Ферст начал.
– Итак, перейдем сразу к делу, как будто мы делаем этот тест по-настоящему, потому что мы и правда делаем его.
Он оттарабанил первые вопросы, на которые я быстро ответила:
– Сколько вам лет? С кем вы живете? Как давно в браке? Где работаете?
Я ответила, что стала встречаться с мужем семь лет назад, но мы познакомились, когда мне было семнадцать. Я сказала о нашей недавней свадьбе. Он спросил о карьере. Я кратко рассказала о «New York Post», где работала даже дольше, чем знала мужа.
Несмотря на все усилия, за три десятилетия наука так и не продвинулась вперед.
– У вас в жизни был период, когда вы не могли работать или учиться?
– Да, – ответила я, – когда болела.
– Расскажите о своей болезни.
Я рассказала о течении заболевания, начиная с приступа депрессии, перешедшего в манию, затем в психоз и, наконец, в кататонию, прежде чем мне верно диагностировали аутоиммунный энцефалит. Все это время он спрашивал, но не вмешивался в ход повествования. Он сохранял эмоциональную дистанцию – никаких «Ого!» или «Наверное, вам было нелегко» и даже не «Как вы себя чувствовали?», обычные для всех, кто слышал мою историю. Он продолжал задавать вопрос за вопросом, строго по тексту.
– Вы когда-нибудь хотели умереть или заснуть и никогда не проснуться?
Я вспомнила ответ Розенхана на этот вопрос, заданный ему перед госпитализацией в Хаверфорд. Я ответила «нет».
– Вы когда-нибудь пытались покончить с собой? Вы когда-нибудь делали что-нибудь, чтобы навредить себе?
– Нет, нет.
– У вас были какие-нибудь проблемы за последний месяц?
– Проблемы?
– Все что угодно, на работе, дома, что-нибудь еще.
– У меня каждый день какие-нибудь проблемы, – рассмеялась я. Что это вообще за вопрос?
– Что-то обычное, повседневное?
– Да.
– Как у вас с настроением за последний месяц?
– В общем-то, довольно неплохо, – сказала я, – медитация…
– Медикаментация?
– Нет, медитация.
Продолжаем дальше.
Я заметила странную закономерность – я отрицательно отвечала на все эти вопросы, но вопреки себе обнаружила, что хочу угодить доктору. Я не хотела разочаровывать его своей нормальностью.
– В прошлом месяце, начиная с двадцатого марта, было ли время, когда вы чувствовали себя подавленной или расстроенной большую часть дня почти каждый день?
Это было странно. Я только что сказала ему, что у меня было хорошее настроение благодаря приложению для медитации Headspace. Он же шел по списку.
– За последний месяц, начиная с двадцатого марта, вы потеряли интерес или удовольствие к вещам, которые вам обычно нравятся?
Теперь это было похоже на допрос в зале суда. Именно так я это и представляла. Будто он пытался поймать меня на лжи.
Он продолжал задавать те же самые вопросы, но расширил их до всей моей жизни. Наример, во время болезни я чувствовала себя подавленной, но ответ «да» его не устраивал. Он хотел точно знать, как долго мне было не по себе, как будто у эмоций есть четкие границы.
– Неделя, и все?
– Ну, я не знаю. Может быть, месяц. Сложно сказать.
– У вас была депрессия в больнице?
– У меня были сильные когнитивные нарушения. Говорили, что да, но я этого не помню.
– Что насчет мании? – продолжал он. – Как долго она длилась?
– Опять же, это было настолько смешано с депрессией, что трудно сказать.
Я отчаянно пыталась собрать что-то конкретное из того, что не было конкретным. Эмоции – это не математические формулы, представленные как x + y = психиатрический диагноз.
– Просто уточню. Февраль 2009 года, в течение трех недель у вас почти каждый день была депрессия. Верно?
– Абсолютно.
Он сосредоточился на первых двух неделях депрессии, а я подыгрывала; как будто я или, что уж там, кто-то еще мог бы точно ответить на такие подробные вопросы о столь иррациональном и пугающем времени.
– Как долго длилась эта мания в общей сложности, полторы недели?
– Сложно сказать…
– Как вы себя чувствовали эти полторы недели? Увереннее в себе, чем обычно?
– Иногда да. Но я то была самой лучшей, а через секунду уже самой худшей.
– Но значительное время у вас явно было такое чувство.
– Конечно.
Это было поразительно. Все должно было быть таким конкретным.
Следующие вопросы:
– Сон? Концентрация? Думали о сексе больше, чем обычно? Расхаживали по комнате? Покупали дорогие вещи, которые не могли себе позволить?
А потом мой любимый:
– Вы принимали какие-нибудь рискованные или импульсивные деловые решения?
И это после того, как я сказала, что тогда зарабатывала тридцать восемь тысяч долларов в год. Я рассмеялась:
– Ох уж эти рискованные деловые вложения!
– А теперь я спрошу вас о некоторых необычных переживаниях: – Он прочитал следующий вопрос: – В то время вам не казалось, что люди говорят о вас?
– Да. Медсестры говорили обо мне. Я могла читать их мысли.
– У вас бывало ощущение, что некоторые программы по радио или телевидению транслировали специально для вас?
