В Тулуне, как слышали из общих разговоров, умер заболевший и замерзший в походе, последний из назначенных Верховным Правителем адмиралом А.В. Колчаком, главнокомандующий Восточным фронтом генерал В.О. Каппель. Эта грустная новость произвела весьма тягостное впечатление на двух русских офицеров, которые, сами находясь в ужасном положении, видели, как Белая армия таяла и расстраивалась даже на самых своих верхах.
После десятидневного лежания в Тулуне Каернея, с поддерживающим его под руку Кондратьевым, достав случайно сани, кое-как добрались до большой деповской станции под названием Зима. Здесь находился штаб 30-й советской дивизии. Впереди дорога была занята тремя полками этой дивизии, и двигаться вдоль линии дороги пешком было абсолютно невозможно. Ходили слухи в поселке, что с чехами идут переговоры о беспрепятственном вступлении красных в Иркутск, а также о том, что Белая армия уже вся ушла в Забайкалье. С минуты на минуту вся 30-я дивизия втянется в Иркутск и окончательно отрежет всякое сообщение с Забайкальем, попасть в которое можно было и теперь почти только чудом или путем новых многомесячных мучений и мытарств. Для начальника 30-й дивизии уже приготовлен был поездной состав.
Надо было изыскивать героические способы, чтобы «вскочить» в Иркутск до того момента, пока его не покинули еще последние чешские эшелоны. Задача была почти невыполнимая. Передумав все хоть сколько-нибудь правдоподобные комбинации, решили действовать, как говорится, очертя голову. Терять было нечего. Думали, думали и надумали: идти в… штаб 30-й советской дивизии и просить разрешения проехать в Иркутск с поездом начальника дивизии. Мы, мол, железнодорожные рабочие и должны попасть в Иркутск как можно скорее, так как один из нас болен (благо вся физиономия у Каернея от только что перенесенной оспы была покрыта оспенной коростой) и нужно лечение, а то, может, и операция.
С этой мыслью пошли в помещение местной школы, где помещался штаб дивизии, и нерешительно вошли в него. Слушать простых железнодорожных «рабочих» в штабе советской дивизии никто не хотел, и в пропуске в Иркутск, да еще в эшелоне самого начдива, конечно, отказали. Уныло понурив свои головы, стояли в нерешительном раздумье в штабе советской дивизии два белых офицера Генерального штаба. Они теряли последнюю надежду проникнуть в желанный Иркутск. Подражая простонародным манерам, усиленно сморкался прямо на пол Кондратьев-Канабеев и слегка поругивал порядки в пролетарском государстве, где «нашему брату пролетарию нет никакого внимания и помощи». Строчившие какие-то бумаги штабные красные борзописцы не обращали никакого внимания на эти сетования «рабочих-железнодорожников». И только один из них предложил самим «просителям» обратиться непосредственно к «товарищу наштадиву».
– Сейчас он выйдет, и вы поговорите с ним, – сказал он.
Хотя разговор с «наштадивом» не входил в планы отчаявшихся в своем положении новоявленных «пролетариев», тем не менее они сделали вид, что готовы были ожидать выхода из другой комнаты высокого штабного начальства. Подняв выше воротники и надвинув на глаза возможно сильнее свои шапки, с некоторым беспокойством ожидали они появления лица, которые могло их узнать, несмотря на радикальную маскировку. Ожидать пришлось недолго. Но поговорить не удалось. Как только распахнулась дверь и в ней показался начальник штаба советской дивизии, из соседней комнаты неожиданно появились одетые в богатых черных шубах с каракулевыми воротниками два плотных мужчины и прямо подошли к нему.
– Товарищам Песоцкому[177]и Колегову[178]выдать усиленный продовольственный паек, как чинам штаба дивизии, – громогласно приказал наштадив одному из пишущих чиновников, после того как выслушал обращение к нему этих двух лиц.
На лицах Каернея и Кондратьева изобразился сплошной ужас. Песоцкий и Колегов только три месяца тому назад занимали довольно видные должности офицеров Генерального штаба в Ставке адмирала А.В. Колчака. Они уже изменили, служили у большевиков и получали «усиленный советский паек»! Забыв в один момент, зачем пришли в штаб, оба «пролетария», не дождавшись очереди разговора с наштадивом, мгновенно выскочили из помещения на улицу.
На вокзале стоял и дразнил своей полной готовностью к отправлению в Иркутск советский эшелон начальника 30-й дивизии. До смерти хотелось попасть в него, чтобы проскочить полторы сотни верст, отделявших станцию Зима от столицы Центральной Сибири. Все вагоны сплошь набиты были красноармейцами. В конце состава прицеплена была теплушка, оборудованная под походную кухню. В ней около большого бака со щами и кашей возились два кашевара. Блеснул еще маленький луч надежды. Авось кашевары согласятся нелегально впустить в вагон своего «брата-пролетария». Началось уговаривание. Долго отказывались кашевары, не уступая никаким доводам и причинам.
Раздались отправные свистки, и поезд начал медленно двигаться…
– Товарищи, мы будем чистить вам картошку и рубить дрова, только пустите к себе в теплушку! – в отчаянии взмолился Кондратьев.
