«2-й батарее» все же посчастливилось: всунулись в какую-то избу, где не раздеваясь улеглись вповалку на полу, вплотную друг к другу. Лошадей кормить не было надобности, так как кормить их было нечем, и наши четвероногие друзья и помощники, согнувшись в дугу, тряслись на морозе, хотя и прикрытые всяким тряпьем и одеялами, имея «на ужин» лишь пригоршни гнилой соломы и камыша, которые сумели найти в Листвянке и привезли с собой их заботливые хозяева.
Несколько часов не сна, а тревожной дремоты, и наступило утро. Никто не будит нас, не торопит. Мы сами выскакиваем наружу в поисках хоть какого-нибудь фуража для своих лошадей. Снова клочки полугнилой соломы и камыша с крыш изб и бань и моя «железная» порция гречневой крупы несколько подбодрили моего друга-коня. Из штаба передают: осмотрите лошадей, главным образом подковы, перед обедом выступаем… через Байкал, куда ночью уже двинулись передовые части. Осмотреть подковы нетрудно, но исправить обнаруженные недочеты невозможно, так как своей кузницы нет, нет и запасных подков.
Еще в Листвянке мы оставили своих тяжелобольных раненых, так как брать их с собой в этот переход через Байкал было невозможно. Остались там и те, кто не нашел в себе больше сил и воли идти «в неизвестность», и притом с риском погибнуть от мороза на льду озера или в одной из его трещин, может быть, от пули красного врага, который мог ожидать нас на том берегу.
С опустошенной недавно пережитыми событиями душой, с жутко щемящим страхом смерти вступили мы на лед озера Байкал еще до обеда 12 февраля 1920 года. Это было «еще до обеда» в смысле определения времени, в прямом же смысле слова мы тронулись в поход даже «до завтрака», так как не имели утреннего чая, а на обед у нас тоже не было ни крошки съестных продуктов. Там, по ту сторону Байкала, мы могли ожидать пищи и пристанища или же смерти, другого выбора не было.
Дороги нет, идем по жалким останкам следов от копыт и полозьев саней головной колонны, вышедшей в поход еще ночью. Где они сейчас, что с ними? Ветер гонит снежную пыль, заметая эти следы, но вскоре мы и без них можем точно определить направление, так как то и дело попадаются брошенные сани со скарбом, мертвые трупы лошадей и людей, не выдержавших перехода. Они, как вехи, указывают нам путь. Куда? К весьма сомнительному пристанищу или смерти? Этот вопрос нас только и интересует. Большую часть пути приходится идти пешком, так как усталые полуголодные кони сами едва передвигают ноги по скользкому льду. Садиться на коня можно только лишь на занесенных снегом «плешинках», и то с соблюдением величайших предосторожностей, чтобы лошадь не поскользнулась и не упала, а сил и у самих уже почти не оставалось. Беспрерывно дующий ветер насквозь пронизывает изношенное обмундирование, и на коне долго не просидишь, опять ищешь подходящее место и слезаешь с коня, стараясь на ходу хоть немного разогреться.
Впереди ничего не видно, кроме ровной глади, казалось, бесконечного озера. Невольно оглядываешься назад. Там, вдали, чернеют уже еле видной полоской Голоустное и прилегающая к нему тайга и горы. Они все дальше и дальше отодвигаются от нас.
Мертвые «вехи» попадаются все чаще и чаще. Часто слышны и громоподобные раскаты, вначале пугавшие нас: это ломался байкальский лед, открывая трещины-пропасти, которые иногда тотчас же, а иногда немного позднее начинали снова сходиться, захватывая в свои мертвые объятия все, что не успело выскочить из них. Через незакрывшиеся трещины проходим по каким-то доскам, по-видимому оставленным головной колонной или имевшимся в голове нашей колонны. Попадаются сани и лошади, зажатые в подобных трещинах, и мы сами каждую минуту ждем, что вот-вот раскроется бездна и под нашими ногами, увлекая нас под лед, который немедленно покроет нашу ледяную могилу.
Шли молча, сосредоточенно, не обращая внимания ни на что, кроме своего коня. Это было шествие обреченных на смерть людей, в сердцах которых только чуть теплилась искра надежды: а вдруг удастся перейти Байкал и найти убежище на том берегу?! Скрылось Голоустное. Теперь уже кругом, куда только хватает глаз, до самого горизонта, видна гладь холодного, мертвого льда. Шли целый день, не останавливаясь для привала. Наступили сумерки, а мы все еще не видели конца нашего перехода, беспрерывная цепь черных «мертвых вех» продолжала показывать нам путь. Шли «по инерции», напряженно вглядываясь усталыми глазами вперед, в ночную тьму. Ничего не видно. По-прежнему бухает ломающийся лед, по-прежнему дует холодный ветер, но мы уже «вмерзлись» и ко всему относимся безразлично.
Вдруг впереди послышались какие-то выкрики. Невольно прислушиваемся к ним: «Огоньки, огоньки». Напрягаем зрение и действительно различаем где-то далеко-далеко слабые мерцающие огоньки. Значит, приближаемся к противоположному берегу озера-моря. Колонна даже как-то оживилась, казалось, и лошади заметили эти мерцающие огоньки и быстрее зашевелили усталыми ногами. Изредка слышались разговоры, но «черные мертвые вехи», попадавшиеся все чаще и чаще, упорно напоминали нам, что еще не окончен наш крестный путь и мы можем не дотянуть до этих огоньков. Огоньки мелькают уже довольно отчетливо, и их появляется все больше и больше.
