Словом, худо или плохо, но без шубы, в драном грязненьком, засаленном пальтишке, без всяких вещей, с маленькой котомкой белья отпущен был на свободу, но без права двигаться на восток автор настоящих воспоминаний и «случайный его спутник» по злосчастному пассажирскому владивостокскому поезду, Николай Кондратьев. Итак, после Балая Каернея и Кондратьев вышли «обновленными» и очень сильно «облегченными». Никакого «лишнего багажа». «Товарищи» над этим потрудились весьма добросовестно.
Когда немного опомнились после минувшей ночи «горе-путешественники» да осмотрелись, то обнаружили, что черные «галифе», которые Каернея надел для теплоты в зимнюю стужу поверх основного костюма, оказались на ногах Кондратьева, а шапка Кондратьева на голове Каернея. Это второпях и в споре караульные красноармейцы «перепутали», когда снимали с арестованных «колчаковских шпионов» их одежду, примеряя на себя, передавали друг другу не нравившиеся им вещи и путали таковые со своими. Очевидно, красноармейцу, которому достались черные «галифе» Каернея, понравились больше брюки Кондратьева и он, сняв с него эти брюки, всучил ему то, что только что было стащено с ног Каернея. Вот они – гримасы «великой и бескровной революции» и не менее «великого пролетарского Октября». Стоит ли после этого упоминать о золотых часах и прочих личных ценных предметах памяти, которых Каернея лишился в эту примечательную балайскую ночь.
Канабеев-Кондратьев был прав. Гасить лампу и бежать от таких «добрых» и «облегчающих карманы Кармановых» едва ли было бы благоразумным. Получив свободу, Каернея и Кондратьев стали перед вопросом – куда идти? На запад или на восток? В руках имелось маленькое письменное удостоверение, выданное Чрезвычайной комиссией 263-го пехотного советского полка (один из трех полков 30-й советской дивизии, которая во главе Красной армии преследовала отступающую армию Верховного Правителя адмирала А.В. Колчака), по которому разрешалось из Балая выехать на запад в город Красноярск, то есть в обратную от Владивостока сторону. Естественно, что такое удостоверение бывших осведверховцев не удовлетворяло.
Надо было двигаться на восток, чтобы так или иначе нагнать свою армию. Большевистское удостоверение было немедленно порвано и выброшено. Озираясь по сторонам и заметая следы своего последующего маршрута, окольными путями двинулись, придерживаясь линии дороги, а временами и прямо по полотну дороги, мерно шагая по шпалам, Каернея и Кондратьев, ежеминутно обдумывая каждое слово и объяснение, которое придется давать по поводу цели и намерения своего «путешествия» в таком виде. Гнетущие мучительные мысли все время преследовали путешественников, которых смертельная опасность сторожила на каждом шагу, при каждом неосторожном слове. Случай с балайским «смекалистым» возницей показал, что и населению верить совершенно нельзя. На каждом шагу измена и предательство. На каждом шагу подозрительные взгляды и расспросы. Обязанность придумывать всевозможные «версии» была возложена на Каернея, который только что в Балае выдержал, можно сказать, блестящий в этом духе «экзамен». Но эта обязанность была мучительно тяжела. Выдержать эту танталову пытку в течение двух последующих месяцев, во время которых пришлось мытарить между передовых наступающих советских воинских частей, мог только тот организм, который жадно требовал достижения намеченной цели.
Белая армия уходила довольно быстро, советские части старались не отставать, и посему, чтобы не запутаться среди глубокого расположения тыловых советских штабов и учреждений, где легко могли встретиться лица, которые распознали бы разницу между «Каернея» и настоящим носителем этого грузинского псевдонима, приходилось форсировать свои переходы. В этих трудных и опасных условиях приходилось продвигаться среди частей 30-й советской дивизии, на плечах которой и лежала задача неусыпно преследовать отступающие части армии Верховного Правителя. Бредя большею частью пешком по шпалам, а иногда умудряясь подсаживаться на паровозы случайных поездов, идущих на восток, продвигались со скоростью 25–30 верст в сутки два замаскированных белых офицера.
Нагнать Белую армию в этих условиях было невозможно. Приходилось думать только о том, чтобы не отстать, и самое большее, о чем можно было мечтать в то время, это вырваться как-нибудь вперед перед расположением передовых советских частей.
– Вот если бы да у нас было в руках удостоверение какого-нибудь советского комиссара, явились бы мы в деревню да потребовали бы по наряду лошадей и сани и махнули бы на них прямо в Иркутск. Живо бы обогнали все красные части, – размечтался в своих разговорах Кондратьев-Канабеев.
– Да, да, – отвечает ему Каернея…
Как бы в шутку последний начал шарить по карманам засаленного пальтишка, только что полученного с плеч комиссара 263-го полка, и… вдруг вытаскивает самое настоящее удостоверение последнего. Глазам своим не веря, стали обсуждать, как в действительности использовать эту удивительную случайную находку. Риск был большой, особенно в случае, если бы красные арестовали спутников раньше, чем они использовали бы удостоверение, и притом эту самую бумажку при обыске нашли бы в их карманах.
