ас они безмолвно парят в небе в предвкушении скорого пира. Далеко, далеко внизу их пища, еще теплая – дергается, кричит, надеется на иной исход. Если бы грифы могли смеяться, они бы громко хохотали над пустыми надеждами своих жертв. Отполированные добела железными клювами кости тому свидетели.
Деметрий и Родогуна, связанные по рукам и ногам, еще противятся страшной смерти, ежась от пронзительного сквозняка, но участь любовников уже решена тем, кто вчера и не помышлял быть вершителем чужих судеб.
– Я не буду спрашивать, чем ты думала, когда все это затевала… Я спрошу, есть ли шанс уйти отсюда живыми? – шепчет Деметрий, оглядывая толпу, окружившую периметр башни.
– Боишься? – улыбается бескровными губами Родогуна.
– Не надо стыдиться страха, любимая. Он спасает жизнь… А ты, смотрю, спокойна. Думаешь, что вернешься в рай? – у Деметрия начинается истерика. – Так его нет! Ничего нет, кроме этой проклятой дыры и последних вздохов!
– Заткнись, Деметрий! – презрительно прерывает его Родогуна. – Что ты за царь такой, если боишься войти в вечность?
– Я человек, Родогуна! – печально произносит грек.
Родогуна грустно улыбается. Она хочет утешить возлюбленного, признаться, что ее юное роскошное тело тоже не хочет умирать, но в этот момент толпа взрывается одобрительными криками. В дахму заходит юный Фраат, следом за ним Сурен.
– Сегодня важный день! Запомните его! – величественно изрекает Сурен. – У Парфии появился новый царь – сын Митридата и племянник великого Фраата. – Мальчик стоит перед толпой в свете факелов. Сурен берет его за плечи. – Государь, как старейшина клана Суренов нарекаю тебя Фраатом Вторым. Сеистан, Гиркания, Рага всегда с тобой. Правь справедливо! – Сурен падает на колени. Вся толпа следует движению старейшины. В дахме образуется щемящая тишина.
Фраат оборачивается к Деметрию и Родогуне.
– Грек будет жить. Хватит жертв. Он немедленно поедет с людьми из клана Гью в Горган, где будет содержаться не как вельможа, а как обычный военнопленный. Деметрий действительно может быть нам полезен! – рассудительно произносит Фраат почти взрослым голосом. Толпа нервно гудит. Деметрий не может сдержаться, судорожно выдыхает и чуть не плачет от облегчения. Фраат подходит к Родогуне и заглядывает ей в лицо: – А вот мою сестру ждет другая участь… Что же ты не молишь о пощаде?
Родогуна с ненавистью смотрит на брата:
– Это отец сделал меня такой. И ты это знаешь!
– Поэтому ты хотела его смерти? Интересно, а что бы ты сделала со мной?
– Уничтожила бы тебя… – шипит Родогуна.
– Вот видишь, сестрица! У нас это семейное! – мстительно улыбается Фраат.
Повинуясь жесту руки новоиспеченного правителя, два солдата хватают и ведут Деметрия к выходу, а Родогуну тащат в центр дахмы, к большой каменной плите прямо под куполом. Деметрий встречается с Родогуной глазами. Они пристально смотрят друг на друга, грек не выдерживает и отводит глаза. В дахму заносят убитых Каренов и, сорвав одежды, укладывают по внутреннему периметру. Родогуну тщательно привязывают к центральной плите, также разрывая платье. Женщина пытается кусаться, но, получив несколько сильных ударов по лицу, в конце концов сдается и застывает, устремив обреченный взгляд в маленький клочок неба, который расчерчивают мрачные тени грифов, спускающихся все ниже и ниже…
Глава 10Цель, живущая в сердце
Пустыня Такла-Макан. Караван в Паркану
Пески… пески… пески… То равнина, простирающаяся во все стороны до горизонта, в которой вдруг возвышается одиночный кряж из спрессованного веками песчаника, то барханы, тягуче-длинные, в которых ноги вязнут по колено, то солончаки, от которых вся кожа начинает нестерпимо зудеть и чесаться. Это Такла-Макан – «покинутое место». И никому его не минуть!
