Генерал-майор А.П. Перхуров
Генерал В.О.Каппель в гробу
Солдаты белой армии после похода
Начало перехода через Байкал
Поход по р. Кан
Большевики только и учитывали эту надломленную волевую психологию Белой стихийно отступавшей армии и стремились преследовать ее по пятам, зарываясь сами в это время до последней крайности. Этот факт стал для автора настоящих воспоминаний очевидным во всей его полноте тогда, когда он попал в плен к большевикам и лично слышал об этом красноармейские разговоры и приказы передовым частям 30-й советской дивизии, которая гналась за армией Каппеля и Войцеховского.
– Товарищи, скорее, скорее вперед, нагоняйте белогвардейцев, иначе они могут легко оправиться и нам тогда несдобровать, так как мы слишком зарвались и малочисленны. Не давайте опомниться врагу от понесенного им поражения. Не теряйте времени на чай, обед и ужин, вперед, вперед!
– Недорубленный лес скоро вырастает, – покрикивали комиссары, подбадривая своих подчиненных для дальнейшего преследования.
Так гнали весьма слабую и такую же вымотанную, как и Белая, Красную армию ее командиры, стремясь не дать противнику передохнуть ни на один день.
Если бы Белая армия сохранила способность сделать хотя бы самый несложный обходной контрманевр, то зарвавшиеся слишком вперед преследующие части Красной армии, действительно, могли бы попасть в мешок и быть сравнительно легко разбитыми.
Как это ни странно, но значительный процент отсталых или сдавшихся красным солдат из армии Верховного Правителя автоматически попадал в ряды передовых преследующих частей противника и в один миг из «белогвардейцев» переделывался в рьяных красноармейцев. И эти «перелеты» были более ревностными исполнителями своих обязанностей, чем остальные красноармейцы. Такова психология Гражданской войны. Таковы уродливые последствия проигранных в этой войне решительных операций.
Итак, с отрывом остатков армии адмирала А.В. Колчака от поездных эшелонов все то, что находилось к востоку от Красноярска, на путях Сибирской железной дороги, оказалось вне всякого вооруженного прикрытия и превращалось в беспомощное «беженство». Только те, кто так или иначе поустраивались при польских или чешских эшелонах, могли считать себя до некоторой, весьма относительной, степени в безопасности. Все, имевшие сани и лошадей, ушли за армией.
К востоку от Красноярска польскому эшелону, в котором, теперь уже случайно очутившиеся на «беженском» положении, двигались остатки былого Осведверха, удалось пройти только четыре станции. Вследствие того что у многих впередиидущих эшелонов замерзли паровозы, они остановились и загородили собою весь путь, который имел здесь только одну колею. Получилась безнадежная пробка. Простояв в напрасном ожидании от впереди лежащего ближайшего Канского деповского участка помощи паровозами, все пассажиры польского эшелона начали не на шутку волноваться.
Позади были только одни красные, и помощи в случае их приближения к вагонам ждать было неоткуда. Поляки определенно решили вооруженного столкновения с большевиками не принимать и перейти к ним совершенно добровольно в надежде, что их никого не тронут и после некоторого времени отправят, через Европейскую Россию, на родину. В вагонах стоящего в глухом снежном поле эшелона началась большевистская агитация. На немногочисленных русских поляки начали смотреть с явным недружелюбием и даже злобно, как бы считая их прямыми виновниками случившегося с эшелоном несчастья. Положение создавалось безвыходно драматическое. Среди русских поднялась паника, но никто из находившихся в вагонах не хотел покидать их. Почему-то все надеялись, что какое-то чудо должно спасти их. Но «чудо» ниоткуда не приходило.
Автор настоящих воспоминаний делал отчаянные попытки произвести разведку положения вокруг эшелона и впереди его для того, чтобы нащупать хотя какой-нибудь признак наличия белых отрядов, идущих вдоль железной дороги на санях или лошадях, и чтобы сдать туда женщин и детей, а мужчин присоединить к колонне. Ничего нигде видно не было. Армия, видимо, была уже далеко, так как со дня разрыва прямой связи с нею прошло больше трех суток. Сколько хватало возможности пройти пешком вперед по линии железной дороги, было видно, что все паровозы в польских эшелонах 5-й дивизии стояли замерзшими.
Эшелон, в котором следовал Осведверх, находился одним из хвостовых в этой печальной ледяной колонне. Обледенелые паровозы, обледенелые вагоны, заледеневшие сердца пассажиров. Вот он, знаменитый отныне Ледяной поход. Картина была жуткая и непередаваемая.
Кругом ни души. Недалеко впереди виднеется занесенная снегом глухая сибирская станция под названием Балай. Поляки не проявили какой попытки покинуть эшелоны, чтобы с оружием в руках походным порядком двинуться вперед. У них имелась для этого полная возможность. Во всех эшелонах 5-й Польской дивизии погружено было значительное количество лошадей, артиллерийских повозок и даже саней. При намерении оторваться от вагонов можно было бы использовать все имеющееся под рукой для того, чтобы вывезти на лошадях женщин и детей, а самим двигаться пешим строем. Но поляки и слышать об этом не хотели. Им дорог был тот обильный скарб, которым они нагрузили за долгий срок путешествия свои вагоны.
