етра в степи. Скрепя сердце присоединялись мы к мнению наших знакомых, что оставаться нельзя, так как опасность со стороны большевиков еще не миновала. «Вы ничего не сделали им злого, вы были всегда вне политики, но вы буржуи, этого достаточно для большевиков, ищущих в каждом интеллигентном человеке новую жертву для удовлетворения своей ненасытной классовой ненависти», – говорили наши знакомые. Начались поездки в вагон, устройство этого временного нашего убежища. Знакомые наши Малиневские получали полвагона для себя, полвагона для служащих и их семей. (Малиневский служил в одной из типографий.) Семья Малиневских состояла из пяти человек. Он – лет 30, жена его, Юрик, их сын, пятимесячный ребенок. Мать Малиневского, старушка энергичная, добродушная, полная розовых планов на будущее, и дочь ее, сестра Малиневского, девица лет 32, без памяти любившая брата. Был и шестой член семьи, это старая няня Ляли (уменьшительное имя Малиневской), нянчившая теперь маленького Юрика.
12 ноября. Морозный ноябрьский вечер. Мы сидим в столовой за столом и ждем Малиневского, который должен узнать, что будет с Омском. Нервы приподняты у всех. Смеемся, шутим. «Колчак покинул город», – произнес Малиневский, входя в комнату. Итак, завтра в путь неизвестный и, может быть, далекий!!
13 ноября. Вещи уже отправлены на станцию. Последний стук затворяемой двери, и мы садимся в санки. Сердце сжалось. Нас вперед звала заря спасения, горевшая где-то на далеком востоке, а потому нельзя было терять драгоценного времени на размышления: «Ехать, не ехать!»
Город представлял печальное зрелище. Люди ехали, бежали озабоченные. В глазах одних я читала страх, в других – апатию ко всему. Люди спешили ехать и идти, временами формировались целые обозы, и вся эта масса двигалась на станцию. Там и сям валялись трупы лошадей, которые представляли из себя скелеты. Некоторые из них лежали уткнув нос в пучок сена, который заботливый хозяин бросил им, оставляя животное на произвол судьбы. Мы в вагоне-«теплушке», перегороженной на две части: в одной семья Малиневских, а в другой мы и остальные пассажиры. Я и муж заняли место около окна на верхних нарах. Повесили большой кусок картона, отделивший нас таким образом от соседей. Получилась маленькая комнатка, где можно было лежать, – с трудом сидеть. На верхних нарах рядом с нашей комнатой помещались два наборщика типографии, бухгалтер, помощник Мали-невского. Внизу – один австрийский пленный Чесик Хмель, знакомый Малиневских и два брата К.
Обед сварили на печке, стоявшей посредине вагона. Малиневские и муж поехали в город сделать последние закупки провизии. Малиневский вскоре вернулся, но без моего мужа.
Объявили нам о скором отправлении поезда. Спускался зимний вечер. Затихал говор и шум около эшелона, все ждали с минуты на минуту отправления эшелона, а мужа все не было. У меня явилось предчувствие, что с мужем случилось что-то. Это предчувствие не обмануло меня. Малиневский был вызван кем-то в город и через час вернулся с мужем, который, как оказалось, был арестован одним колчаковским полковником, принявшим мужа за заведующего складами типографии и требовавшим от него сдачи таковых. Только согласие полковника на уведомление Малиневского спасло мужа от ареста. Малиневский разъяснил пьяному полковнику, что в данном случае произошла ошибка. Ужин в непривычной для нас обстановке. Разговор не умолкает.
Приехал к нам в вагон злополучный заведующий складами. Таким образом наша вагонная семья еще увеличилась. Сидели до полночи, попивая чай, делясь своими впечатлениями.
14 ноября. Рано утром почувствовали мы, как наша теплушка двинулась с места, застучали колеса. «Мы едем!» – в один голос крикнули мы, как будто среди нас были такие, которые не верили, что мы действительно поехали. Но коротка была наша радость, поезд прошел только 8 верст и остановился. На наш вопрос, почему не едем, получили ответ, что пути заняты по «четному» и «нечетному». Целые ленты поездов стояли перед нами. Уныло потянулись часы, сон отлетел, а в душу закралось беспокойство. Жадно выслушивались все сведения, приносимые нам прибегавшими из города жителями и солдатами. Каждый был напуган взрывом моста, выстрелами в городе и рассказывал ужасы.
Вечер. Едем дальше. Станция Калачинская. Поезд замедляет ход. Мы лежим в своей комнатке и прислушиваемся к тому, что творится в вагоне. Кто-то громко рассказывает, что большевики заняли город Омск сегодня в 10 часов утра, то есть через четыре часа после нашего выезда.
«Омск горит», – услышали мы голос вошедшего в вагон Хмеля. Мы начали поспешно одеваться и выходить, чтобы убедиться в правоте его слов. Нашим глазам представилось ужасное и в то же время красивое зрелище. Ночь была тихая, светлое ясное небо, миллиарды звезд, мигавшие где-то в глубине небесного свода, а на западе все небо было красное и краснота эта была неровная. Местами красные, как кровь, языки, трепеща, простирались в небо, а местами темные полосы дыма с темно-алыми отблесками пламени смешивались и тоже неслись дальше, дальше от этой грешной земли.
