Ледяной поход[169]
С момента оставления Омска все управления штаба Верховного главнокомандующего прекратили свое фактическое существование. Вне всякой связи с войсками и войсковыми штабами продвигались эшелоны бывшей омской Ставки, никому не нужные и только даром забивавшие своими громадными составами длинную Сибирскую магистраль.
Иностранные войска сравнительно заблаговременно убрались на восток. Однако чехословацкие и польские эшелоны сильно запоздали эвакуацией из Западно-Сибирского района. Они, вытянувшись почти одновременно с общей массой поездов, нагруженных различными правительственными учреждениями омской и местной краевой администрации, частично перепутались с последними и, в конце концов, бросили свои хвостовые эшелоны. Брошенные без паровозов, эти составы еще больше забивали путь и сделали совершенно невозможным продвижение вперед находившихся позади русских эшелонов.
Бесконечная кишка русских поездов постепенно уменьшалась. С хвоста эту кишку неизменно «откусывали» преследовавшие неотступно по пятам части Красной армии, а с головы, по мере того как эта кишка упиралась в образовавшиеся пробки, она превращалась в вереницы «понужающих» вдоль полотна железной дороги многочисленных саней и двигающихся гусеницей всадников и пешеходов. Только части войск продолжали сохранять относительный вид своей первоначальной организации, но что касается других учреждений и не принадлежащих к ним составов, то там уже с половины пути между Новониколаевском и Красноярском образовалась из них сплошная «каша»…
Стихийное стремление всей массы людей как можно скорее продвинуться на восток, чтобы уйти от непосредственного соприкосновения с наседающим и не дающим покоя противником, делало свое печальное дело. Задняя масса давила переднюю и еще больше усиливала общую неразбериху, причиняя невыразимые страдания всем без исключения, кто имел несчастье совершать этот беспримерный в истории так называемый Ледяной поход.
Здоровье и жизнь каждого из участников этого похода потеряли всякое значение. На падающих, отстающих, умирающих и замерзающих никто не обращал совершенно никакого внимания. Каждый в этой ужасающей обстановке предоставлен был самому себе и собственной выносливости и изворотливости. Не выдерживаешь – значит, погибай, но на другого не рассчитывай. И каждый это отлично понимал, и никто не требовал от другого ни сочувствия, ни помощи. Малодушные и слабосильные сразу сдавали и прекращали свой крестный путь, передаваясь на сторону жестокого противника, но твердые духом и упорные в своем стремлении уйти как можно дальше на восток уходили и уходили.
Но немногие из них, однако, достигли того, чего хотели. Этот «счастливый» удел, видимо, немногим был написан на роду в это каиново время… Несчастная, вернее, несчастливая Белая Русская армия в Сибири, среди дремучей тайги и глубоких снегов, в лютые морозы была предоставлена самой себе. В Сибири было много вооруженных иностранных сил, но эти силы не помогали, а мешали русским антибольшевистским войскам.
Если вследствие бездарности военачальников Белая Русская армия приговорена была к медленному угасанию и замерзанию, то что же сделали господа министры правительства адмирала А.В. Колчака, чтобы предотвратить это несчастье? Куда девалась дипломатия, которая не сумела найти надлежащих форм и положений, чтобы принудить или заинтересовать прежних союзников прийти Белой армии в Сибири на помощь если не в самом начале процесса вооруженной борьбы, то, во всяком случае, в наиболее тяжелый период существования последней.
Некоторые историки Белого сибирского движения слишком сильно обвиняют чехов и отчасти поляков в том, что они не помогали Русской армии в разгар ее борьбы с большевиками, а, уходя через Сибирь во Владивосток, значительно поживились за счет русской государственной казны и ее золотого запаса. Справедливы ли эти обвинения в полной мере?! Что чехи отказались под конец воевать и воспользовались благами плохо оберегаемого русского достояния, это верно. Однако после того, как перед читателями прошла картина страшного развала в управлении русскими вооруженными силами в Сибири, где сами русские не щадили ничего того, что клонилось к успеху борьбы их с большевиками, то можно ли требовать от чехов и поляков, чтобы они были «больше русскими, чем сами русские»? Конечно нет. Чехи видели нелады на верхах русского военного командования, которое не только вело между собою отчаянную борьбу, но и вступало в борьбу с чешским военным командованием.
