И увидели! По пути подвернулся мужичонка на розвальнях, возвращавшийся со стороны в деревню при станции Балай. Переговорили с ним. Он охотно согласился взять двоих «заблудившихся в пути путешественников» для того, чтобы показать хату, где можно переночевать в безопасности от большевиков. Смекалистый мужичонка, по мере того как вез и подгонял почему-то все время «упрямившуюся» свою лошаденку, расспрашивал своих ездоков о том да о сем и чему-то загадочно ухмылялся. Хотя такое поведение мужичка не совсем обоим спутникам понравилось, тем не менее, никто из них не хотел в эту минуту даже и думать, что, может быть, за этой загадочной улыбкой простодушного русского мужичка кроется жестокое коварство и предательство.
Потом-то горе-путешественники научились «уму-разуму», а пока что, на первый же раз, влипли в грязную историю с полного маху. «Смекалистый русский мужичонка», сразу догадавшись, что имеет дело с офицерами Белой Русской армии, решил их доставить «живьем» прямо в лапы большевиков. И доставил.
– Пожалуйте, господа хорошие, здесь вам лучше всего будет отдохнуть, – ехидно ухмыляясь, сказал он, остановившись около дверей небольшой деревенской хаты.
Пока оба путешественника вылезали из саней и собирали свой «дорожный пешеходный багаж», в это время мужичонка проворно скрылся за дверями избы и оттуда вышел в сопровождении нескольких вооруженных винтовками и ручными гранатами красноармейцев.
– Вот господ ахвицерей привез я к вам в гости, – залепетал, подленько хихикая, случайный возница.
Красноармейцы обступили и начали немедленно шарить по карманам, отыскивая оружие, а потом повели «колчаковских шпионов» в хату, из которой они все вышли. Мужичонка же быстро смотался, подобострастно откланиваясь перед красноармейцем, который в этот момент играл роль самого «высшего местного начальства».
Началась вакханалия обыска, в котором принимали участие все находившиеся в хате красноармейцы, а их было не меньше десяти – двенадцати человек. Все рвали, тащили, снимали, тут же примеряли на себя, передавали друг другу то, что им не нравилось, и снова начинали шарить по карманам, ища денег и золотых вещей. Пришедший комиссар поселка несколько приостановил грабеж, пригрозив красноармейцам расстрелом за мародерство, указав на то, что на площади поселка уже валяется труп одного из расстрелянных только что им мародеров. Это отрезвило «доблестных» красноармейцев, которые состояли все из таких же «простодушнейших русских мужичков», каким был только что «доставивший» пленников в хату случайный возница.
Ночь была кошмарная. Ночью допрашивали и угрожали, а когда комиссар выходил из избы, то красноармейцы снова шарили по карманам пленных. По настроению окружающих можно было думать, что не дальше как на рассвете «колчаковские шпионы» будут расстреляны.
Оставаясь в ночной темноте со своими, может быть, последними в жизни мыслями, автор настоящих воспоминаний передумал все, что только знал и помнил из своей жизни более или менее примечательного. Воспаленное воображение рисовало мрачную, но вполне натуральную картину расстрела на окраине деревни в предутренней полумгле. Временами начинались галлюцинации, доходившие до того, что на груди чудились кровоточащие огнестрельные раны и «ощущался» терпкий, сладковатый запах собственной теплой крови.
На следующее утро состоялся первый допрос. В течение первой половины ночи, перед допросом, арестованных «колчаковских шпионов» продержали в том же помещении, куда они были доставлены мужичком-провокатором, но на вторую половину ночи почему-то перевели в помещение железнодорожной станции Балай. Под конвоем двух полусонных красноармейцев автора настоящих воспоминаний и полковника Л.Н. Канабеева, наполовину ограбленных, отправили по пустынным и вымершим улицам маленького поселка. В самом глухом из переулков шедший впереди конвоир-красноармеец по фамилии Карманов выхватил из-за борта шинели небольшой, блестящий смитовский револьвер и, направив его в голову автора настоящих воспоминаний, стал требовать, чтобы тот отдал ему надетое на пальце золотое обручальное кольцо. Как ни была глуха и жутка обстановка, требование Карманова не было сразу исполнено. На повторные требования он также получил решительный отказ. Обозленный Карманов взвел курок и намеревался было выстрелить. Второй конвоир вмешался тоже в эту своеобразную борьбу из-за обручального кольца и, придерживая одной рукой Карманова, стал «убеждать» автора настоящих воспоминаний прекратить дальнейшее сопротивление и отдать Карманову кольцо, так как в противном случае «товарищ Карманов беспременно убьет»…
– Он у нас известный сумасшедший из всех красноармейцев, – наставительно заверял второй конвоир.
После этих слов Карманов еще более рассвирепел и с налитыми кровью глазами и с хрипящим криком снова набросился и стал тащить с пальца кольцо сам. Дальнейшее сопротивление было бесполезно. Кольцо перешло в руки «защитника Октябрьской революции». Во время обыска в караульном помещении этот самый Карманов, имя которого всеми остальными красноармейцами часто повторялось, отличался наибольшей озлобленностью и грубостью. Его побаивались, когда он на кого-нибудь из других окрысивался. Возможно, что в послужном списке этого «героя Октября» числилось уже к тому времени немалое количество невинно загубленных им душ из числа тех, которые причислены к «врагам русского народа».
