– Как ты не боишься суда Божия? – невольно воскликнул тот архиерей, что сейчас уличил его подписью, – это был Иларион Рязанский. – И Вселенских-то патриархов бесчестишь!
Заволновался и весь собор. Лица казались возбужденнее, гневные взгляды и возгласы учащались. Поднялся Макарий и окинул весь собор блестящим взором.
– Скажите правду про отрицание Никоново с клятвою! – воскликнул он.
– Никон клялся – говорил: «коли-де буду патриарх, то анафема-де буду!» Клялся истинно! – закричало несколько голосов.
Но упрямец все еще не корился: он, по-видимому, вызывал всех на бой.
– Я назад не поворачиваюсь и не говорю, что мне быть на престоле Патриаршеском, – настаивал он, – а кто по мне будет патриарх, тот будет анафема! Так я и писал к государю, что без моего совета не поставлять другого патриарха. Я теперь о престоле ничего не говорю: как изволит великий государь и Вселенские патриархи.
А великий государь все стоял неподвижно. Лицо его поминутно то вспыхивало, то бледнело, отражая на себе и в глазах все перипетии борьбы, которая велась на его глазах и в которой принимало участие все его существо, вся душа, взволнованная и потрясенная. Он чувствовал, что бой на исходе, но тем больше сжималось его сердце в предчувствии, что последует что-то недоброе, слишком тягостное… Но надо стоять до конца на этой угнетающей душу вселенской литургии, на которой отпевалась его сокрушенная обстоятельствами горькая дружба с его некогда «собинным» другом.
Да, исход борьбы… Патриархи велят читать правила Поместных соборов.
«Кто покинет престол волею, без наветов, – возглашал Иларион Рязанский, – тому впредь не быть на престоле».
– Эти правила не апостольские! – прерывает его Никон – он неутомим в борьбе. – Эти правила и не Вселенских соборов и не Поместных; я этих правил не принимаю и не внимаю!
– Эти правила приняла церковь, – возражают ему.
– Их в российской кормчей нет! – кричит Никон. – А греческие правила не прямые, их патриархи от себя написали, а печатали их еретики… А я не отрекался от престола: это на меня затеяли!
– Наши греческие правила прямые! – не выдержали оба патриарха.
– Когда он отрекался с клятвою от Патриарша престола, то мы его молили, чтоб не покидал престола, – вмешался еще один архиерей, Тверской, – но он говорил, что раз отрекся и больше не будет патриархом, а коли-де ворочусь, то буду анафема.
– Неправда! затея!
– Никон говорил, что обещал быть на патриаршестве только три года, – возвысил голос Родион Стрешнев, вставая и встряхивая молодецки русыми кудрями.
– Затея! ложь!
– Не затея!
– Затея!.. Я не возвращаюся на престол… Волен великий государь.
– Никон писал великому государю, что ему не подобает возвратиться на престол, яко псу на свои блевотины! – долбанул тщедушный дьяк Алмаз своим здоровым голосом, подымаясь над кипами бумаг и харатейных свитков.
– Затею говорит дьяк! – огрызнулся подсудимый в сторону Алмаза Иванова. – Не токма меня, и Златоуста изгнали неправедно!
– Эко-ста Златоуст! – послышалось среди бояр. – Не Златоуст, а буеуст!
Никона это окончательно взорвало. Он, казалось, позеленел.
– Ты, царское величество, – грубо обратился он влево, – ты девять лет вразумлял и учил предстоящих тебе в сем сонмище, а они все-таки не умеют ничего сказать. Вели им лучше бросить на меня камни – это они сумеют! А учить их будешь хоть еще девять лет – ничего от них не добьешься!.. Когда на Москве учинился бунт, то и ты, царское величество, сам неправду свидетельствовал, а я, испугавшись, пошел от твоего гнева.
Эти речи и Тишайшего взорвали. Он вспыхнул.
