Услыхав свое имя, Ромодановский, тучный и красный, как кумач, боярин, торопливо поднялся с лавки и, не спуская глаз с царя, быстро выпалил: «Это точно… о государевом гневе я не говаривал».
Никон вполуоборот глянул на него, но ничего не сказал.
– Говорил ты про обиды; какие обиды тебе от великого государя были? – продолжал допрашивать Макарий, тогда как Паисий безмолвно перебирал свои четки. – Какие обиды?
– Никаких обид не бывало; но когда он (и Никон спохватился и тотчас же поправился) – когда великий государь начал гневаться и в церковь ходить перестал, в ту пору я патриаршество оставил.
Царь нетерпеливо пожал плечами, не глядя на подсудимого.
– Он писал ко мне по уходе, – начал он снова, – «будешь-де ты, великий государь, один, а я-де, Никон, как один от простых».
– Я так не писывал, – был отрывистый ответ.
Тогда Макарий, обратясь к архиереям, спросил:
– Какие обиды были Никону от великого государя?
– Никаких обид не было, – отвечал Питирим за всех.
– Я не об обидах говорю! – огрызнулся на него Никон, медленно, как волк, полуоборачивая свою негнущуюся, как у волка же, шею. – Я говорю о государевом гневе! И прежние патриархи от гнева царского бегали – Афанасий Александрийской и Григорей Богослов…
– Другие патриархи, – перебил его Макарий, – оставляли престол, ино не так, как ты отрекся, что впредь не быть тебе патриархом: если-де будешь патриархом, то анафема будешь.
– Я так не говаривал, – защищался подсудимый, – а говорил я, что за недостоинство свое иду; а коли б я отрекся от патриаршества с клятвою, и я не взял бы с собою святительской одежды.
– Когда ставят в священный чин, то говорят «достоин». А ты, как святительскую одежду снимал, то говорил: «недостоин», – настаивал Макарий.
– Это на меня выдумали, – был ответ.
– Никон писал в грамотах своих к святейшим патриархам на меня многие бесчестья и укоризны, а я на него ни малого бесчестья и укоризны не писывал, – продолжал царь, – допросите его: все ли он истину, безо всякого прилога, писал? За церковные ли догматы он стоял? Иосифа патриарха святейшим и братом себе почитает ли, и церковные движимые и недвижимые вещи продавал ли?
– Что я в грамотах писал – то писал! – нетерпеливо отвечал подсудимый. – А стоял я за церковные догматы… Иосифа патриарха почитаю за патриарха, а свят ли он – того не ведаю; а церковные вещи продавал я по государеву указу…
Царь обвел взором все собрание и остановился на Алмазе Иванове.
– Поставь пред собор колодника, – сказал он тихо, но так, что весь собор слышал его слова.
Алмаз Иванов поднялся и неслышными шагами вышел в сени. Все смотрели ему вслед в немом ожидании и страхе. Никон ближе подвинулся к распятию и поднял на него глаза. Питирим что-то шептал своему соседу, показывая глазами на подсудимого.
В сенях послышались шаги, сопровождаемые глухим звяканьем кандалов. Все в недоумении переглядывались.
Скоро дверь растворилась, и в соборную избу вошел кто-то, закованный в железа по рукам и по ногам. Лицо его носило следы тяжкого изнурения. Увидав Никона и распятие, он упал ниц, зазвенев кандалами. Никон вздрогнул и пошатнулся: он узнал колодника.
То был племянник его – Федот Марисов.
XI. «Мамай в рясе»
Когда гетман Брюховецкий отказался взять Марисова с собою в Малороссию, откуда этот тайный посланец Никона должен был пробраться в Константинополь к тамошнему патриарху Дионисию, с грамотою Никона и с воззванием ко всем патриархам о разборе его распри с царем, любимец Никонов и его ставрофор, Ивашко Шушера, подкупил одного казака за 50 рублей и за пятьдесят золотых – взять с собою Марисова в число прочей свиты гетмана, якобы своего родственника, взятого москалями в плен во время похода воеводы Бутурлина на Львов. Марисов, никем не узнанный, в январе 1666 года выехал из Москвы вместе с Брюховецким и благополучно достиг Малороссии; но в Москве скоро проведали об этом тайном агенте Никона, и к Брюховецкому послан был гонец с наказом – схватить Марисова. Марисов был схвачен и переслан под караулом в Москву вместе с грамотами Никона.
Все это сделано было в глубочайшей тайне, и Никон ничего не знал, какая судьба постигла его посланца и его грамоты. А в грамотах этих он не поскупился на сильные выражения, на серьезные обвинения, падавшие лично на царя и на его управление.
Вот почему появление Марисова в соборной избе так поразило Никона. Ему казалось, что он видит перед собою призрак. Да Марисов, изнуренный заключением, пытками и душевными страданиями, и смотрел призраком.
Царь сделал знак Алмазу Иванову. Тот подошел и подал какие-то бумаги.
– Твои это грамоты? – спросил царь, показывая их Никону.
– Мои, – мрачно отвечал тот.
Марисов поднялся с полу и, снова припав к земле, поцеловал край одежды Никона.
– Грамоты эти ты от Никона получил? – спросил царь Марисова. Тот молчал. – Говори! – повторил царь.
