А теперь едут санки, нагруженные больными солдатами, по четыре человека лежат в санях. Полузамерзшие, в своих тонких шинелях, покрытые рогожей, они едут, пока по одному не сбросят их в яму или не положат в санитарный поезд. Некоторые спят, а вот у этого бородатого старика взгляд устремлен в лазурное небо. Может быть, он молится? За кого? За свою ли грешную душу или за тех, кого оставил в родной стороне и которых никогда уже не увидит. Видно, что он забыл о зле и смерти, так как по лицу расплывается улыбка умиления, а в широко открытых глазах дрожит слеза, как капелька росы в летнее утро. Много, много таких трогательных картин мелькало перед нашими глазами, и все это больше прибавляло отчаяния, когда мы сидели среди снежной пустыни и ждали, что пошлет нам судьба. Ночью, прижавшись к мокрому окну и всматриваясь в ночную тишину, я видела то же зрелище. Так же ехали люди, не зная отдыха, забыв о сне.
13 декабря. Утро вставало туманное, как бы нехотя вставало солнце, изредка освещая землю своими благодатными лучами. Мы, не спавшие всю ночь, решили сегодня купить лошадей и присоединиться к общей массе, двигавшейся на восток. Муж и Малиневский чуть свет пошли искать лошадей в соседнюю деревню, лежавшую на запад от нашего места стоянки. Два часа дня. Никто еще не притронулся к пище. Вещи наши были уже сложены, и мы ждали мужа и Малиневского. Тесно было в вагоне, хотелось простора, свободы, чувствовалось так, как будто сердцу было тесно и оно хочет одним ударом порвать связывавшие его оковы. Я и Ляля вышли из вагона. Около поезда царило беспокойство. Все уже знали, что эшелон дальше не идет.
Вагон-магазин, где хранились запасы, был открыт, оттуда выбрасывали вещи: куски сукна, полотна, сапоги, кожа, бочонки масла, мясо. Проходившие мимо отступавшие, вернее, бежавшие с фронта солдаты гурьбой толпились около вагона-магазина. Хватали наперебой летевшие из вагона вещи, рвали, резали перочинным ножом сукно, полотно, сапоги закидывали на плечо, разрубали шашками бочонки с маслом и ели его жадно.
Кто набирал много – так, что не мог нести, отходил в сторону и продавал по очень низкой цене беженцам, едущим и идущим. Я и Ляля смотрели стоя в стороне на этот разгром. Из типографии выбрасывали шрифт. Хотели уничтожить все, чтобы большевикам ничего не оставить. Поезд разгружался, люди, бросив часть вещей, уезжали, а по вагонам лазили солдаты, рылись в оставленных вещах, выбирая нужные, более ценные, разбрасывая во все стороны одежду, обувь и вещи домашнего обихода. Мы слышали, как они говорили, что большевики уже в 20 верстах. Снова пришли со стороны Колывани и «отрезали» часть эшелонов.
Вот подъезжают к нашему вагону санки, крытые кошмой. За ними другие. На них сидит высокий мужчина. Это князь Лев Голицын[181]приехал за своей семьей из Ново-Николаевска, куда он ездил закупить провизию и лошадей. Его вагон был прицеплен к нашему поезду, а теперь и его постигла та же участь, что и нас. Взволнованное, красивое его лицо разрумянилось на морозе. Нахмурив брови, он спешит, не обращая внимания на окружающее, усаживает своих детей в широкие крытые санки, а сам садится в другие. Все уезжают. Пустеет поезд. Уже не клубится дым из черной трубы паровоза, а из вагонов, открытых настежь, высовываются лица, с тоской смотря на уезжающих. Это те, которые остаются, за неимением средств купить лошадей, это преимущественно одинокие женщины с детьми или старики. Я и Ляля, стоя около телеграфного столба, не можем оторвать усталых глаз от широкой дороги, где двигается черная масса, извиваясь как змейка. Оттуда ждем наших мужей. Но почему их нет? Не попали ли они в руки большевиков? Кровь стучит в висках, а сердце мучительно ноет. Слезы то и дело навертываются на глаза, но мы это скрываем друг от друга, боясь показать слабость духа. Минуты ползли. Мы ползли не двигаясь, не разговаривая.
Мимо проходит мужчина и несет ребенка, а за ним спешит его жена с маленьким узелочком в руке.
«А вы пешком?» – вырывается у меня вопрос, когда они поравнялись с нами. «Да», – едва слышным голосом ответила она, и глаза ее заблестели. «А ваши вещи?» – спросила Ляля. Женщина ничего не ответила, махнула рукой, еще ниже наклонила голову и торопливыми шагами пошла вперед. Мужчина обернулся, прижимая к себе ребенка, и проговорил: «Нам не нужны вещи, вот наше добро, и его мы не оставим». И тоже зашагал торопливо, унося с собой все свое состояние, веру в свои силы и отцовскую любовь к этому маленькому существу, которое он так нежно прижал к своей груди. Скрылись и они, их поглотила та змейка, что ползет извиваясь по дороге.
Наконец, и мы дождались своих. Они приехали, приведя с собой 13 подвод. Малиневскому, имевшему большую семью и много вещей, нужно было большое количество лошадей. Для Ляли и маленького Юрика была сделана будка из войлока, почти наглухо закрывавшаяся. В этой будке была подвешена громадная лампа, которая нагревала временное обиталище малютки. Старая няня присоединилась к Ляле, а Малиневский был за кучера. Началось складывание вещей на санки, суета. Уже вечерело, а до Ново-Николаевска было 30 верст.
«Кому надо муки?» – раздался мужской незнакомый голос.
Муж и я обернулись и увидели перед собой колчаковского милиционера в кожаной черной куртке.