– Непристойные речи, бесчестя меня, говоришь! На меня бунтом никто не прихаживал, а что приходили земские люди, и то не на меня: приходили бить челом мне об обидах.
Голос царя сорвался. Собор превратился в бурю, когда Алексей Михайлович, тяжело дыша, как бы просил защиты у собора. Со всех сторон заревели голоса и застучали посохи.
– Как ты не боишься Бога! Непристойные речи говоришь и великого государя бесчестишь!
– В сруб его, злодея!
– Медвежиной обшить его да псами затравить!
– Вот я его, долгогривого!
Макарий повел по взволнованному собранию своими огромными белками, и крики смолкли.
– Для чего ты клобук черный с херувимами носишь и две панагии? – спросил он подсудимого.
– Ношу черный клобук по примеру греческих патриархов… Херувимов ношу по примеру московских патриархов, которые носили их на белом клобуке… С одною панагиею с патриаршества сшел, а другая – крест – в помощь себе ношу.
Он говорил задыхаясь. Он чувствовал, что для него все кончается, почва уходит из-под ног и потолок и небо рушатся на него. Архиереи что-то разом говорили, но он их не слушал, а махал головою, как бы отмахиваясь от мух.
– Знаешь ли ты, что Александрийский патриарх есть судия вселенной? – снова обратился к нему Макарий.
– Там себе и суди! – с досадою, небрежно отвечал подсудимый; ему, по-видимому, все надоело, он устал, скорей бы лишь все кончилось… – В Александрии и Антиохии ныне нет патриархов: Александрийский живет в Египте, Антиохийский – в Дамаске.
– А когда благословили Вселенские патриархи Иова митрополита Московского на патриаршество, в то время где они жили?
– Я в то время не велик был, – неохотно отвечал подсудимый.
– Слушай правила святые.
– Греческие правила непрямые: печатали их еретики!
– Хотя я и судия вселенной, но буду судить по Номоканону… Подайте Номоканон! – неожиданно сказал Паисий, но так громко, что все посмотрели на него с удивлением.
Макарий взял со стола книгу и высоко поднял ее над головою, как в церкви.
– Вот греческий Номоканон.
Потом, поцеловав ее, передал Паисию, который также поцеловал ее и обратился к собору с вопросом:
– Принимаете ли вы эту книгу яко праведную и нелестную?
– Принимаем! принимаем! – раздались голоса.
– Приложи руку, что наш Номоканон еретический, и скажи именно, какие в нем ереси? – настаивал Макарий.
– Не хочу!
– Подайте российский Номоканон! – продолжал Макарий своим сильным, звучным голосом.
Алмаз Иванов, торопливо шагая, принес требуемую книгу.
– Он неисправно издан при патриархе Иосифе! – огрызнулся Никон, жестом отстраняя книгу.
– Скажи, сколько епископов судят епископа и сколько патриарха? – добивал его Макарий.
– Епископа судят двенадесят епископов, а патриарха вся вселенная!
– Ты один Павла епископа изверг не по правилам.
Тут вступился царь, желая скорее кончить этот томительный спор.
– Веришь ли ты всем Вселенским патриархам? – спросил он кротко. – Они подписались своими руками, что Антиохийский и Александрийский пришли по их согласию в Москву.
Никон сурово посмотрел на бумагу, поданную ему царем, заглянул на подписи.
– Рук их не знаю, – пробурчал он.
– Истинные то руки патриаршеские! – окатил его Макарий своим поглядом, которого Никон не мог выносить.
– Широк ты здесь! – зарычал он. – Как-то ты ответ дашь пред Константинопольским патриархом! Широк-ста!
Опять сорвались голоса со всех сторон: «Как ты Бога не боишься!.. великого государя бесчестишь и Вселенских патриархов и всю истину во лжу ставишь!.. Повесить тебя мало!..»
Развязка близилась.
– Возьмите от него крест! – обратился Макарий к архиереям.
