ь между собой. Таким образом оттерли отмороженные пальцы, не дав им отвалиться, и намазали гусиным салом под конец.
Ввели другого. Такая же история с ногами. Уже сил не хватало оттирать, но сестры умоляли не бросать, а оттирать, насколько то было возможно. Усталостью пренебрегая, оттерли и этого несчастного, потом забастовали. Не стало больше сил. Сестры перешли в другие комнаты с такой же просьбой к другим продолжать спасение вновь прибывавших. Замерзших совершенно не показывали никому; втихомолку хоронили их на следующий день, воздвигая простой крест над неоплаканной могилой.
Таков был переход через Байкал – ледяной в буквальном смысле слова. Леденели лошади от стужи и гибли на байкальском льду; леденели также люди, отмораживая себе руки, ноги с последствиями на всю жизнь. Трескучие морозы при безветрии не страшны – страшен сильный ветер при морозе.
Е. Красноусов[156]Переход через Байкал[157]
Переход через район Тулуна и Черемхова, перешедших на сторону красных еще в конце декабря 1919 года, совершался в чрезвычайно тяжелых условиях. Частям Сибирской армии буквально приходилось пробивать себе дорогу на восток. Каждая стоянка для отдыха, каждый ночлег добывались с боя, который приходилось вести головным частям колонны. Разбитые белыми авангардными частями красные не уходили назад, а рассеивались и снова нападали на сзади идущие части; везде был фронт, не было простой возможности спокойно отдохнуть после тяжелого перехода в суровую сибирскую зиму.
Шли несколькими колоннами, причем кавалерия обычно двигалась проселочными дорогами, к северу и к югу от «большого сибирского пути», по которому шла пехота и санитарные обозы. Разбитые на главном тракте красные, откатившись в стороны, неизменно встречались с белыми кавалерийскими колоннами. «2-я батарея» (3-й взвод Офицерской сотни) поочередно с другими взводами сотен и полков, составлявших Сибирскую казачью бригаду, то шла в голове колонны как разведка, то несла сторожевое охранение на местах номеров. Наряды эти бывали почти ежедневно и окончательно выматывали людей и лошадей.
Кажется, 9 февраля 1920 года Сибирская казачья бригада еще до полудня вышла на «большак» и вошла в огромное седо (Усолье?). После ночного перехода каждый предвкушал заслуженный отдых, тем более что село прямо кишело частями и обозами (трудно было в то время отличить, где кончалась воинская часть и начинался обоз), то есть была полная возможность хоть на некоторое время не попасть в наряд и спокойно отдохнуть раздетым.
Однако эти ожидания не оправдались: только успели задать корм лошадям и сами уселись за неприхотливую, наскоро приготовленную, но горячую еду, как ординарец из штаба привез приказание – через 2–3 часа готовиться к выступлению под Иркутск.
К Иркутску шли ускоренным маршем, почти не делая привалов, иногда шли даже рысью и к вечеру подошли к ст. Иннокентиевка (верстах в семи от Иркутска). Мы не знали в то время, что адмирал Колчак был передан «союзниками» в руки красных и уже расстрелян в Иркутске дня за два до этого (7 февраля).
В Иннокентьевке опять было объявлено, что это только лишь привал и что через несколько часов мы выступаем дальше. Снова спешно кормили измученных лошадей, а сами старались тоже хоть немного отдохнуть, лежа на полу своей хаты. Кто-то приходил к нам, и мы слышали сквозь дремоту, что на станционном складе можно получить одеяла и даже кое-какое обмундирование и белье; но даже и это столь заманчивое приглашение мало трогало нас, так как усталость брала свое: отдых был дороже всех прочих земных благ.
Уже в темноте выступили из Иннокентиевки и двинулись вдоль полотна железной дороги по направлению к Иркутску. Вдали мелькали огни большого города, но неприветливо было это мигание, ведь город был в руках красных. То и дело на железнодорожном полотне встречались чешские бронепоезда, прислуга которых находилась на своих «боевых» постах и недружелюбно смотрела на проходившую колонну белых бойцов. Их орудия и пулеметы были направлены в нашу сторону. Почему? Как нам пояснили потом, между «союзниками» и красным Иркутским правительством было заключено временное соглашение, по которому нам было предоставлено право «пройти мимо Иркутска, не заходя в него». По этому соглашению каждая сторона, открывшая огонь, будь то белые или красные, должна была немедленно попасть под огонь «братушек» и их бронепоездов.
Проходим Глазковское предместье. Вот и мост через Ангару, столь знакомый мне за время моего учения в Иркутске (в Оренбургском военном училище) всего лишь год тому назад. Приказано не курить и не останавливаться. Идем как автоматы, не только потому, что безумно устали и мы, и наши кони, но гнетет еще и мысль: почему мы не заходим в Иркутск? почему мы его не берем, а идем по его окраине, не имея права даже курить и останавливаться?