Автору настоящих воспоминаний, как одному из старших офицеров Генерального штаба омского периода, на своих плечах пришлось перенести столько невзгод и отчаянных внутренних трений, что трудно было справляться со своими прямыми задачами по службе. Где же было возможно успеть распространить свою положительную работу и на урегулирование взаимоотношений с иностранцами, в том числе с чехами, поляками, с сербами и с другими войсками интервентов, прежних союзников России? Регулировать отношения с чехами как братьями по крови, как с участниками первых антибольшевистских выступлений на Волжско-Уральском и Сибирском фронтах надо было во что бы то ни стало. Ведь не было столь серьезных причин для внутренней борьбы с чехами, чтобы, ввязываясь в нее, русские могли поставить на карту свое собственное существование. Не одно военное русское командование повинно в порче отношений с чехами, и среди чехов находились лица, которые обостряли углы в вопросах взаимоотношений и в вопросах вмешательства во внутреннюю русскую политику. Однако даже эти недочеты не должны были бы иметь полного перевеса над здравым рассудком и сознанием громаднейшей ответственности, лежащей на плечах всех без исключения общественно-политических деятелей того периода русской истории.
Среди чехов было немало лиц, которые искренно болели душой за разруху, царившую в рядах белого русского лагеря, и за нелады последних с чехами. Заметную роль в политической, скорее в секретной, форме отношений того времени играл чешский полковник Заячек. Он, как заведующий чешской контрразведкой, лучше других знал всю «подноготную» различных взаимоотношений и потому точнее, чем другие, мог судить о том, насколько они могли влиять на то или иное складывающееся внутреннее положение. Еще в период весенних первых неурядиц в 1919 году он неоднократно приходил в служебный кабинет автора настоящих воспоминаний и ему, как помощнику начальника Главного штаба, сетовал на целый ряд обстоятельств, которые мешают совместной русско-чешской дружной работе. Он стремился вполне добросовестно к установлению общей линии понимания и в лице своего собеседника искал прямого сочувствия. Естественно, что в этом направлении он встречал взаимную искренность. Однако, как тонкий и чуткий наблюдатель, полковник Заячек не мог не заметить того, что и автор настоящих воспоминаний в тот период разговоров уже не в силах был оказать своего влияния на благоприятный оборот взаимоотношений чехов с русскими, ибо он сам был в состоянии полного преследования со стороны своего прямого начальства – генералов Степанова[170]и Марковского[171].
Неумная контрразведка Марковского ему доносила, что «полковник Клерже вошел в контакт с чешской контрразведкой, очевидно, он что-то замышляет». Получая эти «донесения» на своего помощника, Марковский не обращался к нему за разъяснениями, а шел с «соответствующим» докладом к военному министру генералу Н.А. Степанову. На попытку автора настоящих воспоминаний завязать с генералом Марковским разговор на тему о необходимости улучшения взаимоотношений с чехами он смотрел как на желание первого «играть видную политическую роль» и, конечно, всячески этому противодействовал. Коль скоро в таких простых вопросах нельзя было не только договориться, но и установить даже самое примитивное взаимное понимание, то можно ли после этого удивляться, что вообще с чехами вышел, в конце концов, такой страшный по своим последствиям разлад. С этой точки зрения автору настоящих воспоминаний приходилось стать, как это ни кажется парадоксальным, на защиту чехов и, пользуясь настоящим случаем, определенно сказать, что в том, что чехи стали индифферентными к судьбам борющейся с большевиками Сибири, виноваты не они – чехи, а только одни русские.
Помимо чешского вопроса, на фоне Белого движения в Сибири имелся еще один важнейший и значительный фактор, которого не только не использовали, но который преступно небрежно отвергли и затоптали. Здесь прямо и без всяких обиняков надо говорить о той роли, которую могла и должна была сыграть в Белом русском движении в Сибири Япония. Маленького роста, неизвестно откуда-то появившийся, в больших «американских» очках в черепаховой оправе, министр иностранных дел И.И. Сукин[172]«вершил» политику хитроумного Омска. Через свои «розовые» американские очки этот клопеныш-министр с подозрительностью и с крайним предубеждением смотрел на великую восточную державу и жестоко предостерегал всю коллегию омского кабинета от «неразумных» соглашений с Японией.
– Америка и Европа нас признают, и они нам помогут. Ни одной пяди русской земли японцам, – таков примерно был лозунг министерства иностранных дел несчастного всероссийского Верховного Правителя адмирала А.В. Колчака.
– За свою помощь Япония потребует чуть ли не пол-Сибири, – думали «глубокомысленные» омские дипломаты, среди которых, в роли товарища министра иностранных дел, состоял и профессор М.П. Головачев.
Перед генералом Жаненом, который командовал интернациональной армией, собранной в Сибири, омские министры изгибались в три погибели и в то же время почти совершенно не считались с видным представителем Японии генералом Фукудой, одно прямое и ясное солдатское слово которого, сказанное не из корыстных намерений, могло бы повернуть всю обстановку в Сибири, а может быть, и во всей, по тому времени, России в благоприятную для Белого движения сторону…