– А в наших ли руках огонь-ат небесный? – качая головой, снова спросил царь.
– В твоих, великий государь: сказано бо, сердце царево в руце Божий…
– А Бог милостив.
– Милостив к верным, а на Содом и Гомору Он сослал с небесе огнь и жупел.
Бояре безмолвно переглядывались. Долгорукий, князь Дмитрий, отец вдовы Брюховецкой, раздумчиво качал головой. Он вспомнил Морозову на свадьбе своей дочери, когда ее выдавали за Брюховецкого. Морозова была посаженой матерью и утешала плакавшую Оленушку… Сердце сжалось у Долгорукого при этом воспоминании: обеим не задалось счастье… та там, эта здесь…
– Прикажи, великий государь, сруб поставить на Болоте, – продолжал жестокий митрополит-«оладейник», – затепли свечу пред Господом, свеча эта будет Морозова…
Многие невольно вздрогнули от этого предложения…
– Из живова тела свечу Господу, ах! – отозвался кто-то.
– И свеча та спасет православный народ, – настаивал Павел.
Долгорукий не вытерпел. Морозова и его бедная погибшая дочь живыми стояли перед ним… одна горела, другая так таяла…
– Али тебе, митрополит, мало свечново сбору, что ты вздумал нас свечами поделать? – с дрожью в голосе заговорил он. – Спасай словом, а не огнем… Христос не жег огнем неверующих, а молился за них, не ведают бо, что творят…
Царь ласково посмотрел на Долгорукого: ему самому тяжелы были эти пытки да казни.
Но так на этот раз ни на чем и не порешили.
Как бы то ни было, на другой день за Москвой-рекой, на Болоте, как раз против теремных окон, с раннего утра ставили какое-то странное здание. Это был четырехугольный сруб из сухих сосновых бревен с одною дверью, но без окон. В срубе складены были костром дрова, а пол устлан был соломой и уставлен снопами, которые доходили до самых верхних венцов сруба.
Любопытствующие толпились около этой странной горенки.
– Мотри-мотри, братцы, мышь бежит из сруба! – кричал парень с лотком на голове.
– То-то, подлая, знает, что в горенке-ту тепло будет, – осклабился другой малый.
– А вон и другия, ах ты курова дочь! Н-ну!
К горенке подошли две монашки. В старшей, с низко опущенным на глаза клобучком, можно было, хотя с трудом, признать мать Меланию, отыскать которую не могли никакими средствами. Другая была молоденькая, и бледное, изящное округленное лицо ее обнаруживало, что не простого роду эта монашка. Это и была боярышня сестра Анисья, которой писал когда-то Аввакум из своей тюремной кельи у Николы на Угреше, чтобы она забыла свое боярство и «сама месила хлебы да варила шти для нищих».
Мелания грустно покачала головой, глядя на странную горенку…
– Уготована, уготована… постель брачная, – тихо бормотала она.
– Да, снопами уложена, как подобает на свадьбе, – добавила Анисья.
– Так-так, Анисьюшка, эти хоромы краше царских…
Они заглянули и внутрь горенки…
– Да-да… чинно, зело чинно устроено…
Молодая монашка дотронулась рукой до снопов, до бревен… Руки ее дрожали…
– Ох, Федосьюшка! Помолись за нас!
Мелания перекрестила все четыре угла страшной горенки. Все это она делала тихо, плавно; бесстрастное лицо ее выражало спокойствие, и только крысьи глазки светились ярче обыкновенного из-под своих навесов. Зато лицо ее молодой спутницы отражало на себе все волновавшие ее душу движения.
– Пойти утешить Федосьюшку, – сказала наконец Мелания.
– Чем, матушка?
– Да вот, горенкой новой.
– О-ох! Помилуй Господи!
– Да письмом Аввакумовым.
– Точно, точно, матушка… утешь ее, горемычную, порадуй… Вон она, мученица, что ту ночь вытерпела на пытке, Онисимко стрелец сказывал…
Молодая монашка нагнулась, выдернула из одного снопа небольшой пучок соломы и поцеловала его. Затем они поклонились ужасной горенке и пошли в город. Молодая монашенка шла с пучком соломы, словно бы она возвращалась с вербой от вербной заутрени… Она сама думала об этом…
– И точно верба… И под Христа ваий метали пред распятием…
– Только некого нам будет «плащаницею чистою обвить», – многозначительно сказала Мелания.
Ночью Мелании удалось пробраться в темницу к Морозовой. Как она проникла в это никому не доступное место, это была тайна ее неотразимого влияния на всю поголовно подчиненную ей, притом тайным подчинением, Москву. Меланию все знали, начиная от князей и бояр и кончая последними стрельцами, тюремщиками и палачами. Ей все повиновались, она проникала всюду, перед ней расступалась стража, отмыкались замки; но когда царь требовал сыскать эту опасную женщину, грозил опалой за неотыскание ее, Мелания точно сквозь землю проваливалась…
Стража Морозовой пропустила к ней мать Меланию. Морозова стояла у тюремного окошечка и, держась руками за железную решетку, смотрела на бледные, слабо мерцающие звезды. Ей казалось, что кто-то смотрит к ней в темничное оконце, смотрит с того далекого, неведомого неба… Ей представлялось оно населенным живыми, светлыми, родными ей существами: и Ванюшка, сынок ее, и тот княжич, что полег давно на литовских кровавых полях, и добрый муж ее Глебушко, и тот сильный, страшный, но не смирившийся Степанушко Разин… Где подели его голову, его кости? Куда ворон занес их?.. Дверь тихо визгнула и отворилась…
– Федосьюшка! Дочка моя, – послышался знакомый голос.