«Небо краснеет от пролитой на земле крови», – подумала я, всматриваясь в это окровавленное небо и стараясь уловить, что говорилось вокруг нас. «Большевики стреляли по всему городу, а теперь подожгли его со всех сторон», – говорил какой-то солдат. «А ты откуда знаешь так подробно?» – «А я в последний момент убежал. Еще войска не было, а большевики в одиночку уже разъезжали – видимо, местные. При мне и мост белые взорвали, а большевики пришли совсем с другой стороны». – «А с какой? А много их было?» – послышались вопросы, на которые солдат не успевал отвечать. Я слушала и думала о всех тех, кого оставила в Омске.
Небо трепетало, и темные тени дыма уходили в небесную даль. Муж влез на вагон, предлагая и нам сделать то же, так как наша теплушка имела лестницу, ведущую на крышу, где было виднее. Но мне казалось, что за этими домами, скрывавшими от нас часть кровавого неба, я увижу то, что никогда не хотела бы видеть, что-то ужасное, никогда не забываемое. Казалось, что я услышу отчаянные крики и стоны со стороны огневой завесы. Слышны были глухие выстрелы, повторявшиеся все чаще и чаще. Кто-то крикнул, что, может быть, пороховые погреба загорелись в Омске. Все ухватились за эту мысль, и казалось нам, что вместо Омска найдем руины, обгоревшие одинокие трубы, свидетельствующие о том, что здесь жили люди, которых ужасная смерть неожиданно вырвала из среды живых.
Тысячи мыслей самых ужасных теснились в голове, пока голос мужа не вывел меня из оцепенения. Вернулись в вагон. Через несколько минут поезд тронулся, унося нас дальше от кровавого облака.
25 ноября. Едем дальше. Поезда идут двойными рядами по четному и нечетному пути. Целая лента черных паровозов у красных вагонов-теплушек. Можно было встретить и классные вагоны, но это преимущественно были или какой-нибудь штаб, или санитарные поезда.
Уже полторы недели, как мы в дороге. Дни тянутся серые, унылые, похожие один на другой. Когда мы ехали, когда слышался стук колес и я, сидя у окна, смотрела на мелькавшие перед моими глазами кусты, дома, тогда приходили светлые мысли, как мечты крылатые, ясные: я видела Владивосток, а там широкий морской простор, горячее солнце, зовущее к жизни, красивые страны и, наконец, Литва – цель нашей дороги. Там давно уже ждет отец своих любимых сыновей (моего мужа и его брата), до сих пор не зная, живы ли они. В эти минуты все казалось легко исполнимым, казалось, что скоро мы будем во Владивостоке. Когда же поезд останавливался и стоял целыми днями, то тогда охватывала нас такая тоска, что хотелось бежать куда-нибудь, скрыться от этой непрошеной гостьи. А останавливался наш поезд не только на станциях, иногда на целую неделю стоял в поле, где не было ни капли воды. Носили снег и варили чай. День начинался с раннего чая, который должен быть сварен ночным дежурным вагона. Обязанности такого дежурного сводились к тому, что он всю ночь поддерживал огонь в железной печке и не пускал никого в вагон. Я любила дежурить, так как только тогда было просторно в вагоне. Можно было мыться, стирать белье. С непривычки пухли руки и слезала кожа, но нужно было научиться все делать самой. Может быть, и нас ждет советская школа жизни. Столовались мы с Малиневскими. Обед обыкновенно готовила мать Малиневского. Обеды были ее гордостью: действительно, таких вкусных щей и борща я никогда нигде не ела. Но нельзя было допустить, чтобы все время готовила добрая старушка, так как печка находилась против дверей, и варившая обед легко могла простудиться.
Решено было готовить по очереди. В первый же день моего дежурства старушка Малиневская объявила голодовку, объясняя нам свой поступок тем, что, вероятно, ее обеды никому не нравятся, и потому мы отстранили ее от ежедневного дежурства на кухне. Нам едва удалось успокоить и убедить старушку, что совсем иные причины побудили отказаться от ее вкусных обедов. Весь вагон любил старушку, и нас забавляло ее постоянное, но добродушное ворчание, на которое никто никогда не обращал внимания. В этом ворчании было все: нарекание на капусту, что долго варится, а все, наверное, голодные, бедный де Дюнэк (ее сын), наверное, падает в обморок и то, что Ляля сама кормит ребенка, а не дает ему хлеба и супу, и поезд стоит, и погода плохая и т. д. Но стоило кому-нибудь из нас сказать, что обед вкусный, как у старушки являлось великолепное настроение. Ей всегда казалось, что Ляля недостаточно внимательна к мужу и что Дюнэк плохо выглядит и голоден. А в действительности каждый бы позавидовал настроению Малиневского.
Дни шли за днями. Мы безнадежно стояли в поле. Женщины занимались домашним хозяйством, то есть пекли булки в железной печке, стирали, починяли белье, варили, жарили, а мужчины рубили дрова, носили воду; если же поблизости не было воды, а надо было для паровоза, то носили снег мешками и сыпали в тендер. Это была мучительная работа: много, много мешков со снегом уходило в эту черную пропасть. Когда же снег стаивал, оказалось, что где-то на дне тендера лишь немного воды.