«Князь Путятин[182]и я ехали этим эшелоном, так как эшелон дальше не идет, то князь бросает вещи и мы идем пешком. Князь берет только маленький чемоданчик, и у нас остается немного муки и масла – наши запасы на дорогу. Бедный князь! Как он пойдет?»
Муж уже не слушает милиционера, бросает вещи на санки и идет в вагон, где находился князь. Князь в маленьком служебном вагоне, он торопливо складывал вещи в маленький ручной чемоданчик, куда входило только одна пара белья, полотенце, мыло и еще несколько мелких вещей. Это был уже пожилой мужчина с седой окладистой бородой, с добрыми серыми глазами и добродушным лицом. Видно было, что он взволнован, не заметил даже вошедшего в вагон мужа, а когда последний спросил, почему князь идет пешком, то ответил: «Так пришлось, не достал лошадей, должен идти пешком, так как искать теперь подводы нет времени, большевики недалеко». – «Может быть, вы согласитесь ехать с нами?» – предложил муж. «То есть как?» – с радостью в голосе спросил князь. «Я имею свободное место и могу даже взять с собой некоторые ваши вещи». – «Нет! Я стесню вас, теперь никто не располагает свободным местом».
Видимо, князь боролся сам с собой. Согласиться – значит стеснить, идти пешком – значит попасть в руки большевиков.
Благодаря настойчивым просьбам мужа князь согласился ехать с нами.
«Знаешь, Туся, кто поедет с нами? – спросил меня муж, входя в наш вагон. – С нами поедет старый князь Путятин. Жаль его, так взволнован, хочет идти пешком. Но что с ним будет в дороге?»
И муж рассказал о своей встрече с князем.
Я рада была, что мы едем и что можем кому-нибудь помочь в эти тяжелые минуты.
Собрала свои вещи, окинула еще раз взглядом вагон и вышла. Около саней увидела мужчину среднего роста, одетого в солдатскую шинель с погонами и пуговицами защитного цвета. На голове была надета фуражка, а на плечи был накинут башлык. По большой окладистой бороде узнала князя.
«Не знаю, как благодарить вас за то, что не оставили старика, а я уже хотел идти пешком, но мне Бог послал вас», – говорил князь приятным басом, не скрывая своей радости.
Я села на розвальни, с одной стороны сел муж, а с другой князь. Но не остался и Федор – денщик князя, предлагавший нам муку и масло. Он сел на другие санки, нагруженные вещами.
Малиневский с Лялей поехал первым, а за ним Малиневская с дочерью, дальше потянулись санки с вещами, на них сидели бухгалтер типографии, делопроизводитель, Павел – сторож типографии, Федор, а остальные лошади шли гуськом без кучера. Наши санки были последние – замыкали наш обоз. Дорога была хорошая. Вплелись и мы в общий беженский обоз. Несмотря на близость большевиков и на наступивший вечер, разговор велся оживленный. Вероятно, у всех были приподняты нервы и каждый старался как можно больше говорить, чтобы отогнать невеселые мысли. А мысли были невеселые, потому что каждый из нас знал, что дорога предстоит далекая, так как надежды попасть в какой-нибудь идущий на восток эшелон не было.
Князь произвел на нас впечатление очень хорошее, мне казалось, что мы давно уже знакомы с ним. Он много рассказывал нам о себе, о том, что ему пришлось пережить за последнее время в Сибири, где он был уже три года. Семья его, то есть жена, сын и дочь, остались в Царском Селе. Он ехал в Сибирь ненадолго, но Колчак, фронт на Урале, все неурядицы в России разбили его планы. В 1918 году большевики по приходе в Сибирь арестовали его, и он ровно год просидел в одиночной камере, ни на минуту не забывая о родной семье и лелея мечту увидеться с женой и детьми. Но судьба бывает жестока и не всегда посылает нам то, что мы хотим. По приходе Колчака он был освобожден и назначен по охране железной дороги.
«Вот память о тюремных стенах, – говорил князь, показывая на белую бороду. – Никогда не носил такой большой бороды, а после тюрьмы оставил!»
Весь его рассказ дышал тоской о семье, о доме; видимо, тяжело ему было на старости лет жить вдали от близких.
«А сын? Уже теперь большой. Может быть, погиб, как погибли столько юных сил в России. Только бы не в рядах большевиков, мне кажется, что я легче перенесу его смерть, чем известие о его службе у большевиков!»
Голос его задрожал и умолк, всматриваясь в серую темноту ночи, спускавшуюся на землю, как будто ждал, что за этой серой завесой он увидит родные черты.
«Жена не знает, где я и что со мной. Но, видно, не кончились мои испытания… О ней я слышал, что она выехала в Петроград. А теперь мой план таков: ехать во Владивосток, а там дать знать жене, где я, и при первой возможности ехать самому дальше или ждать семью во Владивостоке. Когда я их увижу?» И снова умолк, и снова тоскливый взгляд, устремленный в туманную даль, говорил нам о том, что душа его и мысли были далеки, далеки. Что думал он? Что чувствовал в эти минуты этот одинокий старик? И я задумалась, задавая себе вопрос, вернемся ли мы в старое гнездышко, где провели столько счастливых дней, или под напором большевистских банд мы поедем в неведомый край? Мысли вихрем проносились в голове. Моментами казалось, что мы медленно едем и не успеем уехать от большевиков, но когда задумаемся, когда мысли одна за другой унесут нас в иной далекий мир, то мы и не замечаем, как уменьшается расстояние между нами и Ново-Николаевском. Около города шумно. Картина та же, какую мы видели во время нашей дороги. Только теперь и мы тянемся в этой черной бесконечной змейке.