Писатель и журналист Роберт Уитакер, создавший мощную арену для борьбы с традиционной психиатрией в своем блоге «Mad in America», основанном на его одноименной книге 2001 года, подводит итог этих грубых нарушений: «На протяжении последних двадцати пяти лет учреждения, оказывающие психиатрическую помощь, рассказывали нам небылицы. Они рассказывали, что шизофрения, депрессия и биполярное расстройство являются, как известно, заболеваниями головного мозга… Они рассказывали, что психиатрические препараты исправляют химический дисбаланс в мозге, хотя это не смогли подтвердить десятилетия исследований. Они рассказывали нам, что прозак и другие препараты второго поколения намного лучше и безопаснее лекарств первого поколения, даже если клинические исследования ничего подобного не показывали. А самое главное – психиатрические учреждения забыли рассказать нам, что лекарства ухудшают результаты лечения в долгосрочной перспективе».
Перед лицом столь безудержного недоверия некоторые из «лучших и умнейших» цепляются за свой арсенал с уверенностью, граничащей с бредом. Один известный психиатр (имя которого я позволю себе не называть, поскольку в наши дни он не принимает пациентов – так высоко он поднялся; очевидно, чем лучше вы работаете, тем меньше часов проводите с больными) прочитал мне лекцию о том, как исправить сломанную систему
– Им просто нужно принимать таблетки, – сказал психиатр, потягивая вино. – То, что есть у нас сейчас, так же эффективно, как и лекарства, которыми лечили вас.
Столь слепое высокомерие этого замечания заставило меня рассмеяться во весь голос. Хотя некоторые люди и уверены в таблетках больше других, большинство думающих врачей признают ограниченность психиатрических медикаментов. Самая трудная часть борьбы с серьезным психическим заболеванием, по словам живущих с ними людей, с которыми я беседовала, это едва уловимые негативные симптомы – когнитивные нарушения – та часть болезни, что делает жизнь сложнее. Доступные лекарства не улучшают ситуацию. Ощущение как будто бы «жизнь отнимают. Все, чем вы когда-то наслаждались, исчезает», – говорит двадцатилетний парень, которому недавно диагностировали шизофрению.
«Психиатрические учреждения забыли рассказать нам, что лекарства ухудшают результаты лечения в долгосрочной перспективе».
Но я здесь не для того, чтобы ругать таблетки. Для этого есть много других мест. Я же вижу, что эти препараты помогают многим людям вести полноценную и осмысленную жизнь. Так что было бы глупо сбрасывать со счетов их ценность. Однако мы также не можем отрицать, что ситуация непростая. И раз об этом знаю я и об этом знаете вы, то об этом знает и тот надменный доктор, лидер в этой области. И все же он сидит там, попивает вино и сочится нелепостью.
Репутация, недоверие, отсутствие прогресса – все это привело к тому, что весь мир испытывает нехватку работников психиатрической помощи. Некоторые скажут, что дело в зарплате – многие годы психиатры были третьими самыми низкооплачиваемыми медицинскими специалистами (хотя, как мы увидим, ситуация начинает меняться). Психиатрия когда-то рассматривалась как гуманистическая медицинская наука; в 2006 году только 3 % американцев получали какой-либо вид психотерапии – от «проблемной» когнитивно-поведенческой до открытой психодинамической терапии. Фрейд официально «мертв». Его работа была переосмыслена как «сексистская, мошенническая, ненаучная или просто неправильная… Психоанализ стал такой же отброшенной практикой, как лечение пиявками». А психиатрия тем временем перешла от гуманитарной науки к естественной, став во многом технической и ничем не примечательной.
Эти вопросы частично объясняют, почему я не получила той самодовольной реакции от сообщества психического здоровья, которую ожидала, когда начала делиться своим исследованием вне маленького мира Розенхана. Некоторые были шокированы, но многие говорили, что не удивлены. Психиатр Аллен Фрэнсис слушал мою историю и вдруг перебил:
– Прежде чем мы закончим, не могли бы вы следом заняться братьями Кох[89]?
Но потом он все же прояснил, что к чему. Это исследование было ключом к работе Роберта Спитцера. Без него «Спитцер никогда бы не добился того, что он сделал с DSM-III», – сказал он. Обнаружить, что, по крайней мере, какая-то его часть была шаткой (если не хуже), было далеко не доказательством – это лишь удручало.
Одна из моих подруг-психиатров стала разглагольствовать о том, что исследование было нелепым, а акцент Розенхана на ярлыках – полная чушь. Она яро отрицала, что его более важное замечание – как из-за этих ярлыков лечат пациентов – имеет хоть какую-то ценность. В конце концов она так раскраснелась, что я поклялась больше не поднимать эту тему.