Никон бросился было за крестом, который всегда перед ним носили, схватил за руку ставрофора; но в это время порывисто встало несколько бояр с видом угрозы, и крест очутился в руках Илариона Рязанского. У Никона опустились руки. Снова выступил Макарий.
– Писано бо есть: «по нужде и диавол исповедует истину», а Никон истины не исповедует.
– Аминь! аминь! – послышалось в рядах.
Никон стоял, опустив голову. Голова его тряслась. Для него все кончилось.
– Чего достоин Никон? – раздался среди наставшей тишины голос Паисия.
– Да будет отлучен и лишен священнодействия, – отвечали в один голос греческие архиереи.
– Чего достоин Никон? – повторили вопрос русским архиереям.
– Да будет отлучен и лишен священнодействия, – отвечали и русские.
Встали оба патриарха. Встал и весь собор. Настала тишина – слышно было только, как за окнами ворковали голуби. Потухшие глаза Паисия блеснули и упали на Никона.
– Отселе, Никон, не будеши патриарх, и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах, – возгласил он громко, отчетливо.
– Аминь! – загудело по собору.
Через несколько минут Никон, в сопровождении нескольких монахов Воскресенского монастыря, проходил Соборной площадью, направляясь к Архангельскому подворью. Сзади шел взвод стрельцов. На отлученном патриархе все еще было патриаршее одеяние, но впереди уже не было ставрофора с крестом. Никон ступал медленно, тяжело опираясь на посох и опустив голову. Казалось, что в несколько часов он одряхлел и осунулся. Голова продолжала трястись: в этой трясучей голове, казалось, постоянно гвоздила мозг неотвязчивая, как муха, мысль «Нет, нет, не патриарх!»
Толпившийся на площади народ стал было подходить к нему под благословение, но Никоновы монахи знаками показывали, чтобы не подходили, а сам он подтверждал то же страшною головою, которая продолжала, казалось, говорить: «Нет, нет, нет!..»
В ближайшей группе послышался слабый стон: то плакала какая-то женщина. Никон взглянул в ту сторону, и его глаза встретились с плачущими глазами женщины. Глаза эти, большие и серые, с поволокой от слез, оттененные монашеским клобуком, смотрели на Никона с молитвенной любовью и благоговением, смотрели с такой нежностью и скорбью, что Никон затрепетал: склонный верить в чудесное и непостижимое, посещенный неоднократно в сониях, как ему верилось, видениями и знамениями, он принял и эти глаза за видение… Это были глаза ангела, представшего ему в образе своего же чина – ангельского, мнишеского и посланного ему милосердным небом в подкрепление и утешение. Но где он прежде видел эти глаза? А он их видел – это несомненно; он их знает давно… В моменты величайшего торжества его жизни, во время торжественных служений в Архангельском и Успенском соборах, на больших царских выходах, во время крестных ходов, во время иорданского водосвятия, наконец, в Неделю ваий, когда он, бывало, сопровождаемый всею Москвою, шествовал на жребяти осле, ведомом царскою рукою, – эти глаза – он помнит это – постоянно смотрели на него из толпы, и если даже он не видел их, не смотрел в ту сторону, то все-таки невольно чувствовал, что эти глаза смотрели на него, следили за ним. Чьи это были глаза – он не знал и не мог узнать, потому что они так же неожиданно исчезали в толпе, как неожиданно и появлялись среди тысяч других глаз и голов, обращенных к нему… Он и тогда, в годы своего могущества и славы, думал, что это – глаза его ангела-хранителя, и подчас трепетал их и любил в то же время… Потом он долго, очень долго не видал этих глаз: лет девять они ему не показывались, с того самого момента, как он сошел с патриаршества и удалился в Воскресенский монастырь. И он думал уже, что ангел-хранитель покинул его, отошел, и он все ждал, что вот-вот как его опять призовут всею Москвою на Патриарший престол, умолять его слезами и коленопреклонен