Самым волнующим русское сознание вопросом является бездействие в указанном направлении главнокомандующего чешскими войсками генерала Жанена. К сожалению, нет никаких данных, чтобы разобраться в причинах и мотивах его бездействия ни тогда, когда чехи творили всяческие безобразия в Сибири и на железной дороге, ни тогда, когда они столь позорно предали Колчака, доверившегося предложению стать под их охрану. Те выступления в печати, которые делал сам генерал Жанен, служат не к выяснению, а к затемнению вопроса. В них он, когда правильно, когда предвзято, судит о наших русских действиях, об ошибках Колчака, о недостатке жертвенности у офицеров, среди которых встречались старавшиеся уклониться от службы на фронте и т. п. Но в этих чисто русских делах мы сумеем разобраться и без помощи генерала Жанена. Но вот чего мы сами никогда не поймем: почему генерал Жанен не захотел обуздать самоуправство чехов, почему он ни разу не ответил на обращения к нему главнокомандующего Каппеля, который умолял его предоставить распоряжаться на русской железной дороге нашему министру путей сообщения, причем заверял, что от этого не произойдет ни сокращения, ни задержки в движении чехов. А самое главное, чего до сих пор не разу не сказал генерал Жанен, это: мог ли и хотел ли он предотвратить предательство чехами адмирала Колчака на расстрел и по какому праву он предоставил чехам свободу распорядиться Колчаком как пленником, тогда как добровольно он отдался им лишь под охрану. На этот счет мы имеем лишь косвенное указание у Гинца, который передает со слов чиновника для поручений Язвицкого, командированного на ст. Иркутск для переговоров с союзниками, такую фразу генерала Жанена: «Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать» (генералу Жанену достаточно было бы объявить, что ни один чех не будет отправлен морем, если адмирала не доставят живым и невредимым в Забайкалье, и вопрос был бы разрешен не только «психологически», но и реально).
Вот чудовищная психология, где жизнь человека, да еще возглавителя союзного, на протяжении четверти века, правительства, сопоставляется с золотом. Если ты в свое время не доверил мне 657 миллионов золота, то я «психологически» не могу гарантировать твою жизнь. В таком случае естественно тоже «психологически» допускать, что генерал Жанен разделял взгляд подчиненных ему чехов, что Колчака надлежало предать народному суду. Но по какому праву он и чехи брали на себя такое решение? Скажут ли когда-нибудь об этом генералы Жанен и Сыровой? Едва ли. Между прочим, в «Monde slave», 24/XII, с. 239, Жанен объясняет, что он не мог посылать на убой чехов для спасения Колчака. Оправдание более чем странное, так как никто на чехов не покушался, как и на Колчака. В Иркутске силы революционеров были так ничтожны, что им и в голову не могло бы прийти вступить в бой с чехами. К тому же был очень простой способ обезопасить Колчака: очистить при его проезде станцию от посторонних и пропустить поезд без остановки.
Что же касается до бесчинств, творившихся чехами на железной дороге, то ни Жанен, ни Сыровой не могут отговариваться неведением. Сидя в глубоком тылу в Иркутске, хотя им следовало бы быть ближе к задним эшелонам, они могли не вполне ясно представлять себе, что делалось там, где люди соприкасались с большевиками. Однако у них имелись в бесконечном числе телеграммы Колчака, Каппеля, министра путей сообщения, другие сведения, не доверять которым у них не было основания.
Сейчас эта страница истории перевернута, но не закрыта навсегда.
В январе 1920 года с отъездом из Иркутска совета министров и с почти одновременным переходом адмирала на положение чешского пленника закончилась фактически и юридически агония власти Верховного Правителя, начавшаяся еще под Курганом после неуспеха казаков и ускоренная затем легкомыслием Сахарова, взявшегося удерживать Омск, равно нерешительностью самого адмирала, не сумевшего определить свое место ни при армии, ни при своем правительстве и оставшегося, в конце концов, буквально между небом и землей. Золотой запас перешел к большевикам.
От прежнего совокупного могущества правительства адмирала Колчака осталась одна армия, которая, разделившись на две колонны, стихийно двигалась на восток, не зная ничего из того, что происходило в Иркутске. Вторая армия шла по дорогам к северу от железнодорожной магистрали, третья к югу; первая армия как-то распылилась.
