Он сел на автобус до приемного отделения Лэнгли Портер. Медсестра спросила, не назначен ли ему прием. Он ответил, что нет, но его направил психолог, доктор Дэвид Розенхан. Когда Гарри назвал свой адрес, медсестра ответила, что ему придется поехать в главную больницу Сан-Франциско, потому что Лэнгли Портер не обслуживает участок с его (фальшивым) адресом. Медсестра дала Гарри расписание автобуса и выпроводила его. Он вышел из больницы и направился к телефонной будке, чтобы позвонить в главную больницу Сан-Франциско. Оператор пообещала уточнить, примут ли его с таким адресом, записала номер телефона и сказала, что Гарри перезвонят. Он совсем расстроился и позвонил ассистентке Розенхана, чье имя забыл, – девушке, с которой нужно было связываться во время исследования. Он сообщил плохие новости. Ее голос звучал грустно, но она сказала ему не вешать нос.
Через несколько секунд зазвонил телефон-автомат. Гарри вздрогнул, когда раздался незнакомый голос – говорил психиатр больницы. Откуда у него номер телефонной будки? Кто с ним связался? Из какой больницы он звонил? И что именно произошло во время этого телефонного звонка? Гарри не помнил, но был уверен, что действовал по отработанному сценарию: «Пустой. Стук. Полый». Так или иначе, что-то в его истории или в том, как он ее рассказывал, заставило доктора подумать, что Гарри подвержен риску суицида. Я несколько раз просила Гарри объяснить, почему доктор так решил, но на этот счет у него не было никаких идей.
«Я настаиваю, – повторял доктор. – Я настаиваю. Вам нужно приехать в больницу!»
Гарри вновь сел в автобус и попытался заглушить нарастающую тревогу. Это была непроверенная больница: непонятно, как она работала и каких пациентов там лечили.
Он направлялся прямиком в неизвестность.
Он не помнил ни как вошел, ни как оказался на четвертом этаже, где в отдельном кабинете за большим столом сидел психиатр, на столе которого были некоторые личные вещи, семейные фотографии и пара книг. Психиатр попросил Гарри сесть напротив. Он почувствовал, как пот заливает майку, но при всем этом совершенно не нервничал, а будто наблюдал за тревогой с безопасного расстояния. Это было похоже на школьную игру: будто он готовился ударить битой с такой силой, что мяч улетит далеко за забор. Слова полились рекой: Гарри Джейкобс, выпускник Беркли (он сменил Стэнфорд на университет жены), несколько недель назад начал слышать голоса, говорившие: «Там пусто. Стук. Все полое». Все по утвержденному сценарию.
Правда, Гарри признает, что были и некоторые поправки. Он сказал психиатру, что живет один за пределами кампуса, не уточнив, что живет там с женой. По словам Розенхана, это говорило об изоляции и могло обернуться неприятностями для испытывающего серьезные психиатрические симптомы (даже несмотря на то что Билл сделал то же самое, не промолвив ни слова о Мэрион). Затем Гарри солгал крупнее, сказав, что у него нет близких родственников, с тех пор как его родители год назад погибли в автокатастрофе (на самом деле с родителями все было в порядке). Зачем он это сделал? Даже Гарри не смог ответить, но он настаивал что Розенхан одобрил изменения в его биографии, прежде чем отправить его в больницу. В заметках Розенхана (в некоторых своих записях для Гарри он использовал псевдоним Уолтер; но поскольку он нигде не указал, что Уолтер связан с примечанием, я предположила, что тогда Розенхан использовал другой псевдоним для одного из восьми своих псевдопациентов) была другая история: «Я до сих пор не понимаю, почему Уолтер отклонился от сценария. Но я уверен, что во всем виновато его желание попасть в больницу; он, как и все мы, ожидал, что его не госпитализируют с таким складным набором симптомов… Эти отклонения от сценария не позволили мне включить его данные в исследование, так как я не знал, как эти изменения повлияют на его восприятие персоналом». И опять же, мы хорошо знаем о тех искажениях, которые сам Розенхан допустил в собственном сценарии.
В любом случае, поступив в больницу, Гарри стал интересным пациентом. Примерно через пятнадцать минут после начала беседы психиатр спросил, может ли он пригласить для консультации еще двух специалистов. Гарри льстил интерес врача. Когда спросили, как он проводит дни, Гарри честно ответил: уныло пялится в телевизор, без конца учится, испытывает черезмерную конкуренцию в университете, а близких друзей совсем нет. Гарри рассказал о чувстве никчемности и неуверенности в себе. Он притворялся Гарри Джейкобсом перед этими тремя психиатрами только до того момента, пока не понял, насколько по-настоящему несчастен. «Я был не самым счастливым аспирантом, а неудачный брак никак мне не помогал. Но частью этого были… сильная неуверенность в себе, пребывание на кафедре со всеми этими известными людьми… Это было настоящее чувство одиночества». Он не терял родителей и не жил один, но душевная тоска была подлинной, а выдуманы только причины. Действительно ли это было хуже того, что рассказывал сам Розенхан про кастрюлю на голове, чтобы спастись от шумов?
