Стрельцы прошли во внутренние покои, где в задней половине дома было немало женской прислуги.
Сам же думный дьяк обшарил ближние к опочивальне горницы.
В одной из них он натолкнулся на спавшего молодого человека и, догадавшись, что это молодой боярин Морозов, не стал его будить и осторожно вышел из горницы.
В остальных покоях он не нашел никого и возвратился в опочивальню.
Сбившись в кучу, стояли согнанные в опочивальню женщины.
Архимандрит и дьякон Иоасаф сидели за столом и поочередно вызывали каждую из них.
— Како крестишься? — спрашивал Иоаким.
Женщины испуганно глядели на спрашивающего и крестились.
За ними внимательно наблюдал Иоасаф.
— Не так, — говорил он громко, замечая староверческий крест.
Женщины вздрагивали, и некоторые старались сложить пальцы по новому.
Таких дьякон ставил налево, тогда как двух из них, Ксению Иванову и Анну Соболеву, он поместил на правую сторону.
— Сии две в староверском перстосложении укрепились, — указал он на них Иоакиму.
Затем архимандрит приступил к допросу челяди, выпытывая, где старицы и Мелания?
Но чуть ли не все говорили, что ничего не знают.
Затем архимандрит обратился к лежащей на постели боярыне:
— Понеже не умела ты жить в покорении, но в прекословии своем утвердилась, а потому царское повеление постигает тебя, и из дому твоего ты изгоняешься! Встань и иди отсюда! — и он повелительно взглянул на боярыню.
Морозова не сделала ни одного движения.
— Встань, говорю тебе, — повторил архимандрит. Но боярыня не трогалась.
— Ты видишь, что я больна ногами, — проговорила она.
— Попробуй, — с усмешкой заметил Иоаким.
— Говорю тебе опять: ни стоять, ни ходить я не могу, — решительно ответила Морозова.
— Ну, иди ты сюда, Авдотья Прокопьевна, — крикнул архимандрит в чулан.
Урусова отозвалась, что она тоже не может.
— Ишь, сколь разнедужились, подняться не могут, — насмешливо промолвил диакон.
— Эй, — крикнул думный дьяк стрельцам, — посадите-ка боярыню да княгиню.
Сестер быстро посадили и по приказу архимандрита понесли из опочивальни.
Когда арестованные были уже на крыльце, в опочивальню ворвался молодой Морозов и громко вскрикнул:
— Матушка, матушка, где ты?
Морозова не слышала его крика.
XVIII
Вынесенных из опочивальни сестер думный дьяк приказал снести в людские хоромы, в подклеть, и опутать ноги тонкою цепью. К дверям подклети была поставлена стража.
Оставшись одни в пустой подклети, сестры ползком добрались одна до другой, обнялись и горько заплакали.
Между тем Иван Морозов, оставшись один в опустевших комнатах, не знал, что предпринять.
Молодому боярину шел в это время двадцатый год.
Он был похож на отца, Глеба Ивановича, ростом, густыми, слегка вьющимися каштановыми волосами и большими открытыми голубыми глазами.
К сожалению, ни мужеством покойного Морозова, ни настойчивостью своей матери он не обладал.
Иван Глебыч имел мягкий, женственный характер. По какой-то странной случайности он не попал под влияние Аввакума и прочих фанатиков, окружавших его мать.
Оставшись теперь один, он не знал, что предпринять.
«Пойду я прямо к царю, припаду к его ногам и буду молить за матушку», — мелькнуло в голове.
Несомненно, это намерение, будь оно исполнено, изменило бы участь Морозовой.
Государь, почитая память Глеба Ивановича, не отказал бы исполнить просьбу его сына. Но слабохарактерный юноша сейчас же откинул это предположение и начал придумывать другое.
Иван Глебыч сам не помнил, как добрался до задней половины дома.
Изумленно окинув взглядом эту горницу, он вспомнил, что здесь жили раньше бежавшие старицы.
В одной из бревенчатых стен горницы внезапно появилось темное отверстие.
Молодой боярин отшатнулся в сторону. В отверстие показалось знакомое ему лицо старицы Мелании.
Она печально улыбнулась Ивану Глебычу.
— Кои беды постигли родительницу твою и сестру ее, тетку твою родную, — сказала Мелания. — А за что? За то, что право верят, за старину стоят. Накинулись на нее еретики, аки псы. Ох, горе, горе! — снова сказала старица.
— Где же они сейчас? — спросил порывисто юноша.
— В подклети, боярин.
— Слушай, — схватил ее за руку Морозов, — пойдем со мною; я знаю, как добраться до матушки!
И, спустившись в отверстие, они потайными ходами добрались до внутренней стены подклети.
Узкое оконце, прорубленное в стене для воздуха, проходило в помещение, где сидели узницы.
— Матушка, — внятно, но тихо сказал в оконце Иван.
— Мы здесь, сынок, — послышался голос Федосии Прокопьевны.
— Я по тебе, родительница, скорблю и плачу!
— Не тоскуй, сынок: мы страждем за православную веру.
— Терпите, миленькие, терпите, — отозвалась Мелания. — Царь небесный воздаст вам за ваши страдания.