С левой стороны эшелона, на дороге, проложенной санями ушедшей на восток Белой армии, появились красные конные разъезды. Двигаясь рысцой на сытых рослых и совершенно свежих лошадях, красные кавалеристы кричали в сторону вагонов о том, чтобы все оружие поляки складывали перед собою на снег, а лошадей немедленно выгружали из эшелонов. В одно мгновение ока из всех широко раздвинутых дверей теплушек потянулись польские легионеры и начали составлять в козлы винтовки и около них наваливать горы ручных гранат и патронов. Только некоторые из польских солдат злобно ругались про себя и небрежно швыряли амуницию из вагонов в придорожную довольно глубокую, запорошенную пухлым снегом канаву.
Русская часть пассажиров была совершенно пассивна. На всех лицах было написано полное уныние. Большинство молчало и с тупым равнодушием наблюдало за процедурой разоружения польских легионеров. Красные кавалеристы быстро продвигались вперед, за ними следовали другие и другие. Они все были увешаны большими красными бантами, лентами и повязками через плечо или около локтя. «Недорубленный лес скоро вырастает», и потому они торопились вперед, чтобы побольше отрезать и без того уже стоящих в полной покорности польских эшелонов.
Время шло. Скоро появятся те, кому надлежит ведать попавшими в плен «белогвардейцами». Ожидать этого момента – значит сознательно надевать на свою шею мыльную веревку. Приходилось действовать.
Приняв решение во что бы то ни стало уйти от грозящей личной смертельной опасности, автор настоящих воспоминаний пошел вдоль тех вагонов эшелона, где имелись русские, и тихим голосом, чтобы не привлекать общего внимания, предлагал всем желающим покинуть вагоны для того, чтобы прорываться на восток пешим порядком, присоединиться к нему. Первый, который ответил отказом следовать за своим офицером, был личный вестовой автора настоящих воспоминаний. У него оказалось «больное горло», и он боялся «простудиться». Личный адъютант поручик Хусаинов, видимо от горя, был мертвецки пьян, и от него ничего толком добиться было нельзя. С ним случалось, что, дорвавшись до четверти с чистым спиртом, он – молодой еще юноша, хотя и татарин – припадал к ее «устам» и пил, пил, пока не отваливался от горлышка наполовину опорожненной бутыли. Спирту в эшелоне у поляков было сколько угодно, и бедный Хусаинов стал жертвой своей страсти во время этого печального пути. Мертвецкий пьяный, он и попал на «учет» вскоре прибывших из Красноярска агентов Чека. Будь он трезв, не пришлось бы ему остаться в руках большевиков, ибо следовать пешком он наверняка не отказался бы.
Все остальные, как сговорившись, отвечали решительным отказом, а некоторые даже ругались, считая прорыв через линию красного фронта еще большим безумием, чем сдача на волю «победителя». Дамы и девушки с ужасом смотрели на решившегося уходить «бывшего» начальника Осведверха и, со слезами на глазах нашептывая молитвы, благословляли его крестным знамением. Только один из всего состава Осведверха и других лиц нашелся, кто решил разделить сверхопасную попытку прорыва через выдвинувшуюся далеко вперед большевистскую линию фронта. Этот один-единственный был полковник Лев Николаевич Канабеев[176].
В этом безумном решении было бы трудно справиться одному, и потому автор настоящих воспоминаний облегченно вздохнул, когда убедился, что в своем положении он не оказался совершенно одиноким. Взяв с собою по маленькой котомке с бельем, полотенцем и мылом, двинулись две печальные фигуры на восток, прижимаясь ближе к вагонам, чтобы не привлечь на себя внимание со стороны проезжающих мимо красноармейских кавалеристов. Погоны, конечно, были сняты, внешний вид изменен.
От вагона к вагону, от эшелона к эшелону пробирались они, пока не достигли самого дальнего из шедших впереди эшелонов, после чего открывалось довольно большое безлесое пространство, вдали которого виднелась памятная теперь этим безумным пешеходам на всю жизнь станция Балай. Вечерело. Оглядываясь по сторонам и совершенно не зная, что их ждет в ближайшей к станции Балай деревушке, они решили продираться к ней и оттуда дальше на восток, придерживаясь линии железной дороги. Так как военную карту брать было опасно, ибо наличие ее могло привлечь внимание любого красноармейца, а тем более комиссара, решено было пользоваться только схематической картой, приложенной к обыкновенному железнодорожному путеводителю, на которой ничего, кроме тоненькой линии дороги и отмеченных на ней станций, почти не было. С такой картой уходить далеко в сторону от железной дороги было рискованно, и потому волей-неволей пришлось, уходя на восток, придерживаться полотна железнодорожной линии. Итак, в Балай так в Балай. А там увидим, что дальше делать.