На научно-исследовательской конференции в Европе, куда меня пригласили рассказать о болезни, я согласилась поужинать после выступления с несколькими психологами и психиатрами, занимающимися исследованиями. Мы встретились в баре отеля, который будто вырвали из центра Манхэттена, и присоединились к четырем людям, пившим мартини за столом. Я заказала «Манхэттен», игнорируя внутренний голос, предупреждавший меня, что не стоит пить коктейль с бурбоном на профессиональном мероприятии с незнакомыми людьми. Психиатры шутили, что собираются «жить по Нью-Йорку», так что они могут прокутить всю конференцию. Мы немного обсудили мое выступление, они задали несколько вопросов, но было понятно, что специалисты были в отпускном режиме, так что в вопросах они плавали.
Один из них спросил:
– А как к вашей книге относятся шизофреники?
Я не знала, как люди с шизофренией могут к чему-либо относиться, не говоря уж о моей книге. Я непонимающе смотрела на него, пока один из психологов не ответил вместо меня:
– Шизофреники не читают.
Никакой реакции. Это была шутка, или врачи действительно так относятся к своим пациентам?
В переполненном ресторане становилось все шумнее, и чем больше алкоголя мы выпивали, тем громче становился наш стол. В какой-то момент речь зашла о Розенхане, и я немного рассказала о своем расследовании.
Тот самый психолог, который сказал, что люди с шизофренией не читают, перебил меня:
– Я не понимаю, почему вы вообще занялись этим исследованием, – сказал он хриплым голосом. – Я не понимаю, почему вы занимаетесь чем-то столь антипсихиатрическим.
Когда я рассказала ему о своих растущих подозрениях по поводу исследования, он стал еще агрессивнее.
– Это было бы плохо для всех нас, – сказал он, двигаясь вокруг стола, и его голос становился все выше в уже опустевшем ресторане.
Тот же человек, который с радостью отверг это исследование как «антипсихиатрию», тут же поднял голову в знак того, что это нечестно. Может быть, если бы исследование было точнее, то и повествование, проданное многим людям в этой области и за ее пределами, принесло бы больше пользы, а мы бы неуклонно продвигались вперед и старые недобрые времена остались позади?
– У вас есть возможность сделать что-то хорошее, и вместо этого вы занялись этим, – сказал он, стуча кулаком по столу. – Нравится это вам или нет, но вы – символ и должны сделать что-то хорошее, имея в руках такую власть.
Возможно, из-за джетлага, или из-за скрытого разочарования от того, что с псевдопациентами ничего не получается, или с растущей уверенностью в том, что исследование было выдумано, или из-за того, что меня разочаровал этот человек, или потому, что я смешала красное вино и «Манхэттен». А может, все дело в том, что он назвал меня символом (символом чего?). В общем, какой бы ни была причина, я ее упустила. Спрятавшись в малюсеньком туалете ресторана, я пристально смотрела в затуманенные глаза в зеркале и одними губами говорила: «Соберись!», обращаясь к своему отражению, которое не хотело добиться успеха так, как этого хотела я. Наконец, я успокоилась и вернулась к столу с красными глазами и размазанной тушью. Я не смогла удержаться и снова вступила в спор.
– Я не пытаюсь нападать на психиатрию. Дайте мне позитивную историю, о которой можно написать – и я напишу, – сказала я громче, чем надо, встав во главе стола.
Он смиренно посмотрел на меня, поставил бокал с вином и сказал:
– Дайте нам десять лет.
Десяти лет у нас нет.
«Я не понимаю, почему вы занимаетесь чем-то столь антипсихиатрическим».
27Спутники Юпитера
Насмехаясь над смертью, холодея от неизвестности, упрекая в неопределенности, мы, врачи, бросаем вызов тьме, размахивая любой правдой, которая есть у нас в нашем распоряжении. Нравы и меридианы, алхимия и молекулярная биология – сами по себе наши научные убеждения не так важны, как тонкий и в конечном счете предательский комфорт, который они дают нам на время.
Я не знаю, что случилось с той девушкой, моим зеркальным отражением, которой неверно диагностировали шизофрению за годы до того, как наконец был поставлен верный диагноз. Как только она вышла из психиатрической больницы, врачи потеряли ее из вида, и она стала просто еще одной пациенткой с неутешительным прогнозом. Когда-то это был интересный случай, а теперь лишь очередное имя в документах. Превзошла ли она невысокие ожидания врачей и удивила ли всех чудесным выздоровлением, как я? Или лишь стала еще одной жертвой упущенного времени?
На каждое чудо, как у меня, приходится сотня таких, как у моего зеркального отражения: тысячи гниющих в тюрьмах или брошенных на улицах за грех быть психически больным; ведь миллионам сказали, что проблема у них в голове. Словно внутри этих голов не находятся наши мозги, словно это оправдывает отстранение и нежелание дальнейшего расследования. Словно другого ответа и быть не может – только смирение перед лицом опустошительной загадки мозга.