– Да, – ответила я. – У меня было целое наваждение насчет телевизора и моего отца.
– А кто-то старался изо всех сил вам насолить, сделать больно?
Мое дакание продолжалось.
– Вы когда-нибудь чувствовали себя особенно важной? Обладали особой суперсилой?
Конечно. Я отчетливо вспомнила свою короткую встречу с божественным, когда верила, что могу состарить людей силой мысли.
– Вы когда-нибудь считали, что с вашим физическим здоровьем что-то не так, хотя врачи утверждали обратное?
Моя одержимость клопами и уверенность, что я умираю от меланомы.
– Вы когда-нибудь подозревали своего парня в измене?
Когда я рылась в его вещах в поисках несуществующих доказательств воображаемой интрижки.
Были и специфические вопросы о людях, внедряющих в мою голову мысли о пористости человеческих взаимодействий и безответной любви, но все они меня не касались. Наконец доктор Ферст закрыл книгу.
– Если бы я не знал ответ (то есть аутоиммунный энцефалит), я бы поставил другой диагноз – шизофреноформное расстройство.
Шизофреноформное расстройство – это проявление признаков шизофрении в течение менее чем шести месяцев – минимального срока, необходимого для диагностирования шизофрении. Хотя этот минимальный отрезок времени и был создан в соответствии с критериями Фейгнера, предшествовавших DSM-III, я подозреваю, что он был включен в DSM, по крайней мере частично, благодаря исследованию Розенхана. Если бы понадобилось предоставить симптомы за последние шесть месяцев, псевдопациенты, якобы начавшие слышать голоса совсем недавно, по крайней мере, были бы отфильтрованы через менее точный диагноз.
Пятьсот пятьдесят баксов за неверный диагноз.
Я не могла в это поверить.
Когда я сказала, что психиатры в больнице предлагали два диагноза: биполярное расстройство первого типа и шизоаффективное расстройство, он вновь открыл книгу.
– Если бы депрессия была у вас одновременно с психозом… это бы все объясняло… Но здесь не может быть шизоаффективного расстройства, потому что они не всегда протекали вместе. Случалось ли так, что у вас был психоз, а настроение оставалось нормальным?
– А при психозе может быть нормальное настроение? – рассмеялась я. – Такое вообще возможно?
– Пожалуй, – сказал он, – думаю, у вас просто не могло быть шизоаффективного расстройства. Но вообще все смешалось. Так что сложно сказать. В этом и проблема. Нужно действительно знать с большой степенью точности…
Я не могла в это поверить. У меня было более точное представление о своей болезни, чем у большинства людей, особенно о ее психиатрической части, поскольку я целый год писала о ней, изучала ее, а последние четыре года без конца о ней рассказывала. Но я все еще не могла адекватно ответить на его прямые вопросы.
– В то время двумя наиболее уместными диагнозами были шизофреноформное расстройство и шизоаффективное расстройство, – сказал он, – но это не имеет значения, потому что оба диагноза неверны.
Он закрыл брошюру. Это было смело и благородно – так откровенно говорить об ограниченности своего творения. Он продолжил:
Я отрицательно отвечала на все эти вопросы, но обнаружила, что хочу угодить доктору. Я не хотела разочаровывать его своей нормальностью.
– Так постоянно бывает с людьми с психотическими симптомами и отсутствием реакции на антипсихотики. Это потому, что на самом деле у них ваше заболевание? Или потому, что некоторые люди с настоящей шизофренией не отвечают на лечение? А может, дело в том, что то, что мы называем шизофренией, на самом деле – множество различных заболеваний?
Он покончил с формальностью беседы, и я выдохнула.
– Видите, как тут все запутано, – сказал он.
Спустя секунду неловкости я достала бумажник.
– Так сколько я вам должна?
– Ну, обычно за такую услугу я беру 550 долларов.
Пятьсот пятьдесят баксов за неверный диагноз. Я не могла в это поверить. Думаю, он тоже не мог.
– Вы кредитки принимаете?
Часть пятая
Величайшим препятствием для открытия является не невежество, а иллюзия знания.
22Примечание
Чем больше я старалась разобраться, тем больше понимала, что Розенхан и его исследование были как зыбучие пески: стоит подумать, что прочно стоишь на ногах, как земля уходит из-под них, опрокидывая тебя в зыбкую грязь, которая засасывает все глубже и глубже.
Благодаря Биллу Андервуду я узнала, что другого человека, принявшего участие в эксперименте, звали Гарри. Я изучила список аспирантов-психологов Стэнфорда за 1973 год и нашла его чуть выше имени Билла – Гарри Ландо.
Но я тут же заметила, что имя Гарри не совпадало с псевдонимами шести оставшихся псевдопациентов – он не был ни Джоном, ни Бобом, ни Карлом. То, что он был аспирантом, тоже не совпадало с биографиями псевдопациентов. Может быть, я ошиблась, и имена псевдопациентов не были настоящими? Я искала Гарри Ландо в базе публикаций PubMed и нашла около ста исследований по отказу от курения, но ничего, связанного с Розенханом. Я ввела «Ландо» в библиографической базe данных WorldCat и нашла еще несколько статей о курении, но затем добавила «Розенхан» и – бинго! – ссылка на исследование