Разъезд. Спускаемся с насыпи и подъезжаем к маленькому домику стрелочника. Здесь отдыхают люди и лошади. У дома стоят несколько десятков подвод. Мы вошли в дом. Я в первый момент не могла понять, где мы: густые облака дыма заволокли нам глаза, и в нос ударил удушливый запах махорки. Едва переступив порог, я наткнулась на что-то мягкое, оказалось, что это был лежащий человек. Чтобы добраться до следующей комнаты, нужно было перешагнуть через груды спящих тел. Люди, утомленные дорогой и переживаниями, так отдались сну, что никакая сила не заставила бы их проснуться. Временами слышались бессвязные слова: кто-то бормотал во сне. «Это солдаты, больные тифом бредят», – объяснил нам кто-то из приехавших и сидевших в комнате сторожки. Больные лежали вместе со здоровыми, а вши переползали с одних на других, заражая здоровых. Эти насекомые были везде, в белье, волосах и на верхней одежде. Видя это, почувствовала и я, что меня начинают мучить эти беспокойные, отвратительные паразиты, набранные в вагоне и в милиции, где мы ночевали. Удалось нам пробраться в другую комнату. Здесь тоже нет свободного места. Но нет больных солдат. Оживленный разговор слышится со всех сторон. Каждый делится своими впечатлениями.
Ляля положила Юрика на какую-то корзину. Ребенок даже не проснулся, бледное его лицо казалось восковым. Ляле уступили место, и она кормила малютку, а я пробралась в самый угол комнаты и села на полу. Какая-то усталость сковала мое тело, усталость тела, нервов, духа. Веки сомкнулись, и мне казалось, что меня душат какие-то кошмарные сны. Я открываю глаза, стараясь бороться со страшными видениями. А временами, наоборот, дума моя уносилась за грань реального и блуждала в царстве дорогих мне воспоминаний. Вспоминались все светлые минуты моей жизни, как будто кто-то невидимой рукой стер все грустное, тяжелое, что было в моем прошлом, как будто нарочно хотел показать мне в эту минуту, когда я была среди несчастных, голодных, больных и усталых, какова была моя жизнь и как мы мало ценим все, что посылается щедрой рукой Создателя.
Чьи-то слезы, громкий плач вывел меня из приятного оцепенения и вернул к действительности. В дверях стояла дама лет тридцати, брюнетка, и сквозь слезы и громкие рыдания что-то рассказывала, поминутно прерывая свое повествование. Все время слышались слова: «Он стоял на коленях раненый, не защищался. Он первый был убит». Оказалось, что ее мужа убили на станции Ново-Николаевск при отступлении белых, а она, преследуемая страхом, ехала куда глаза глядят.
Я вспомнила Ново-Николаевск, глухие выстрелы, освещенную станцию, странный взрыв… Представила себе раненого офицера, хотевшего своим поступком дать пример другим, как нужно сражаться. Но некогда мне было философствовать, вспоминать и мечтать. Надо ехать, а так не хочется выходить на мороз из этой теплой задымленной комнаты.
Перед нами снова снежное поле и две черные ленточки на белом ковре. Снова огоньки вагонов ласково манящие, скрип полозьев и думы, эти вечные спутницы человека. Говорили мало. Всех успокаивала тишина безбрежной степи. Да и о чем говорить, когда мысли невольно возвращались к нашей дороге. Я думала об убитом офицере, о всех знакомых в Ново-Николаевске, которые переживают теперь ужасные минуты.
Местность не изменилась, та же равнина, то же звездное небо, чуждое нам, дышавшее спокойствием. «Которая звезда моя и мужа?» – задавала я себе вопрос, вспоминая рассказ моей старой няни о том, что каждый человек имеет свою звезду, а когда он умирает, то звезда гаснет. Эта простонародная сказка пришла мне теперь на ум. «А звезды убитого офицера уже нет», – мелькнуло в мыслях.
15 декабря. Село Сокур. Квартир почти нет. Стоит какой-то полк. Начальник этого полка ответил нам, что опасности со стороны большевиков пока нет. А в действительности им был уже дан приказ об оставлении этой деревни. Наши мужья знали об этом, но нам не говорили, чтобы не пугать, так как все равно мы должны были остаться здесь на ночлег, иначе лошади пристанут. Мы, женщины, занялись приготовлением ужина и через несколько минут услышали пушечные выстрелы. Оказалось, что отступающая колчаковская артиллерия взрывала орудия, которые нельзя было вытащить из глубокого снега.
Все спят, лежа на полу. Темно и душно в маленькой комнатке. Мне не спится. Я встаю осторожно, переступаю лежащие тела, иду в кухню. Там горит маленькая лампочка, едва освещающая кухню. На печи спят мужики, их голые ноги торчат и свешиваются в сером полумраке комнаты и припоминают мне голые трупы на буферах поезда. Около стола сидела женщина, подперев руками голову, и о чем-то думала. Она встрепенулась, когда увидела меня, и на мой вопрос, почему она не спит, ответила: «Сердце болит. Большевики идут, а мой сын у Колчака служит, все жду, что придет, а его все нет и нет». Она замолкла, устремив взгляд на горевшую лампу. Я присела у стола и, усталая, задремала. Проснулась, когда уже светало.