«Я настаиваю, – повторял доктор. – Я настаиваю. Вам нужно приехать в больницу!»
Через сорок пять минут Гарри госпитализировали в американский общественный госпиталь[78].
«У меня было чувство, будто я сдал экзамен».
Слово, которое лучше всего описывает первое впечатление Гарри об отделении, – свет. Ряд окон в дневной палате впускал каскады естественного освещения, ощутимо поднимавшие настроение во всем отделении. Рождественские украшения, венки, рукотворные орнаменты и елочные гирлянды придавали отделению праздничную, радостную атмосферу. Неужели это и есть дом ужасов, которого он боялся в детстве?
Мужчины и женщины располагались на незапертом этаже и никак не ограничивались в передвижении. Медсестра провела экскурсию (что само по себе необычно; такого не было ни с Биллом, ни с Розенханом) и объяснила, что есть подъем и отбой, а время между ними находится в распоряжении пациентов. И не было никакой униформы! Персонал носил уличную одежду, так что Гарри не раз путал их с пациентами, особенно поначалу. Возможно, различия можно было бы взять на заметку, с учетом того, что больница Гарри была психиатрическим учреждением неотложной помощи, предназначенным для оказания краткосрочной медицинской помощи с акцентом на выписку пациентов домой, в амбулаторные учреждения или, при необходимости, в государственные больницы. Она не была ни местом последней надежды, ни центром опеки и попечительства, где люди пропадали месяцы и годы. Больница хотела, чтобы пациенты поступали и выписывались, и старалась максимально облегчить им это время.
В нашей беседе Гарри мало говорил о первой ночи в больнице. Розенхан писал, что в первый раз Гарри «ел в абсолютной тишине» – что отражает тревогу его первых дней, хотя Гарри и сказал, что тишина могла быть результатом удивления от вкуса говяжьего филе. Его медицинская карта подтверждала эту нервозность: «хрустел пальцами», если верить записям Розенхана.
Как и Розенхан, первые дни Гарри провел, избегая соседей по палате. Однако, как только он начал посещать сеансы групповой терапии, он сразу же понял, что у него нет выбора – придется взаимодействовать. Большинство пациентов были примерно возраста Гарри, кто-то чуть младше, некоторые – ровесники его родителей, но не старше. Кто-то подходил под стереотип хиппи области залива 1970 года. Кто-то оказался здесь после попытки суицида: газеты тех дней часто писали о людях, которых отговорили прыгнуть с моста Золотые Ворота. Один парень, служивший в береговой охране, провел восемь месяцев на крошечном острове в Тихом океане, где у него поехала крыша, он оказался здесь с гитарой в руках. Гарри чувствовал особую любовь к этому сломленному бойцу, напоминавшему его брата. Уловив энергию этажа, он понял, что попал на дружеские посиделки: группы людей пели, плакали и смеялись – все они были частью сообщества, людей, переживших что-то неприятное.
Почти все в отделении были против войны, даже медсестры. Когда по телевизору сообщали о военных потерях, медсестра заявляла: «Я переезжаю на Северный полюс!» Это всех смешило. Почти каждого, во всяком случае. Джон, ветеран Корейской войны, сразу невзлюбивший Гарри, разглагольствовал перед всей группой о своих антивоенных взглядах, повторяя: «Всех, кто против войны, нужно расстрелять!»
Гарри это не пугало; Джон казался ворчуном, а не разглагольствующим душевнобольным, которых показывают в кино. Гарри вспомнил, что самым «сумасшедшим» в отделении был некий Рэй, который пытался покончить жизнь самоубийством. Рэй был единственным пациентом, который носил больничный халат, предназначенный для защиты от побега. Перед госпитализацией он выпрыгнул из окна четвертого этажа и выжил. Свидетельством тому были несколько переломов. Тем не менее Гарри считал его довольно разумным парнем, просто подверженным унынию.
И если Рэй грустил, то вот Гарри, напротив, был в слишком хорошем настроении. Он говорил, что в те первые дни был в положительном смысле на взводе. В нем зажегся огонь, какого не было с тех пор, как он переехал в Стэнфорд. Он без конца писал, все заполняя страницы в своем блокноте. Гарри был уверен, что выбросил записи во время безумной весенней уборки за несколько лет до того, как я связалась с ним, но нашел их за пару дней до выхода книги в печать. Гарри не помнит, получил ли Розенхан их копию. На него обратил внимание персонал больницы. Несколько человек подходили к Гарри, спрашивая насчет писанины, – интересовались, не писатель ли он.
У Гарри было достаточно психотических симптомов, чтобы врачи назначили ему ежедневный прием торазина. Беда в том, что лекарство было жидким, а не в форме таблеток. Жидкий торазин был введен в 1960-х в ответ на широко распространенную проблему пациентов, прятавших таблетки за щекой. Рекламная кампания 1960-х годов гласила: «Внимание! Психические больные – отъявленные УКЛОНИСТЫ ОТ ЛЕКАРСТВ!»
Гарри подумал: «