Памятуя красноярский опыт, Каппель принял меры, чтобы вторая армия, по возможности, не встречалась с красными, и поэтому вскоре после Красноярска свернул с дороги и пошел по реке Кан. Получился небывалый в военной истории 110-верстный переход по льду реки, куда зимою ни ворон не залетает, ни волк не забегает, кругом сплошная непроходимая тайга. Мороз был до 35 градусов. Одно время мы попали в критическое положение, когда в конце пути наткнулись на горячий источник, бежавший поверх льда и обращавший его в кашу. Вереницы саней сгрудились у этого препятствия, так как лошади по размокшему льду не вытягивали, а обойти его не было возможности из-за отвесных берегов. Боялись, что лед рухнет под тяжестью такого количества саней и лошадей, но все обошлось благополучно, перебрались поодиночке, вылезая из саней. Промокшие валенки немедленно покрывались ледяной корой. Чтобы избегнуть воспаления легких, последние за рекою 10 верст пришлось идти пешком в пудовых валенках. На этом переходе Каппель схватил рожистое воспаление ноги и затем легких и вскоре скончался. Умерших во время перехода тифозных складывали прямо на лед и ехали дальше. Сколько их было, никто не знает, да этим и не интересовались, к смертям привыкли.
Этот легендарный Ледяной Сибирский поход сравнивают обычно с Ледяным походом Корнилова и даже считают его более трудным. Надо правду сказать, что такое сравнение, хотя и лестное для нас, шедших по Кану, совсем неправильно. Наше положение было неизмеримо легче корниловского, потому что мы не имели перед собою противника, нам не приходилось «пробиваться», а это коренным образом изменяло дело. Затем яркое солнце, полное безветрие позволяли легко переносить мороз, да и одеты все без исключения были в валенки и полушубки, никто, кроме того, не шел пешком. У Корнилова было совсем иное положение, и нам не приходится равняться на его Ледяной поход.
У станции Зима мы столкнулись с красным отрядом, который, к счастью для нас, был атакован с тыла чехами и частью перебит, частью взят в плен. Грустно было проезжать мимо валявшихся трупов своих же русских людей (конечно, уже до белья раздетых, на этот счет исключения не было) и смотреть на испуганно выглядывавших из-за ворот деревни жителей, видевших в первый раз Гражданскую войну и ничего в ней не понимавших.
До Иркутска добрались благополучно. Здесь узнали, что адмирал был накануне расстрелян. Этим отпадал главный мотив, чтобы атаковать город. Чехи, как в свое время было с генералом Сычевым, предупредили, что они не допустят обстрела Иркутска со стороны Иннокентьевской, где мы находились. Это обстоятельство не играло большой роли, так как в Иркутске красных почти не было – они ушли накануне – и город можно было взять с любой стороны, но на совещании начальников начальник Воткинской дивизии, генерал Молчанов, заявил: «Войти в город мы, разумеется, войдем, а вот выйдем ли из него, большой вопрос, начнется погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом». Это мнение было решающим, и в ночь с 7 на 8 февраля обошли город с юго-западной стороны. Красные послали вдогонку несколько артиллерийских выстрелов, и тем дело кончилось. В конце февраля без приключений добрались до Забайкалья и, наконец, вздохнули спокойно – теперь между нами и красными стояли японцы.
В Забайкалье собралось около 12 тысяч человек, не считая жен и детей. Это все, что осталось от когда-то хотя и не грозной, но многочисленной 800-тысячной армии. Так сумел адмирал Колчак растратить доставшееся ему богатое имущество, без славы, без почестей и без ратных подвигов.
Попытки возродить армию кончились ничем. Мы продержались в Забайкалье ровно до тех пор, пока там оставались японцы, которых красные не осмеливались атаковать. Как только ушли японцы, так и наши войска отступили в Маньчжурию, были там разоружены китайцами и невооруженными перевезены в Приморскую область. В конце 1921 года генерал Дитерихс, возглавивший армию, пробовал восстановить сопротивление красным, двигавшимся от Благовещенска, но безуспешно. Его небольшой армии пришлось сначала эвакуироваться в Корею, потом распылиться по разным китайским городам, ища заработков.
С эвакуацией в Китай был закончен последний этап Сибирской борьбы, когда-то, четыре года назад, начатой так успешно и сулившей так много. Возглавленное 18 ноября 1918 года адмиралом Колчаком дело потерпело полное крушение. Это не дает еще оснований, чтобы история вынесла ему обвинительный приговор. Он делал все, что было в его силах и умении, а за свои ошибки жестоко расплатился мученической кончиной. Но, несомненно, история отметит роковую для Колчака и России случайность, что адмирал оказался в Омске в тот самый момент, когда Директория доживала свои последние дни и сам собою народился вопрос о единовластии. Нашелся ли бы тогда не только в Омске, но в России человек, который не указал бы на Колчака как на как бы судьбой предназначенного диктатора. Тогда в Омске власть должна была достаться ему, как законная дань его славе по командованию флотом в Балтийском и Черном морях. Впоследствии другим, а может быть и самому Колчаку, стало ясно, что из всех возможных тогда кандидатов он был, по характеру и по его неподготовленности к военному и государственному управлению, наименее пригодным для носителя верховной власти. Но таков был перст судьбы.