Где-то впереди на белом верблюде, неторопливо вышагивающем в начале каравана, едет Млада. Но Чжан Цянь этого не может видеть. Только взмокшие от жары и напряжения спины пленников перед собой. Пот разъедает глаза. Грубая колодка натирает шею. Безуспешно он пытается поправить ее связанными руками. В соседней колонне, также в колодке, привязанной к общему толстому канату, идет Гань. Лицо северянина, как всегда, невозмутимо.
– Все эти годы меня волновал один вопрос. Тогда, за Стеной… Зачем ты меня оскорбил и ударил? Ты ненавидел меня? – негромко спрашивает Цянь.
– Мы оказались в степи на пятую луну, когда у хунну переизбыток пленных. Отряды грабят и забирают ценные вещи, а людей обычно оставляют в земле. Ты не думал об этом? – голос Ганя сух, как песок под ногами.
Чжан Цянь растягивает спекшийся рот в подобие улыбки:
– Не думал? Я два дня в себя прийти не мог!
– Я сказал, что ты ценный вельможа и за тебя дадут выкуп… И знаешь, ведь, правда, предлагали!
Чжан Цянь, меняясь в лице, судорожно сглатывает:
– Предлагали? – от волнения его голос становится сиплым. – Кто?
– Ван Куй. Помнишь, когда тебя срочно отправили в Чжаосиньчэнь? – Чжан Цянь кивает. – Это я устроил… Генерал предлагал за тебя сто диней рисового вина, и тебя искал весь лагерь… – отрывисто смеется Гань. – Весело было!
– А император? Он меня не искал?
– Ван Кую тогда показали отсеченную голову. Лицо было обезображено, но косичка – ровно как у тебя. Может, Старый Лис и не поверил, но ты умер для Хань. Спустя лет шесть-семь многих дорогих пленников продавали за Стену, но ты был слишком нужен сянь-вану как переводчик, и он не отдал тебя…
Чжан Цянь, забыв про колодку, порывисто подается в сторону Ганя. Задеревенелая верблюжья кожа впивается в шею, но ханец не обращает внимания на боль:
– Что? Меня могли выкупить? Почему ты не сказал ни слова? Почему за десять лет ни разу не поговорил со мной по душам? – кричит он.
Гань флегматично пожимает плечами:
– Я сделал бы хуже… Надежда даже крысе дает крылья. Ты захотел бы бежать, но из Чжаосиньчэня еще никто не возвращался…
Чжан Цянь вдруг сникает и отворачивается от бывшего слуги. Какое-то время они идут молча. Слышен только мерный топот колонны, скрип песка под лошадиными копытами да болезненные вскрики несчастных, когда на их плечи обрушивается хуннская плетка.
«Надежда на что? – Чжан Цянь уже успокоился, и его голова снова работает ясно. – Допустим, его бы выкупили. И с чем бы он вернулся к императору? С позором проваленной миссии. Вот бы радовался Ван Куй». Он вспоминает последнюю встречу с генералом.
Призрачно-белесые в наступающих сумерках каменные львы, сидящие на панцирях каменных черепов, равнодушно смотрели, как спускающегося по ступеням алтаря Земли и Зерна человека встречают внизу трое военных. Один впереди, другие, словно эскорт, по сторонам, на шаг сзади; их руки недвусмысленно лежат на рукоятках мечей. Они выступили внезапно из сумрака под деревьями, заботливо высаженными и выращенными вокруг алтаря, – и безмолвно, угрожающе остановились.
Чжан Цянь замирает.
– Просил удачи? – спрашивает стоящий впереди Ван Куй, выходя из тени.