Еще два часа беспрерывного движения. Идем уже по какой-то глухой проселочной дороге, кругом непроходимая тайга. Чтобы не заснуть, большую часть пути идем пешком, хотя ноги уже почти отказываются двигаться. Вдруг впереди послышалось несколько винтовочных выстрелов. Колонна остановилась, сна как не бывало. Но остановка была очень кратковременной, через несколько минут движение возобновилось и мы увидели причину остановки: трех-четырех мертвых красных, по-видимому, их разведка или дозор, следивший за нами, неосторожно обнаруживший себя… Расчет короткий: обмен выстрелами, и более сильный двигается дальше, не обращая внимания на трупы убитых.
Уже на рассвете вышли мы на Ангару, где-то у ст. Михалево. Здесь год тому назад, на полигоне, еще юнкером артиллерийского училища, я проходил выпускную стрельбу из орудий. Тогда мы были полны надежд на счастливое будущее, рассчитывали на скорую победу над красными и на восстановление прежней великой и могучей России. Сейчас, на рассвете 10 февраля 1920 года, мы входим в это небольшое селение усталыми, измученными, полуизгнанниками своей Родины, так как после позорного «обхода» Иркутска, без права постоять за себя на своей земле, мы иначе и не могли себя рассматривать. Колонна остановилась. Объявлено, что будем кормить лошадей и отдыхать до полудня.
«Будем кормить». А чем? На это нам ответить не могли. Клочки соломы и сенная труха, добытые в деревушке, и овес, запасенный еще в Иннокентьевке, до некоторой степени разрешили этот вопрос. Сами разбрелись кто куда, стараясь найти теплый угол. Маленькая деревушка не могла вместить нас всех, поэтому на улицах зажглись костры, около которых грелись промерзшие люди. Офицеры «2-й батареи» сумели забраться на какую-то небольшую баржу, «зимовавшую» во льду Ангары у этой деревушки. Без особой охоты обитатели баржи, угрюмо косясь на наше оружие, сварили нам картошки, и, когда голодные непрошеные гости набросились на эту неприхотливую еду, они услышали впервые красную «агитку»: «Куда идете, товарищи?», «Зачем?», «Ведь дальше будет еще хуже», «Утонете или померзнете на Ангаре», «А дальше – Байкал, куда пойдете?», «Оставайтесь с нами, мы вас прокормим до весны, а весной будете работать с нами на барже».
То ли неожиданность такого разговора, то ли подсознательное чувство благодарности к этим людям, накормившим и обогревшим нас после тяжелого, более чем стоверстного перехода, то ли простая усталость явились результатом того, что хозяева наши остались целы и невредимы, а мы успели поспать часа два-три, до нового приказания выходить дальше. Но на наше место уже входили новые постояльцы, а мы двинулись вдоль Ангары к Байкалу. Где-то переходили через эту реку, шли по льду, нередко покрытому водой, так как быстрая река местами не застыла, несмотря на сильнейшие морозы, и из этих незастывших «ям» шел морозный пар. В ушах все еще звучали слова наших «михалевских» хозяев – «замерзнете или утонете в Ангаре, а дальше – Байкал загородит вам дорогу». Можно было действительно утонуть в Ангаре, провалившись в какую-нибудь полынью, но мы не утонули и под вечер вошли в Листвиничную на берегу Байкала.
Стемнело быстро. Едва успели задать скудный корм лошадям, как наступила темная ночь. Мы замертво полегли спать по избам. «В желудке были одни незабудки», как живописует русская поговорка, но даже простая возможность спать «в избе», хотя и с пустым желудком, была большим утешением.
Проспали всю ночь. Рано утром получили от сотенного артельщика и фуражира очень скромные порции сена для лошадей и немного гречневой крупы для себя, а из штаба получили предупреждение, что около полудня выступаем на север, вдоль берега Байкала, и что «там» никакого фуража и продуктов мы не найдем: «запасайтесь здесь». Где запасаться и как? В приказании по этому пункту никаких указаний не было, а артельщик и фуражир объявили, что достать ничего и ни за какие деньги нельзя. Потуже подтянул свой пояс и со вздохом положил в переметные сумы свою порцию гречневой крупы, оставив ее для лошади: ей предстояла работа везти меня дальше… в неизвестность.
Шли до позднего вечера вдоль берега озера по избитой проселочной дороге. «Красавец Байкал!» А я его и не заметил, хотя и шел в течение полдня по его берегу: мысли были где-то там… впереди, в близком уже неизвестном. Что там ожидало меня? Куда мы идем? Почему сошли с «большака» и идем проселком? Снова невольно вспомнились слова «михалевцев»: «А там Байкал загородит вам дорогу, куда пойдете?» Вот и загородил дорогу, и пошли мы по его берегу туда, куда вело нас «начальство».
Не буду идеализировать, да теперь и не помню, что нас в то время толкало двигаться все дальше и дальше, даже не зная куда. Думаю, что чувство самосохранения и стадности играло в то время немалую роль: остановись – и ты в руках красных, а раз передние идут, значит – есть еще какой-то выход.
Ночью вошли в Голоустное. В утренние часы мы рассмотрели эту небольшую, бедную рыбацкую деревушку, но в ту ночь мы ее не видели: ведь электрического освещения на улице этой забытой Богом и людьми деревеньки не было, а кругом шумела мрачная, непроходимая тайга да слышался гул ломавшегося байкальского льда.