Не отрывая от них уставших глаз, мы шли еще добрых два-три часа, теперь уже задумываясь о другом: что нас ждет там, у этих огоньков. Будет ли это дружеская встреча или последний, неравный бой, принимая во внимание нашу полную измученность и непригодность к принятию этого боя.
Колонна снова затихла. Огоньки неожиданно исчезли. Что это такое? Неужели нам только казалось, что мы видим огоньки жилищ, а это был мираж? Но вот, скрытые от нас сугробами снега, наметенными около берега озера беспрерывными ветрами, замелькали они уже совсем-совсем близко. Еще несколько минут движения, и… перед нами освещенные окна домов, слышен лай собак, чувствуется запах дыма. В голове колонны слышны выкрики, слышатся даже какие-то команды. Слышим и мы команду: «Офицерская сотня, ко мне!» Стрельбы не слышно. Значит, нас встречают друзья. Поспешно, насколько позволяют силы коня, двигаемся на голос командира сотни. Какие-то квартирьеры ведут нас к квартирам. Еще несколько минут движения по селу, и мы во дворе своей «квартиры».
Разместились без скученности, ибо пришедшая раньше нас головная колонна, вступившая в Мысовую 12 часов тому назад, уже вышла из села и разместилась в соседних поселках, освободив для нас столь необходимое нам тепло и заготовив для нас фураж и продукты питания. Быстро получили корм для лошадей и… в теплую хату. Приветливая хозяйка уже вскипятила самовар, на столе жареная рыба, картошка, хлеб: все то, чего мы так давно не видели; все то, о чем мы могли лишь только мечтать во время движения в обход Иркутска и дальше по Ангаре и на Байкале. Кто-то где-то узнал, что на станции стоит даже бронепоезд японцев. Чувство полного покоя и безопасности охватило нас, оттаяло промерзшее на морозе тело, и, благодаря в душе Господа Бога за дарованное нам чудесное спасение, мы полегли спать в теплой избе и даже раздетыми, не выставляя охранения. Через несколько минут все спали мертвым сном.
Уже по привычке проснулись рано утром. Сразу же сытная кормежка для лошадей и вкусный горячий завтрак для нас. Хорошо отдохнув за ночь, мы вспоминали как кошмарный сон только что закончившийся переход через Байкал. Кто-то даже успел сбегать на станцию и подтвердил, что там стоит японский бронепоезд. Казалось, что мы были в полной безопасности: ведь по-прежнему гулко ломавшийся лед Байкала отделял нас своей 45-верстной полосой от преследовавших нас красных, а рядом «под боком» если не союзник, то все же и не враги – японцы и эшелоны чехов, поляков и сербов, двигавшихся по Кругобайкальской железной дороге. Мы уже строили планы, как, дойдя до Читы, остатки нашей армии будут снова приведены в порядок и мы сможем возобновить вооруженную борьбу с красными. Как мы ошибались, не зная действительной обстановки…
В тот момент мы еще не знали, что части атамана Семенова сидели в Забайкалье под крылышком японцев, в районе Читы, но не могли уходить и на сотню верст в сторону Байкала, так как район этот кишел красными партизанами и нас ожидали уже почти на следующий день Кабанье и другие села и деревни, разбросанные во все стороны от железной дороги, через которые нам пришлось «пробивать» себе дорогу к Чите.
Сравнительно безопасна была лишь линия железной дороги, по которой двигались на восток бесконечные эшелоны «интервентов», увозившие с собой из России награбленное ими русское добро. Они шли во Владивосток, а оттуда… к себе на Родину. Мы для них были чужие, и наши нужды их не трогали.
Прекрасно одетые в форму, сшитую из нашего русского сукна, сытые и лоснящиеся от довольства и «легкой жизни», они пожирали массу самых разнообразных и лучших по качеству продуктов если и купленных, то на наши же русские деньги, изъятые ими из наших банков и казначейств. В конских вагонах кавалерийских и артиллерийских частей лениво жевали русское сено и овес сытые, закормленные наши, русские лошади. На вагонах-площадках стояли наши, русские орудия и обозные повозки, а в вагонах-теплушках, прекрасно оборудованных, с беспрерывно топившимися печами, с комфортом размещались «братушки» и пр., вооруженные нашими, русскими винтовками, пулеметами и револьверами.
Они чувствовали себя и держали себя как хозяева, а мы, русские – настоящие хозяева России, в это время плелись вдоль линии железной дороги в оборванном, прожженном обмундировании, заедаемые вшами, полуголодные, ведя в поводу «подобие лошадей», деливших с нами общее горе на голодном пайке. Наши раненые и больные домерзали, валяясь на санях обоза, прикрытые всяким тряпьем, но мы не имели возможности поместить их в санитарный поезд по той простой причине, что таких поездов у нас не было: весь подвижной состав и паровозы были в руках «интервентов».
Захватив в свои руки подвижной железнодорожный состав, «бра-тушки» добили Белую армию Сибири и внесли в нее дезорганизацию. Они ограбили Россию, они предали в руки красных Верховного Правителя адмирала Колчака, они заставили нас идти походом в суровую сибирскую зиму целые тысячи верст, неся бесчисленные жертвы убитыми, ранеными, обмороженными. Они явились одной из причин провала вооруженной Белой борьбы в Сибири.