– Для нас всех, – не задумываясь, отвечает Цянь.
– Ой ли? – генерал криво усмехается. – Какую удачу твой план сулит мне, хитроумный Чжан Цянь?
– Ту, какой ты сам сумеешь добиться, расчистив Поднебесной дорогу для торговли шелком, – не теряя присутствия духа, говорит Чжан Цянь.
– Язык у тебя хорошо подвешен. Но ты не знаешь, что оборонительные бои сулят полководцу мало славы, но при правильном подходе к делу приносят хорошую прибыль.
– Ты говоришь о скупке шелка, которым правительство расплачивается с солдатами, за бесценок. И потом о продаже крупных партий хуннским вельможам?
– Да, ты умен. Но твой ум не поможет продлить твою ничтожную жизнь, лан.
– Послушай меня, доблестный Ван Куй, – спокойно и уважительно произносит Чжан Цянь. – Ты верно служил еще отцу ныне царствующего владыки. На твоем теле больше шрамов, чем иероглифов в «Лунь юе». Разве ты не хотел бы победить без войны?
– Это ты верно заметил, – отвечает Ван Куй. – У меня много шрамов. Но я так и не выслужил чин главного полководца. Поэтому у моих сыновей до сих пор нет наследственного ранга, который позволил бы им сразу становиться офицерами. Может быть, Поднебесной более выгодна торговля шелком, как ты расписал ее императору, но моей семье нужна война. А из-за тебя ее опять отложат. Владыка будет ждать твоего возвращения, а до той поры я буду лишь нюхать пыль гарнизонов и муштровать новобранцев. Не ровен час я умру раньше, чем Сын Неба все же решится напасть на хунну. Еще смешнее будет, если я погибну в какой-нибудь мелкой пограничной стычке. И все это из-за того, что ты соблазнил императора несбыточной мечтой, потому что тебе захотелось повидать мир и прославиться как послу.
– Меньше всего я думаю о том, чтобы прославиться, – негромко говорит Чжан Цянь. – Больше всего я думаю о том, как сделать нечто по-настоящему полезное для страны под Небом нашим.
– Полезным ты называешь помилование ничтожного Мю Цзы, который возомнил, что, прочитав несколько трактатов Конфуция, может поучать моих офицеров?
– Но обвинен он был в контрабанде шелка.
Ван Куй отрывисто смеется:
– Какая разница в чем… Он должен был послужить примером для таких умников, как ты, нахватавшихся в императорских школах ненужных знаний. К тому же кто-то должен ответить за то, что в степных караванах, уходящих на запад, шелка больше, чем в официальных подарках шаньюю.
– Ты обижен? – мягко спрашивает Чжан Цянь.
Генерал резко прерывает смех и с ненавистью смотрит на Чжан Цяня.
– С чего ты взял? Кто ты такой, чтобы я на тебя обижался! Ты улитка под моим сапогом. Она тоже уверена, что у нее крепкая раковина и никто не сможет ей повредить.
– Ты меня убьешь?
– Обязательно, – говорит Ван Куй. – Но не сейчас. Зачем мне идти на казнь? Зачем моей семье терять привилегии? Ты отправишься в свой поход. Император даст тебе охрану. Один из тех, кто должен тебя охранять, тебя убьет, но ты до самого конца не узнаешь, кто это будет и когда это случится. Отныне ты будешь знать только одно: ты не вернешься. И когда Сыну Неба надоест тебя ждать, он отдаст приказ о вторжении в земли хунну, и войско поведу я! – генерал, резко повернувшись, уходит. За ним четко, точно на императорском смотре, поворачиваются через левое плечо оба его меченосца и, продолжая блюсти отставание в один шаг, уходят за ним вслед. Миг – и их уже не видно в вечернем сумраке, сгущающемся под деревьями алтарного парка. Из темноты некоторое время доносится удаляющийся хруст и скрип песка под их сапогами, потом затихает и он.