– «Свойства и эффекции, которые земному кругу от течения солнца и звезд являющегося приключаются, суть: единого места периики суть антиков того места антиподы и антиподов того места антики». Антики, периики, антиподы, ах, как трудно! Антиподы, антиподы, антики…
Она встала и начала ходить по терему, повторяя и прищелкивая пальцами: «Антики, периики, антиподы, антики, периики…»
Она глянула в окно. Там часовые стрельцы стоят… А пруд такой тихий, по нем лебеди плавают… Увидали ее, свою любимицу царевну, и от радости начали крыльями махать… Царевна вся порозовела от этого лебединого привета… Надо их, лебедушек, покормить… да и учиться надо…
– «Тако единого места антиподы суть антиков того места периики, и перииков антики, – снова уткнулась она в книгу. – Сие от дефиниции довольно ясно есть и не требует доказания…» Ясно! То-то ясно!.. Ах, мамушка, неясно!
– Что ты, моя золотая! Совсем светло…
– Нет, в книге неясно…
– Ну, глазки, поди, притомила, отдохни…
– Нет, глаза не устали, а не пойму!
– Так у учителя спроси, мое золото.
– Ах, какая ты! – досадовала юная царевна.
И вдруг ей вспомнилась курносенькая, с розовыми щеками Оленушка, княжна Долгорукова, что ныне вдова-гетманша Брюховецкая…
– Что-то она поделывает теперь там, в черкасской стороне?
– Кто, золотая?
– Княжна Оленушка, гетманша.
– В полону она, бедная, сказывают; как убили черкасы ее мужа, так Петрушка Дорошонок, сказывают, взял ее к себе в полон.
– Ах, бедная! Что ж батюшка не отымет ее у Дорошенки? Я попрошу батюшку.
– Да вот Федор Соковнин, поди, скоро привезет от нее весточку, а може, и грамотку.
– Да… А вот сестры его, бедные, Морозова да Урусова… Я батюшку про них спрашивала, так говорит, закону-де супротивны стали.
– О-о-охте-хте! Где уж супротивны!.. Все этот Никон…
Царевна как бы опомнилась и снова нагнулась над книгой.
– Ну, мамушка, не мешай мне.
– Что-й-то ты! Кто тебе мешает? Ты мне мешаешь, вон петлю спустила…
– Ну-ну…
Царевна встала и, глядя в потолок, стала спрашивать сама себя так, как ее спрашивал Симеон Полоцкий.
– «Дистанции мест пременяются ли?» – «Пременяются: путевая убо мест дистанция овогда большая, иногда меньшая быть может; но истинная и кратчайшая дистанция географическая пребывает тая-жде, разве егода познаеши, что суперфиция земная прервется или отделится. Места же зде разумеваем пункты земные недвижимые. И тако ежели суперфиция между двоих мест срединоположенная учинится высшая, то будет и дистанция мест учинена большая, а буде низшая, то будет меньшая».
Это она проговорила почти одним духом наизусть, так, что даже вся раскраснелась.
– Ай да умница! Не забыла, – похвалила она себя. – Поцелуй же себя.
И она подбежала к овальному зеркалу, висевшему на стене, и поцеловала свое отражение.
– Ба-ба-ба! – послышался вдруг возглас в дверях терема. – Ай да девка! Сама с собой целуется…
Мамушка вздрогнула и уронила чулок. Царевна отскочила от зеркала. В дверях стоял царь Алексей Михайлович и улыбался своею доброю улыбкою. И ласковые глаза, и розовые щеки – все так и светилось нежностью.
– Ай да девка!
– Батюшка! Государь! – радостно, зардевшись вся, воскликнула царевна и бросилась отцу на шею.
Он ласково крестил и целовал ее голову.
– А! Как растет девка, – нежно говорил он, положив руки на плечи дочери и глядя в ее лучистые глаза. – Уж скоро и до головы не достану, скоро отца перерастет.
– Ах, батюшка, светик мой, миленькой, государь! – ласкалась девочка.
– Да и что дивить! Девке скоро шестнадцать стукнет…
– Пятнадцать, царь-государь, – поправила его мамушка, подходя и целуя царскую руку.
– Здравствуй, мамка!.. Вы всегда убавлять года любите, это женское дело…
– Нету, государь-батюшка.
– А что вы тут делаете?
И царь подошел к столу, на котором лежала развернутая рукописная книга и стоял глобус. Он взял книгу и стал смотреть ее титул, расписанный киноварью и разными цветными заставками.
– «География генеральная, – читал он, – небесный и земноводный круги купно с их свойствы и действы, от Бернардуса Варениуша сложенная…» Так, так, география.
Царевна, прижавшись головкой к плечу отца, тоже заглядывала в книгу. Царь перевернул первый лист.
– Вижу, сам Симеон писал, искусник, худог добрый… Ишь скромник, что говорит в предисловии: «Того ради малым и худым кораблецем смысла моего с прочими на широкий сей океан толкования пуститися дерзнул…» Да, скромник… Это хорошо… «Моя же должность объявити, – продолжал читать царь, – яко проводих сию не на самый словенский высокий диалект против авторова сочинения и хранения правил грамматических, но множает гражданского посредственного употреблял наречия, охраняя сенс и речи самого оригинала иноязычного…» Ишь ты! А что есть «сенс»? – обратился он к дочке и погладил ее волосы.
– «Сенс» сиречь «смысл», – бойко отвечала девочка.
– Так, умница.