– Матушка! Мати моя! Радость моя!
Морозова бросилась на землю и восторженно целовала руки своей учительницы. Мелания блатословила ее. Слышны были только не то радостные, не то горькие всхлипывания…
За окном завыл протяжный оклик часового…
– Словно ангел, дверем затворенным, пришла, – захлебывалась и радостью, и слезами Морозова.
– Не плачь, дочь моя, а радуйся, – внушительно сказала Мелания. – Уж дом тебе готов, весьма добр, чинно устроен и соломою целыми снопами установлен, сама ходила на Болото посмотреть… Радуйся! Уже отходишь ты в блаженство ко Христу, а нас, сирых, оставляешь…
Что чувствовала при этих словах своей наставницы Морозова, это знают только те немногие, которые решались идти на вольную смерть за идею… Они чувствуют то, что чувствовал Христос в саду Гефсиманском, когда молился о чаше: страшна эта чаша, хоть избранники своею волею тянутся испить содержимое в ней, в этом сосуде смерти, хоть и сладко утешение там, глубоко где-то, в пламенеющей восторгом душе…
Морозова снова упала на колени и подняла руки к небу, которое слабо мерцало звездами сквозь тюремную решетку: она тихо молилась…
– А я тебе еще радость принесла, – сказала Мелания, когда она поднялась с земли.
Морозова, казалось, не понимала, что ей говорили: первая «радость» была слишком велика, чтобы тотчас же хватило сил принять и вторую…
– Аввакумово послание к тебе принесла я, – пояснила старица, – слово тебе великое, похвальное…
И она вынула из-под рясы сложенную в дудочку бумагу.
– От Аввакума! Господи, благодарю Тебя! Сподобил меня! – каким-то подавленным голосом воскликнула узница. – Перед смертью хоть… благословит меня…
Мелания подала ей сверток. У Морозовой дрожали руки, и она не могла развернуть послания…
– Странничек в посохе принес из Пустозерья, – пояснила старица, – просверлили подожок и вложили туда послание страха ради никонианска: а то никониане отняли бы…
Морозова развернула свиток, пригнулась к нему, поцеловала; но читать еще было темно, хотя летняя ночь уже посылала в тюремное оконце бледно-розовую зарю.
– Потерпи мало, миленькая, уже светает, – успокаивала ее старица, – светлый лик Господа скоро глянет к тебе в оконце.
Морозова стала расспрашивать ее о том, что делалось в Москве, кого еще взяли, кто цел остался, кого замучили. Старица рассказывала, как плакал и целовал брат Акинфеюшки кровавое покрывало, которое она прислала ему из застенка, прямо с пытки со стрельцом, как он призвал потом к себе стрелецких сотников, дарил их, угощал…
– А все ухлебливал их для того, чтобы не свирепы были к вам, дети мои, – пояснила старица.
Потом рассказала, как они с Анисьюшкой ходили на могилку к ее сынку, Ванюшке, помолились, панихидку отпели…
– И таково хорошо там у него, – прибавляла старица, – цветики лазоревы, и аленьки, и синеньки посажены на могилке, таково хорошо цветут.
Все эти вести для заключенной казались принесенными из другого, далекого мира, в который для нее уже не было возврата.
– А братца твово Федора царь послал с грамотами в Черкасскую землю, к гетману Петру Дорошонку, – сообщила старица. – А тот Дорошонок держит в полону нашу бывшую княжну Долгорукову…
– Оленушка, как же, бедная! Еще я у ей посаженой матерью была, – горько покачала головой узница.
Заря уже ярко глядела в оконце, и хотя с трудом, но читать Аввакумово послание можно было. Морозова перекрестилась, снова поцеловала его, приблизила сверток к оконцу и стала читать.
– «Аввакум протопоп, раб Божий, живый в могиле темней, кричит вам, чада мои! Мир вам! – начала она. – Увы! Измолче гортань мой, исчезнете очи мои, свет мой государыня Федосья Прокопьевна! Откликнись в могилу мою: еще ли ты дышишь, или удавили, или сожгли тебя, яко хлеб сладок? Не вем и не слышу. Не ведаю живо, не ведаю, сконча ли чадо мое церковное, драгое? О чадо мое милое! Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты!»
Морозова невольно опустила бумагу на колени и утерла катившиеся из глаз слезы, которые, падая на лист, мешали читать…
– Жива еще, дышу благодатию Божиею, – тихо сквозь слезы говорила она.
Вытерев глаза, она опять поднесла к свету бумагу.
– «Увы Феодосия! Увы Евдокия», – начала она снова и остановилась. – А что Дуня? – спросила она.
– Вечор я заглянула и к ней, – отвечала старица, – земно кланяется тебе.
– А что руки у нее, как?
– Опадать стала опухоль в плечах, легшает.
– А духом как?
– Бодра… истинный воин Христов…
– «Увы Феодосия! Увы Евдокия, – продолжала читать Морозова. – Два супруга нераспряженная, две ластовицы сладко глаголивыя, две маслины и два свещника пред Богом на земле глаголивыя, две маслины и два свещника пред Богом на земле стояще! Воистину подобии есте Еноху и Илии, женскую немощь отложивше и мужескую мудрость восприявше, диавола победиша и мучителей посрамиша, вопиюще и глаголюще: “Приидите, телеса наши мечи ссецыте и огнем сожгите, мы бо, радуяся, идем к жениху своему Христу”. О светила великия, солнце и луна русския земли, Феодосия и Евдокия…» Ах, матушка, мне стыдно читать, – потупилась узница, – я не стою этого…