Было уже поздно, когда нас встретил Ново-Николаевск своими темными улицами. Ехать уже было невозможно, устали лошади. Князь предложил заехать в железнодорожную милицию, его все знали, и там переночевать. Малиневский думал с утра отправиться в город искать комнату для жены, сына и матери, так как везти сына в тридцатиградусный мороз он не решался. Тем более, что неизвестно было, как долго придется ехать. Приехали прямо в милицию. Нам уступили небольшую комнату, где мы все расположились на полу, подостлав под себя шубы, и закрылись одеялами. Я моментально заснула, успокоенная настроением милиционеров, уверявших нас, что Ново-Николаевск не будет отдан большевикам, так как есть приказ о наступлении. Никто из нас и не подумал о том, что если армия бежит, а большевики триумфальным маршем идут от Омска без боя, то какое же может быть наступление. Эти слова успокоили нас, усталых, и нам казалось, что дальше Ново-Николаевска не поедем. Но пробуждение отрезвило нас.
14 декабря. Я открыла глаза и с любопытством смотрела вокруг. Мне здесь все нравилось: и эти грязные окна, и заплеванный пол, на котором мы все «вповалку» спали, и то, что места здесь больше, чем в вагоне, где-то на верхней полке. Думали пробыть в Ново-Николаевске целый день, а если будут утешительные сведения, то и два дня. Я собиралась пойти к одному нашему старому знакомому адвокату, от него узнать подробно о настроении в городе и вообще посоветоваться, что делать.
Муж уехал в город, хотел привезти Чесика и поискать сена для лошадей. Он уехал, а с обеда началась суета и тревога в городе. Разнесся слух, что большевики подходят к Ново-Николаевску. Я так никуда и не пошла. Ходила и прислушивалась к тому, что вокруг говорилось. А слухи были самые разнообразные, одни говорили, что большевики еще далеко, другие, что уже в 8—10 верстах. Наконец, князь объявил нам, что звонил к начальнику штаба, спрашивая его о положении на фронте. Начальник штаба ответил, что сегодня же, не медля ни минуты, мы должны уехать, так как в Ново-Николаевске подготовляется местное восстание, а большевистская регулярная армия подходит к Краснощекову, то есть находится в 8 верстах от города. Беспокойство овладело мной и князем. Муж еще не вернулся, Малиневских тоже не было, они уехали с вещами на найденную сегодня утром квартиру. Уже вечерело, когда вернулся муж и Чесик, рассказывая нам, что в городе уже неспокойно. Начинаются разгромы магазинов. Мы кормили наскоро лошадей, ожидая с нетерпением Малиневских, чтобы вместе ехать.
Ночь наступила бесшумно, в далеком небе зажигались звезды, переливаясь темно-лиловыми огоньками; казалось, что там, в вышине, тихо и спокойно.
Милиция помещалась около самых железнодорожных путей. Станция была вся освещена электричеством, что творилось там, мы не видели, так как нас отделял от железнодорожных путей большой цейхгауз. Слышали стук колес поездов, свистки паровоза, какие-то крики, громкие разговоры, в которых можно было уловить страх, беспокойство и приготовления к скорому отъезду. Чесик, князь, муж, милиционер Федор, все суетились около лошадей. Запрягали, укладывали последние вещи. Я не могла сидеть одна в полутемной комнате, меня пугали эти грязные стены, внушавшие мне теперь отвращение, страх. Я вышла на улицу и услышала выстрелы где-то далеко, а потом несколько совсем близко. Через минуту раздался оглушительный взрыв и стекла задрожали в окнах. Я невольно вскрикнула. «Склады на станции взорвали», – спокойным голосом проговорил проходивший мимо солдат. Не успели мы придти в себя, как услышали пронзительный крик женщины, бежавшей из полосы, освещенной электричеством, в темную улицу, а за ней бежал мужчина.
«Большевики идут, большевики», – кричала задыхавшимся голосом баба и скрылась в темном коридоре улицы. Этот раздирающий душу крик так повлиял на меня, что я ничего не могла сказать от волнения. Позднее оказалось, что эта баба была поймана как воровка. Она хотела уйти от солдат, но один догонял ее, а она кричала, думая, что ее преследователь ее оставит, когда услышит, что «большевики идут». Все это сообщил нам милиционер, бывший на станции, а теперь пришедший посоветовать нам скорее уезжать, так как местные большевики уже занимают город.
Раздался снова выстрел и снова взрыв. Но я уже освоилась. «Мост взорвали», – сказал нам кто-то, проходивший мимо. Хотелось уехать дальше от милиции, где нас большевики без всяких расспросов поставили бы к стенке. Стрельба началась порядочная. Стреляли, скрываясь в темных углах улицы, из-за заборов ворот, не зная, в кого попадет шальная пуля. Моментами опасно было оставаться на улице, так как пули летали совсем близко. Я села в санки и терпеливо ждала. «Если суждено мне теперь умереть, то пуля везде меня найдет», – сказала я и еще плотнее закуталась в доху, ожидая, когда тронется наш обоз. Малиневского не было, а ждать уже было опасно и даже бесполезно, так как, может быть, его арестовали или убили по дороге.
Решили двинуться в путь. Но в ту же минуту мы увидели Малиневского, возвращающегося с семьей, которую не хотели принять на квартиру, нанятую Малиневским. Оказалось, что хозяин был большевик, с радостью ожидавший своих единомышленников, и потому и не хотел принять буржуев.