Старушка мамушка, стоя в стороне, с умилением глядела на эту нежную сцену.
– Много выучила? – спросил царь, взглянув на девочку.
– До перииков и антиков, батюшка.
– Хорошо, дочушка… А трудно, поди?
– Трудно…
– Ничего… корень учения горек, а плоды его сладки суть…
Он взглянул на глобус, тронул его, повернул на оси…
– А сие разумеешь? – спросил он, тыкая пальцем в глобус.
– Разумею, батюшка.
– Это что такое! Словно ось махонька…
– Сие есть аксис, на чем Земля вертится.
– Ишь ты, аксис… слово, поди, греческое… так-так, словно ось…
– Да она осью и называется, батюшка, – пояснила девочка.
– Точно-точно… Премудро все сие… Токмо не уразумею я, как люди не упадут с Земли, коли она круглая…
– Не падают, батюшка…
– То-то я сам вижу, что не падают… Вот и мы не падаем, стоим, потому кверху падать нельзя… А вот те-ту, что внизу, под нами живут?
– Они, батюшка, называются антиподы.
– Антиподы, ишь ты… А мы кто же?
– А мы антики…
– Вон оно что! Поди ты, мы антиками стали, русские-то… А все премудрость Божия…
Он задумчиво качал головой, рассматривая глобус и повертывая его.
– А где ж Москва тут будет? – спросил он. Царевна повернула глобус, нагнулась к нему…
– Вот Москва, батюшка.
– Вижу, вижу… И на чертеже государства Российского такоже… А Ферапонтов монастырь, примером сказать?
Девочка вопросительно посмотрела на отца.
– Не знаю, батюшка.
Царь задумался: он вспомнил о своем некогда «собинном» друге и вздохнул.
– Нет его, поди, тут, Ферапонтова-ту, – раздумчиво сказал он, – и Пустозерска нет…
Мысль его, видимо, где-то витала; но девочка не понимала этого и молчала… Она слышала только, как лебеди кричат на пруду; она знала, что они о ней соскучились, она избаловала их.
– Дивны, дивны дела Твои, Господи, – продолжал царь раздумчиво. – А это что такое, опоясочка черненькая кругом, а? – спросил он, проводя пальцем по экватору.
– Ее-ев-евкатор это, батюшка, – зарделась девочка, чувствуя, что дело не совсем ладно.
– Евкатор…
– Сиречь уравнитель, – поправилась она.
– Уравнитель… опоясочка вокруг Земли… А кто ее опоясал? Все Бог… Для Него, Батюшки-света, вся земля, что яблочко едино, клубочек махонький, взял и опоясал Своею Божественною ниточкою, поясом Господним… Одеяся, яко ризою, облаком, лете на крылу ветреннюю… Чудны дела Твои, Господи… Ишь лебеди раскричались, к дождю, поди…
– Они есть хотят.
– То-то, проголодались без тебя… А вот сия опоясочка тоненька? – указал он на Северный полярный круг. – Что оная означает?
– Сие есть зона фригида, пояс хладный, или студеный, – бойко отвечала девочка, уверенная, что на этот раз не врет.
– Так пояс-таки? Так и называется?
– Пояс, батюшка, хладный.
– Хладный… почему ж хладный?
– Поелику северный, а на севере хлад…
– Точно, точно… Вон в Крыму и на Тереке, сказывают, теплее, а в Ерусалиме знойно.
– А вон там, батюшка, и пояс знойный, или горячий, зона торрида, – торопилась девочка, показывая своим розовым пальчиком Южный полярный круг.
– Так-так, дочушка моя, умница… Учись, учись… Это премудрость Божия…
Девочка стала ласкаться к нему, словно кошечка.
– Ах ты, моя Софей – Премудрость Божия, – гладил он ее.
– А возьмешь меня на действо? – вдруг спросила она. – На «Навуходоносорово действо»…
– Возьму, возьму. – Он снова поцеловал ее в голову. – Ишь, выросла.
Выглянув затем в окно, Алексей Михайлович увидел, что к крыльцу, по заведенному порядку, уже стали сходиться бояре и стольники на смотр, для поклонов и для докладов. Меж ними он увидал князей Воротынского и Одоевского да Василия Волынского. Какая-то тень прошла по благодушному лицу царя; он догадался, зачем пришли эти трое… Этой ночью они пытали Морозову и Урусову.
Царь рассеянно и торопливо перекрестил дочь и вышел из терема.
XV. Морозова в заточении
Воротынский доложил царю о безуспешности «розыска» над Морозовой и ее сестрой. Он доложил это с такими потрясающими подробностями, что Алексей Михайлович невольно побледнел.
– Палачей в трепет привела своим неистовством и стрельцов к своему суеверию наклонила, – пояснил Одоевский.
– Волосы ходили у меня, великий государь, по голове, аки живы, – доложил и Волынский. – Дьяк Алмаз, великий государь, занеможе от виду твоей муки.
Царь оглянулся кругом: дьяка Алмаза Иванова действительно не было среди приближенных.
– Что же делать с ними? – обратился царь к сонму князей и бояр. – И церковь, и земная власть бессильны над ними!
Все потупились, страшно было отвечать на такой вопрос…
– Огонь осилит, – послышался чей-то мрачный голос… Все поглядели на говорившего: это был краснощекий Павел, митрополит Крутицкий. Алексей Михайлович долго молча глядел на него.
– Огонь? – как бы не понимая этого слова, спросил он.
– Огонь небесный, великий государь.