– Прикажи меня казнить, великий государь, а на святейшего патриарха я свидетельствовать не стану, – сказал Марисов с силой. – Отсохни мой язык!
– Скажи одно: кто тебе дал эти грамоты? – настаивал царь. – Скажи – я тебя помилую.
– Не скажу! Загради, Господи, уста мои! – как-то выкрикнул упрямец. – Сокруши гортань мою!
Никон широко перекрестил его и снова оперся на посох. Царь сделал нетерпеливое движение.
– Уведите его! – сказал он, ни на кого не глядя.
Марисова увели. Царь передал бумаги Алмазу Иванову, который, сев на свое место, снова заскрипел пером.
– Чти Никоновы писания! – громко сказал Алексей Михайлович.
Алмаз Иванов, заткнув перо за ухо, стал читать. Трудно было ожидать, чтобы в таком тщедушном теле сидел такой здоровый голос. Он читал грамоту Никона к Константинопольскому патриарху. В грамоте подробно описывалось, как его, Никона, силою избрали на патриаршество, как насильно привели в собор, как царь, вместе со всем московским народом, кланяясь до земли и слезно плача, умолял его, Никона, принять патриаршество, как он, наконец, решился принять посох Петра митрополита с условием, чтобы все его слушались, как начальника и пастыря, как царь сначала был благоговеен и милостив и во всем заповедей Божьих искатель, а потом начал гордиться и выситься.
Собор безмолвствовал. Гремел только ровный, звучный голос Алмаза Иванова. Царь стоял потупившись, а Никон держал голову прямо, не спуская глаз с распятия. По лицу Питирима, как змейка, пробегала злая усмешка.
– «Послан я, – звучал голос Алмаза Иванова, – в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа митрополита, которого мучил царь Иван несправедливо»…
– Постой! – перебил чтение государь.
Алмаз Иванов умолк. Все взоры обратились на царя.
– Для чего он, – обратился последний к патриархам, – для чего он такое бесчестие и укоризну царю Ивану Васильевичу написал, а о себе утаил, как он низверг без собора Павла, епископа Коломенского, ободрал с него святительские одежды и сослал в Хутынский монастырь, где его не стало безвестно… Допросите его, по каким правилам он это сделал?
– По каким правилам я его низверг и сослал – того не помню, и где он пропал – того не ведаю… Есть о нем на патриаршем дворе дело, – поторопился подсудимый.
– На патриаршем дворе дела нет и не бывало. Отлучен епископ Павел без собора, – со своей стороны поторопился Павел, митрополит Сарский.
Никон ничего не возражал. Он только сильнее налег на посох, как бы желая им пронзить помост соборной избы.
А Алмаз Иванов продолжал вычитывать, как по покойнике: …«и учал царь вступаться в архиерейские дела»…
– Допросите: в какие архиерейские дела я вступался? – снова прервал чтение Алексей Михайлович, обращаясь к патриархам.
– Что я писал – того не помню, – отвечал Никон.
– «Оставил патриаршество, не стерпя гнева и обиды», – вычитывал дьяк Алмаз.
– Допросите: какой гнев и обида? – прервал царь.
– На Хитрово не дал обороны, в церковь ходить перестал… Государев гнев объявлен небу и земле, – уже начинал кричать подсудимый.
Патриархи остановили его движением.
– Хотя бы Хитрово человека твоего и зашиб, и тебе то терпеть бы и последовать Иоанну Милостивому, как он от раба терпел, – наставительно сказал Макарий (Паисий все молчал и изредка взглядывал то на царя, то на Никона). – А если б государев гнев на тебя и был, и тебе бы о том с архиереями посоветоваться следовало и к великому государю посылать – бить челом о прощении, а не сердиться.
Раздался чей-то голос с дальней скамьи. Все оглянулись и увидели рыжую голову, которая усиленно моргала.
– В ту пору я царский чин исполнял, – говорила, заикаясь, рыжая голова (это был Хитрово), – и в ту пору пришел патриархов человек и учинил мятеж, и я его зашиб не знаючи, а в том у Никона патриарха просил прощения, и он меня простил.
За Хитрово осмелились и другие. Разом послышалось несколько голосов со всех сторон.
– От великого государя Никону патриарху обиды никакой не бывало, пошел он не от обиды – с сердца! – кричали с боярской стороны.
– Когда он снимал панагию и ризы, то говорил: «аще помыслю в патриархи, анафема буду»! Панагию и посох оставил, взял клюку, а про государев гнев ничего не говорил! – кричала архиерейская сторона.
Все кричали, все усердствовали. Никон, как затравленный волк, только озирался. Но не в его характере было молчать, когда кричали другие.
– Я вас перекричу! – раздался вдруг его резкий, как удар хлыста, голос.
Паисий, сидевший с опущенными глазами, быстро вскинул ими на подсудимого и тихо сказал:
– Никон!
Никон опомнился.
– «Написана книга уложение, – продолжал вычитывать Алмаз Иванов из письма Никона к Константинопольскому патриарху, – книга, святому Евангелию, правилам святых апостолов, отец и законам греческих царей во всем противная… всех беззаконий, написанной в этой книге, не могу описать – так их много! Много раз говорил я царскому величеству об этой проклятой книге, чтоб ее искоренить, но, окромя уничижения, ничего не получил, и меня же хотели убить».