«Не знали, вырвемся ли мы из города, везде уже большевики!» – крикнул нам Малиневский и, стегнув лошадь, скрылся в темной сияющей пасти улицы. Потянулись и мы, сворачивая на боковые маленькие улицы, чтобы не встретиться с большевистским патрулем.
Глухие темные улицы. Ни одного прохожего, только один наш обоз, скрипящий полозьями. Время от времени слышим стрельбу. При каждом выстреле я съеживаюсь, как бы стараюсь быть едва заметной.
«Не бойтесь! Как-нибудь вырвемся, ведь это стреляет тот, кому не жаль пули и кто в действительности не умеет стрелять», – говорил князь.
Казалось, что нет конца этим темным улицам, что мы едем в каком-то лабиринте и не можем найти выхода. Свернули еще влево, проехали несколько шагов, и наш обоз остановился. Не нужно было спрашивать почему, так как мы услышали целое море голосов. Мы стояли на горе, а под горой двигалась черная масса. «Большевики», – подумала я. Но оказалось, что страхи были напрасны, так как черная движущаяся масса была полком белых, выходившим из города. Мы вмешались в их обоз и все вместе выехали в белую степь. Дальше, дальше от этого города, где льется кровь, слышны крики и стоны.
С левой стороны дороги тянулись железнодорожные пути, и там стояли поезда, освещенные окна которых так манили к себе усталых путников. Казалось, за этими окнами тепло и уютно. Лошади время от времени фыркали, снег скрипел под санками. Я была настроена пессимистически, несмотря на скорую езду и на оживленный разговор мужа с князем.
Как бы в подтверждение моих мыслей лошади остановились. Перед нашим обозом стояли тысячи санок, лошадей. Взволнованные голоса слышались отовсюду. Выяснилось, что дорога идет через овраг, настолько крутой и со столькими ямами, что почти все санки перевертывались. Иной дороги не было, так как овраг был узкий и по сторонам дороги были сугробы (овраг проходил под небольшим железнодорожным мостом). Надежды на скорое продвижение не было, а нам каждая минута была дорога. Если кто шел искать лучшей дороги, то уже не возвращался, так как не мог в такой массе народа найти своих.
Ветер усиливался и крутил большие столбы снега, залеплял глаза и где-то в широкой степи выл и злился, как бы за то, что люди эти стесняют его простор. На минуту успокаивался и потом с новой силой поднимал снег и отдавался дикой пляске. Белый пушистый снег заносил нас все больше и больше.
Муж отошел от санок, и его фигура моментально скрылась за белым столбом снега. Что-то оторвалось в груди. Князь, Чесик, Малиневский начали звать его. Я выскочила из саней и, утопая по колено в снегу, путаясь в огромной дохе, напрягала свое зрение в том направлении, где исчез мой муж.
Князь уговаривал не волноваться, но в его голосе слышалось беспокойство. Я уже не слушала его, искала за белыми снежными столбами фигуру мужа, но вместо него видела снег, снег и снег. А за белыми облаками снега слышались голоса полные отчаяния, мольбы и муки, голоса зовущие своих близких, знакомых, которых поглотила эта ненасытная, белая степь, и свистящий, свирепый и жалобно-протяжный ветер. Пишу эти строчки, а в ушах звенят голоса, выходящие из сотни грудей: «Ко-о-ля», «Ма-а-ма», «Шта-аб о-округа», «Телеграфная роота»… Кричали наперебой люди и метались, как в клетке.
Не помню, как муж очутился около наших санок. Он не слышал наших голосов и искал нас, и только счастливая случайность привела его к нашему обозу. Он наткнулся на санки, где сидел Федор, а благодаря тому, что наши санки стояли гуськом, ему удалось добрести до саней, где сидели я и князь.
Толпой овладевало беспокойство. Слышались голоса, что-то рассказывающие, и часть санок свернула в сторону. Оказалось, что поехали на Каменку, то есть объезжают злополучный овраг. Сотни санок стояли, дожидаясь очереди перед оврагом. Мы не последовали их примеру. Стоять, мерзнуть и ждать большевиков здесь нельзя, на объезд требовалось не мало времени, а мы его не имели. А в сказку о далеком расстоянии между нами и большевиками мы не верили. Кто-то предложил искать дорогу на железнодорожное полотно. Все приняли это рискованное предложение, и обоз наш свернул в сторону. Дороги не было. Лошади тронулись в снегу, а мы за ними падали, набирали полные сапоги и рукава снегу, вставали, падали и, наконец, добрели до полотна железной дороги. Лошади едва втянули санки на высокую насыпь. Сели мы в санки, оглядываясь по сторонам. Никто не последовал нашему примеру. Вероятно, в душе называли нас сумасшедшими, так как паровозы приходили и с одной стороны и с другой, привозя с собой уголь. Другой же путь, нечетный, был занят эшелонами, сквозь маленькие окошечки теплушек виднелся свет. Лошади наши отдохнули немного, и обоз наш тронулся. Застучали копыта по шпалам, и понемножку замолкнул гул голосов в степи. Никто из нас не думал о том риске, какому мы подвергались; каждый думал, что человек со зверским лицом страшнее, чем та мгновенная смерть, которую мог бы нести с собой поезд, идущий в ту или иную сторону. «Дальше от большевиков» – единственная заветная мысль в усталом мозгу.