Кашевары сдались, и в один миг шпальные путешественники очутились в спасительной теплушке. От радости «в зобу дыханье сперло». В течение нескольких часов, не останавливаясь ни на одной из промежуточных станций, специальный советский «экспресс» мчал на всех парах. Торжествующе въезжал в покинутую белыми войсками предбайкальскую столицу советский военачальник. Не менее «торжествующе» чистили картошку, рубили дрова и подкреплялись жирными советскими щами и кашей два «загримированных белобандита». Каждый радовался по-своему…
Счастье, случай, изворотливость и упорство сделали то, что, оторвавшись от Белой армии в полупути, испытав все способы передвижения и преодолев все препятствия, добрался, наконец, снова до хвоста чешских эшелонов в Иркутске автор настоящих воспоминаний, в сопровождении разделившего с ним тяжкий беспримерный «ледяной поход» полковника Генерального штаба Л.Н. Канабеева. Радостно обнялись горемычные путешественники, когда почувствовали под ногами почву территории, на которой еще не иссякла власть «чехокомандования». В Иркутске проживали родители Л.Н. Канабеева. Благодаря их теплой заботливости и участию автор настоящих грустных воспоминаний принял некоторый образ подобия человеческого. Помылись, постриглись, побрились и надели чистое теплое фланелевое белье. Душа и тело ликовали. Хотелось забыть все невзгоды, лечь в чистую постель и беззаботно долго, долго спать.
Не тут-то было! К родителям Канабеева пришел один из знакомых, который служил на телеграфе, и сообщил им, что по линии дана депеша о «задержании начальника Осведверха полковника Клерже, который исчез из польского эшелона в районе Красноярска». Сообщивший эту новость предупредил, что слухи о появлении Клерже уже достигли иркутских тайных агентов большевиков и что розыски его начались.
Куда девались мечты о сладком отдыхе. Скорее в вагоны ближайшего чешского эшелона! Забившись в наиболее укромное место, пришлось сидеть в вагоне, не показываясь на линии путей и на вокзале, в течение нескольких часов. Тут же рядом, во всю длину пути, стоял поезд с русским золотым запасом, который охранялся чехами и большевиками. Об участи, постигшей бедного Верховного Правителя адмирала Александра Васильевича Колчака, расстрелянного в том же Иркутске тремя неделями раньше, автор настоящих воспоминаний в точности узнал только в этом чешском эшелоне. Поезд тронулся и пошел в загадочное Забайкалье. Занавес над закончившейся омской драмой опустился.
С. Витольдова-Лютык[179]На восток…[180]
В ноябре 1919 года муж и я жили в 20 верстах от города Омска, занимаясь сельским хозяйством. Тихо и мирно протекали дни вдали от городской сутолоки. Время от времени приходилось ездить в город за покупками, и тогда поражала нас суматоха и нервное состояние, каковое царило в столице Сибирской республики. Тревожные вести о неудачах на большевистском фронте приходили все чаще и чаще. Говорилось о кровавых расправах большевиков с оставшимся населением, с беженцами, настигнутыми в дороге, и пленными. На смену этим страшным сведениям приходили более утешительные, и мы, успокоенные, возвращались домой, где жизнь наша вступала опять в свою колею. Помню снежный ветреный день, когда за окнами нашего маленького домика остановился верховой, подав письмо моему мужу. Наши хорошие знакомые сообщали нам, что возможна сдача Омска большевикам, и поэтому знакомые предлагали место в своем вагоне, чтобы дать возможность и нам двинуться на восток – туда, куда тысячи людей убегали, ища защиты от зверств большевистских банд. Уложив вещи, мы двинулись в город. В степи по дороге шли люди, одетые в солдатские шинели. Каждый из этих солдат-фронтовиков спешил добраться домой до прихода большевиков, бросая фронт на произвол судьбы, забывая о своем долге солдата. Одни из этих дезертиров, наслушавшись большевистских бредней, шли домой, где потом с распростертыми объятиями встречали большевиков, стараясь зарекомендовать себя ярыми коммунистами. Другие, видя, как пустеют ряды серых шинелей, как разлагается армия, как расправляются большевики с пленными, бросали винтовку и грязные окопы и в безотчетном страхе уходили с фронта, пробираясь окольными путями на восток, полузамерзшие и голодные. Мне страшно было смотреть на эти движущиеся шинели, казалось, что в каждом человеке выражалось злорадство и неприязненное отношение к нам, «буржуям». При въезде в город уже начали попадаться многочисленные группы людей, направлявшихся от города в снежные поля.
У наших знакомых царил переполох. Каждую минуту открывались входные двери, впуская белый столб морозного воздуха, а за ним новоприбывшего с новыми сведениями. Складывались вещи, делались запасы на дорогу, хотя никто не верил, что уезжает надолго, а может, и навсегда. Все еще верили в силу колчаковских войск, вернее, говорили о каких-то американских, английских и японских полках, следовавших якобы с востока на фронт на помощь Колчаку. Надеясь на силу иностранных штыков, думали, что Омск не станет добычей большевиков. Хотелось верить в эту легенду о какой-то могучей руке, способной отвратить грозу, надвигающуюся с запада. Не раз приходило желание вернуться домой, в свое уютное гнездышко, чтобы в зимние вечера сидеть в теплой комнате, прислушиваясь к завыванию в