. Психиатр был королем.
Это было совещание по новому делу – обычно людей из отделения приглашали отдельно. Но Розенхан не хотел новых встреч. Он хотел выбраться и поэтому последовал совету других пациентов – убедить врачей историей, которую они поймут. Он рассказал, что обезумел от горя, а больница Хаверфорда помогла ему выкарабкаться. Розенхан объяснил, что до госпитализации ему назначили собеседование в рекламном агентстве в Филадельфии. Для него это большая возможность. Ему пора домой.
Комиссия выпустила Розенхана из конференц-зала, чтобы обсудить его случай. Они снова изменили диагноз, на этот раз на «острую параноидную шизофрению в частичной ремиссии», и предоставили дневной пропуск, чтобы сходить на собеседование. Также они сказали, что его госпитализация заканчивается, а значит, скоро он сможет уйти. Но они настаивали на том, что ему необходимо продолжать психотерапию.
Тем временем в больнице решили, что Розенхан уже достаточно здоров, чтобы ходить по территории без сопровождения, и предоставили ему привилегии («в рекордные сроки!» – как писал он). Теперь он мог участвовать в мероприятиях, ходить на прогулки и пользоваться телефоном. Также он смог посещать спортзал, где «не мог отличить многих пациентов от персонала». Тот пустой страх, который он испытывал в присутствии «иного» пациента, исчез.
После спортзала он зашел в здание рядом со столовой. Он ждал, когда откроют двери, и прогуливался туда-сюда, чтобы скоротать время.
– Нервы? – спросил санитар Фауст.
– Скука, делать нечего.
Поведение Розенхана стало самоисполняющимся пророчеством: он был сумасшедшим, потому что ходил; и ходил, потому что был сумасшедшим. Хотя было много причин для ходьбы, например, откровенная скука. Но диагноз влияет на каждое взаимодействие, каждое движение и даже каждый шаг.
Позже тем же утром он подслушал разговор в уборной. Один из санитаров брил пациента, который морщился от холодной воды и тупого лезвия у своей шеи.
– Слушай, может, вода и холодная, но это все, что можно сделать, – сказал санитар.
Розенхан рассмеялся. Это все, что можно сделать?
Записи медсестер: 13.02.69. 20:30: пациент возвращается после дневных визитов. [Заявил, что хорошо провел время.]
Больница временно отпустила Розенхана на «собеседование». Но я думаю, он весь день провел с Молли и детьми. Никаких записей ни в дневнике, ни в книге об этом дне нет.
Записи медсестер: 14.02.69: пациент отпускается под опеку жены.
8:35
Уходить не так-то просто.
Имел ли он в виду, что ему было не так просто выбраться оттуда, или же речь шла о преодолении мешавшего ему психологического барьера? До конца непонятно. В своих последних заметках из отделения Розенхан ударился в лирику о пациентах и новых друзьях (сложно сказать, было ли это преувеличением, сказано всерьез или же просто для облегчения своего ухода): «Такое чувство, будто я бросаю друзей. В товариществе униженных и оскорбленных успех одного человека воспринимается другими как беда».
К полудню заметки Розенхана стали еще отчаяннее. Доктор, который должен был его выписать, опаздывал, из-за этого он мог не успеть выписать Розенхана до выходных. И тогда он остался бы в заточении еще на три дня. Розенхан курил, курил и курил, стараясь держать свои нервы под контролем. Он боялся, что любой признак беспокойства или агрессии может продлить госпитализацию.
Все получилось как в кино – доктор Майрон Каплан прибыл, когда время уже истекало. Убедившись, что Розенхан может вести машину и «обращаться с деньгами», доктор Каплан отпустил его под опеку жены в суровый мир за стенами больницы. Доктор Каплан рекомендовал ему обратиться в поликлинику и назначил «химиотерапевтическое лечение» (ныне устаревший термин для психофармакологической медицины), оставив Розенхану диагноз, назначение и кое-что еще.
Никто не сомневался в действиях врача и не задумывался, какой эффект это может оказать на человека с уже пошатнувшейся психикой. Психиатр был королем.
Обратите внимание, что речь не шла о том, что Лури вылечился – никто не «излечивался» от психического заболевания, – у него была ремиссия, как в случае с раком на начальных стадиях выздоровления. Болезнь всегда может вернуться, и угроза возобновления остается как пятно от пота, которое нельзя вывести.
Примерно во время первой госпитализации Розенхана исследователи изучали стигматизацию психических заболеваний. В Древней Греции слово «стигма» означало клеймо, которое ставили на рабах в знак их унизительного статуса, – самоисполняющееся пророчество, идущее извне (от окружающего мира) и изнутри (от собственного чувства стыда). В своей статье Розенхан писал: «Психиатрический ярлык обладает собственной жизнью и собственным влиянием. Как только сложилось мнение, что у пациента шизофрения, она у него и остается… Ярлык преследует человека и после выписки с ни на чем не основанными ожиданиями, что он снова будет вести себя как шизофреник».