Преисполненные надежд, двинулись в ближайшую деревню. Выбрали избу зажиточного мужика и решили остановиться в ней для отдыха и осуществления своего плана. Хозяева оказались радушными, предложили чаю и вкусных сибирских шанежек. Попив чайку, уже думали затеять с хозяином разговор о лошадях. Вдруг дверь в избу отворилась, на пороге появились вооруженные до зубов местные комиссары и арестовали обоих мечтателей. Обыскав карманы, они нашли удостоверение.
– А это что значит, господа хорошие? – многозначительно смотря обоим в глаза, начал допытываться один из них.
Пришлось начистоту сознаться в том, что оно попало случайно при «обмене шубами» и что о присутствии удостоверения в кармане даже и не «подозревали»…
– Сейчас проверим, и если это не подтвердится, то…
Арестованные и без объяснений отлично понимали, что дело плохо. Даже если полковой чекист подтвердит правильность, то, во всяком случае, он может вспомнить, что не разрешил им двигаться на восток, а приказал двигаться на запад в Красноярск. Снова арестованные, Кондратьев и Каернея пережили немалые волнения. Около двух дней прошло в таком напряженном ожидании. К счастью, ответ получился благоприятный и запрета в продвижении на Иркутск не последовало. От имени коменданта поселка Иланского Гуляева и за скрепой судебного следователя Иланского исполкома Евг. Долгорукова на имя обоих «путешественников» выдано было новое удостоверение, предоставляющее возможность двигаться теперь и по железной дороге, и по проселкам без препятствий. Это обстоятельство значительно облегчило положение, и можно было снова возобновить прерванный путь на Иркутск.
Сильно измученные переживаниями и бессонными ночами, решили горе-путешественники один-два дня передохнуть в Иланском и потом двинуться в дорогу. Забрались в хату простого и скромного мужичка и стали там отсыпаться и отъедаться. Имея гуляевское удостоверение, чувствовали себя сравнительно в безопасности, так как сами большевистские власти благонадежность их «удостоверяли». Опасались только того, чтобы не попасться на глаза тем из чинов Красной армии, которые могли лично их опознать. Уже подумывали собирать свои котомки и с ближайшим «маневровым» паровозом отправиться в Нижне-Удинск.
В это время в поселок стала прибывать какая-то новая советская пехотная часть и быстро заполнять все свободные помещения под свой постой. Во двор, где находились «Каернея» и «Кондратьев», прибыла команда около двадцати красноармейцев. Шумной толпой и с хохотом ворвались они в избенку, и первое, что вырвалось из уст Канабеева-Кондратьева при виде этой ватаги, – это изумление от присутствия среди них… бывшего вестового полковника Клерже, который только десять дней тому назад под Балаем отказался следовать за своим офицером из-за «болезни горла». Произошла короткая мимическая сценка. Обе стороны друг друга узнали и в первый момент остолбенели.
– Выдаст или не выдаст, – как молния блеснула в голове «Каернея» мысль.
«Кондратьев» побледнел как полотно и решил, что все пропало. Сделав вид, что не узнал, бывший вестовой быстро вышел из избы, но этот маневр его показался еще более подозрительным и опасным. Очевидно, он что-то обдумывает или дает «белым офицерам» возможность скрыться. Медлить было нельзя ни секунды. Каернея и Кондратьев, как были полуодетые, схватили шубы и выскочили на улицу, оставив в избе котомки с бельем и мылом. Завернув за угол, они стали быстро удаляться в сторону от поселка. В наступающей мгле темнеющего зимнего вечера, проваливаясь в сугробы глубокого снега, спешили они в ближайший железнодорожный городок. Там надо было скрыться до утра и на рассвете уйти из Иланского. В воспаленном мозгу чудилась организованная сзади погоня и облава, так как если даже «вестовой» не выдал, то хозяин избушки, не видя возвращения вышедших «до ветру» его случайных постояльцев, мог поднять непрошеную тревогу и «искать» беглецов. Мужичонка был такой же лукавый, как и балайский «возница». Все можно было ожидать.
Во время этого «шпально-ледяного похода» на многое пришлось насмотреться и в благодушии характера русского мужичка жестоко разочароваться. Видели своими собственными глазами, как эти самые «добродушные» мужички со злобой гнали прочь из своих изб буквально замерзающих на морозе отсталых солдат Колчаковской армии. Последнюю ночь в Иланском провели, проспав на полу в маленькой квартире сторожа железнодорожной школы, у которого была куча детей и среди коих, как наутро выяснилось, свирепствовала… натуральная оспа. В довершение всех невзгод Каернея заразился этой неприятной азиатской болезнью и через десять дней после Иланского свалился в большой температуре.
На станции Тулун, куда добрались всеми правдами и неправдами, пришлось застрять на продолжительное время. К счастью, Каернея был не один. Кондратьев, как мог, сердечно ухаживал за ним и даже нашел какую-то сердобольную сестру милосердия из ближайшего полевого лазарета, которая была, конечно, не красная. Она – женщина – лучше русского «добродушного мужичка» поняла всю трагедию русских офицеров и сделала что могла, не навлекая на себя подозрений со стороны большевиков, чтобы скрыть и помочь выпутаться из создавшегося положения. Безусловно хорошо относились к «путешественникам» и железнодорожники, особенно машинисты, в помещении паровозных бригад которых приходилось ночевать не раз, когда в простых деревенских избах зачастую встречали весьма недружелюбно.