Потеряв самую дорогую память, автор настоящих воспоминаний пришел в крайне возбужденное состояние. Кипевшая в душе злоба требовала выхода. Отняв кольцо и спрятав его в карман, товарищ Карманов снова зашагал впереди арестованных, идущих сзади него гуськом, по узенькой, протоптанной в снегу тропинке. Карманов отделился на несколько шагов вперед, а задний конвоир тоже приотстал. Пользуясь тем, что в это время проходили около станционных путей, сплошь заставленных порожними и гружеными вагонами, пишущий эти строки, наполовину обернувшись к Канабееву, предложил ему напасть на сзади идущего красноармейца, оглушить его ударом кулака по голове, вырвать винтовку и броситься под вагоны на ту сторону заставленных в несколько рядов путей. То же самое должен был проделать с идущим впереди Кармановым и автор настоящих воспоминаний.
Настроение было так возбуждено, что самый размер опасности не представлялся уже таким рискованным. К сожалению, Л.Н. Канабеев, чувствовавший себя все время в полном упадочном настроении, не согласился и даже запротестовал. Тот же протест и также к сожалению пришлось услышать от него и в помещении железнодорожной станции, где, находясь в полутемной комнате и около полудремлющих красноармейцев, автор настоящих воспоминаний снова пытался повторить тот же прием нападения и бегства. Случай был благоприятный. На столе стояла маленькая и единственная в большой комнате керосиновая лампа, задуть пламя которой не представляло никакой трудности и, в темноте, вырваться наружу за двери станции. Но Канабеев запротестовал и тут, считая, что неудавшимся бегством можно еще больше ухудшить положение. Видимо, в глубине души Канабеев все же надеялся, что «непротивлением злу» легче будет избегнуть смертельной опасности.
Не сомкнув глаз, арестованные «колчаковские шпионы» дождались рассвета. Едва забрезжило туманное зимнее утро, их повели к председателю Чрезвычайной комиссии 263-го пехотного советского полка, в расположении которого они были задержаны. В маленькой избушке происходил детальный допрос. Благодушно попивая чай, в разговорной форме опрашивали арестованных два члена Чека. Видимо, на них появление новых людей не производило никакого, кроме простого любопытства, впечатления. Слишком много без того они навиделись в погоне за белыми по всей Сибири на протяжении многих месяцев непрерывной своей «чекистской» работы. Справедливость требует отметить, что особой придирчивости в допросе не чинилось.
Сравнительно нетрудно было изворачиваться от всяких скользких вопросов, тем более что за долгое ночное бессонное мытарствование все «оправдывающие и смягчающие вину обстоятельства» были всесторонне взвешены и продуманы. На вопрос, откуда и почему арестованные появились среди красных войск в районе глухой станции Балай, полковые чекисты получили объяснение в том духе, что автор настоящих воспоминаний, будучи «грузинским подданным» (Грузия еще сохраняла свои добрососедские к РСФСР отношения) и имея коммерческие дела в Сибири, предпринял с Кавказа путешествие сюда, кружным морским путем, через Владивосток, и вот в пути между Канском и Красноярском пассажирский поезд, который его вез, затормозился навстречу идущими колчаковскими эшелонами и прекратил свое дальнейшее движение. Ввиду этого «несчастья» теперь надо снова возвращаться через Владивосток на «родину» и пока что пользоваться всякими способами передвижения, и пешим порядком в том числе. Помогло присутствие полученного в свое время в Петрограде грузинского паспорта.
Внимание старшего из допрашивавших чекистов было привлечено прекрасно сшитой и отороченной мехом шубой-бекешей, которая была надета на авторе настоящих воспоминаний и которую не посмели снять с плеч «колчаковского шпиона» простые рядовые красноармейцы. Это «право», очевидно, «принадлежало» только высшим представителям советского военного командования. Не закончив допроса, старший из следователей полковой Чека предложил пишущему эти строки или «продать» ему шубу, или «обменяться» с ним на его дрянненькое ватное пальтишко. Но так как шуба чекиста была простенькая, то он даже предложил «доплатить разницу ее относительной стоимости». Как ни жалко было расставаться в лютую сибирскую зиму с теплой шубой, перед лицом надвинувшейся опасности пришлось с «радостью» согласиться на чрезвычайно «выгодное» предложение. Шуба перешла на плечи судебного следователя советского военного трибунала, а подозреваемый в «военном шпионстве, агент» получил возможность вырваться из затянувшейся на его шее веревки.
Благостное настроение чекиста распространилось и на Л.Н. Канабеева, который, кстати говоря, по уговору, чтобы не сбиться в показаниях, должен был стараться на допросе как можно больше молчать и предоставить выворачиваться из «грязной истории» одному только автору настоящих воспоминаний. Л.Н. Канабеев на этом допросе фигурировал, по подложному паспорту, под видом старого запасного полкового писаря какого-то пехотного полка и под фамилией Кондратьева. Такие паспорта, «на всякий случай», имелись на руках у некоторых из предусмотрительных, которые отлично понимали, как легко во время Гражданской войны очутиться в подобном, как теперь, и пренеприятном положении. Автор настоящих воспоминаний тоже подправил в своем грузинском паспорте свою фамилию в таком виде, что она никак не «напоминала» собою настоящую. Вместо Генерального штаба полковника Клерже в лапы чекистов попался «случайный, запутавшийся среди воинских эшелонов грузинский коммерсант, по фамилии Каернея».