— Я выломаю для вас выход, бегите, — порывисто говорил Иван, — вас скроют…
— Мы останемся здесь, — печально ответила Морозова, — что нам суждено, того избегать мы не должны. Прощай, сынок, — прошептала боярыня…
XIX
Прошло два дня. Морозова и Урусова по-прежнему сидели в подклети.
К ним никого не пускали, пищу доставляли им стрельцы два раза в день.
Иван Глебыч побоялся лично обратиться с просьбою к государю, но пошел к своему дяде князю Петру Урусову и стал просить его помочь чем-нибудь заключенным.
Спасти жену ему, как собеседнику царской думы, вовсе не стоило труда, даже при больших ее проступках; но он явно этого не хотел.
Его нелюбовь к Евдокии Прокопьевне сказывалась его попустительством; она никогда бы не решилась без его воли на что-либо подобное.
Некоторые современники думали, что он также сам тайно придерживался раскола, и только, не желая терять свое видное место при дворе, не обнаруживал явно своих убеждений.
Урусова несколько смущала участь его детей, оставшихся без матери, но и эта мысль недолго беспокоила его, и он твердо решил представить княгиню своей участи.
Молодой боярин высказал свою просьбу, но дядя нахмурил сурово брови и решительно произнес:
— Не могу просить я царя за недостойных.
Иван Глебыч увидел, что Урусова ничем не уговорить, и хотел было уже отправиться домой, как вдруг дядя остановил его.
— Послушай, племянник, хочу с тобою о деле говорить…
Морозов ожидал, что скажет ему князь.
— Ты, парень, теперь на возрасте; чем у мамушек-то в светлице сидеть, женился бы лучше, право…
Такое неожиданное предложение изумило юношу.
— Статочное ли дело, дяденька, ты говоришь: матушке беда предстоит неминучая, а мне жениться советуешь.
Урусов смягчился.
— Ну, чего, племянничек, ноешь. Царь милостив: подержат, поучат твою мать и мою жену и отпустят. Что им с бабами ватажиться!
— Так ты таки думаешь, что отпустят матушку?
— А то как же? Непременно отпустят, — старался успокоить племянника Урусов, — а женишься, царь еще скорее твою мать простит.
— Ой, так ли? — нерешительно спросил Морозов.
— Иначе быть не может.
— Кого же мне, дядя, сватать надумал? — загорелось любопытство у Ивана Глебыча.
— Что, узнать захотелось? — лукаво подмигнув глазом, снова сказал князь. — Изволь, скажу. Пронского, князя Ивана Петровича, дочку Аксинью, чай, видел когда?
Молодой человек покраснел.
— Видал раз-другой в церкви, — застенчиво проговорил он.
— Аль, по душе она тебе пришлась, что покраснел, как красная девица? Ну, говори!
— Пришлася по душе, — еле слышно прошептал Морозов.
— Вот молодец, давно-бы так сказал, а то все ноешь о матери да о тетке… Так я потолкую с князем Иваном.
Урусов понимал, что сейчас, когда Морозова находится под опалою государя и даже взята под стражу, едва ли можно надеяться, что такие люди, как князья Пронские, согласятся выдать свою дочь за сына опальной вдовы.
Но его уловка удалась: Морозов поверил и ушел успокоенный.
Урусов задумчиво поглядел ему вслед…
В тот же день к заключенным явился думный дьяк Илларион Иванов.
Заслыша его грубый голос, Морозова истово перекрестилась и спокойно заметила сестре:
— Приближаются наши мучители.
— Ну, матушка-боярыня, — насмешливо спросил дьяк Морозову, — прошел ли твой недуг? На ногах стоять поди теперь можешь?
Морозова молчала.
— Спокойно у вас здесь: ни забот, ни шума, безо всякого лекаря поправиться можно, — продолжал Иванов.
— Эй, вы, — крикнул он стрельцам, — распутайте ножки боярские.
Стрельцы поспешили снять с ног Морозовой цепи.
— Вставай, вдова честная! Отдохнула, пойдем с нами!
Морозова безучастно взглянула на говорившего и промолвила:
— Не могу идти, ноги болят.
— За старую песню принялась, боярыня! Что ж, потешим твою милость, снесем.
И дьяк велел подать «сукна», то есть носилки.
Прислуга подала их.
— Ну, сажайте честную боярыню и в путь! Морозова быстро была посажена, и ее понесли.
— Ну, а ты, княгиня, — обратился он к Урусовой, — не передумала? Како веруешь?
Авдотья Прокопьевна отрицательно покачнула головой.
— Ин, будет так, а то про тебя вышел приказ: пустить тебя на волю, коли ты от ереси своей откажешься.
— От своей веры никогда не откажусь, — решительно проговорила Урусова.
— Как знаешь, пойдем тогда вместе.
Княгиня готова была уклониться идти пешком, говоря, что у ней также болят ноги, но Иванов не обратил на это никакого внимания и, сняв с нее цепи, велел ей идти за Морозовой пешком.
Путь был неблизок.
Сестер вели в Чудов монастырь.
Сопровождаемые вооруженными стрельцами и толпою зевак, Урусова и Морозова добрались, наконец, до монастыря.
Узниц ввели в одну из соборных палат монастырских.
В глубине палаты, за длинным столом сидел ряд духовенства, думный дьяк и кое-кто из бояр.
Председателем был митрополит Крутицкий Павел. Рядом с ним сидел Чудовский архимандрит Иоаким.