16 декабря. Едем через станцию Сокур, там остались наши отставшие две подводы. Станция представляет печальное зрелище. Колчаковцев давно уже след простыл. Везде стояли брошенные поезда. Черные пасти вагонов страшили своей темнотой. Казалось, что в каждом вагоне лежит кто-нибудь больной или умерший от холода и голода. Беспокойно ходил броневик, производя маневры, а сирена разрывала душу своим визгливым, протяжным криком. Как будто старая колдунья накликала беду. Выехали в степь. Сзади послышался топот, мы обернулись и увидели отряд колчаковцев, это был уже арьергард. Они обогнали нас, крича: «Уезжайте скорей, а то большевики вас догонят». А сами гнали лошадей, несясь вперед и обгоняя все беженские обозы. Они отнимали у нас последнюю надежду уйти от большевиков. Тянется степь привольная, бесконечная. Ни кустика – ни хатки. Где голубое небо сходилось с белой пеленой, туда тянуло нас, усталых путников. Казалось, что там ждет нас что-то хорошее. Заехали к священнику и выпили чаю. Сегодня еще предстояло долго ехать, чтобы не встретиться с большевиками, подходившими с юга.
Уже вечер. Давно перед нами сверкают приветливые огоньки сибирской деревни, но она оказалась дальше, чем мы думали. Вот и село. Пахнуло на нас теплом, уютом, горячим чаем. На улице было тесно и шумно, как будто в ярмарочный день. Нас окружил солдатский обоз, назойливо кричали солдаты, стараясь нас обогнать. Каждый из них хотел пробраться вперед, так как дело шло о занятии квартиры в Ояше (так называлось село). Муж вылез из саней и, держа лошадь под узду, шел впереди, боясь потерять связь с нашим обозом. Князь шел около саней с вещами. Кто-то наехал на наши санки, они накренились, и я упала. Удалось мне схватиться за санки, и я ползла по снегу. Лошади тянут санки, вместе с ними и меня. Сзади идет чья-то лошадь, временами задевая за мои ноги. Я чувствовала, что долго так не выдержу. Пальцы коченели, а носом я все время ударялась о санки. Кричала, звала мужа, но в общем хаосе меня никто не слышал. Я начала уже терять силы и надежду на спасение, как вдруг увидела, что кто-то наклонился надо мной, помогая встать. Мы въезжали в какие-то ворота. Здесь будет ночевать наш обоз.
Мы в теплой комнате, но не одни. В каждом углу на полу сидят десятки людей. Одни спят, другие пьют чай, а некоторые сидят, бессмысленно устремив вперед усталый взгляд. Их мысли далеко от окружающей обстановки. Они устали переживать, на них нашла минута отупения. Ничто не взволнует их в этот момент.
Мужчины наши ушли узнать, какой полк стоит в селе. Старушка Малиневская готовила чай, а я сидела как инвалид. Нос был похож на большую синюю сливу, ныл, а рука была как деревянная, вспухла в плечевом суставе.
По выражению лиц вернувшихся мужчин видно было, что мало утешительного принесли они с собой. Не обманули нас наши догадки: разъезд впереди уже занят большевиками, они «отрезали» нас, придя с юга. Но мы не унывали, разговорились с командиром полка, находившегося в селе. Он сказал, что выход из создавшегося положения – это обход в 50 верст по ужасно гористой местности. Полк выходит утром, если мы хотим, то можем присоединиться, «нужно только, чтобы лошади отдохнули, так как дорога предстоит не легкая», – закончил полковник.
Пришлось согласиться на это путешествие. В комнате шло совещание с одной группой офицеров и беженцев, убеждавших всех ехать теперь, не медля ни минуты, только не с левой стороны железнодорожного полотна, а с правой, так как там не встретятся большевики и ночью можно благополучно объехать разъезд, занятый красными. К этой группе присоединились еще некоторые беженцы, и они все вместе выехали. Среди выехавших, помню, был один офицер – совсем мальчик. Знала я его, когда он был еще гимназистом в Омске. Теперь он уговаривал ехать свою жену, она отказывалась, говоря, что лучше остаться до утра, она не хочет ехать, так как предчувствует, что что-то ужасное ожидает их, если они сейчас поедут. Но ее уговорили ехать. Утомленная, разбитая, последовала она за своим мужем. А рано утром мы уже узнали от чудом спасшегося офицера, приехавшего верхом в то село, где были мы, что весь обоз, выехавший ночью, попал в руки какой-то бродячей большевистской шайки. Все были убиты, и в том числе та молодая пара. Его, как офицера, мучили, вырезали погоны на теле, потом убили, а вещи были разграблены.
Каждый из нас благодарил Бога, что и на этот раз нам удалось избегнуть страшной участи.
17 декабря. Ночь зимняя, длинная для нас пролетела как одна минута. Каждый из нас по очереди спал на полу, приходилось больше сидеть, так как было очень тесно в комнате. Каждый нерв, каждый сустав болел, а голова тяжелая, как налитая свинцом, одурманенная страшными мыслями, невольно клонилась на свернутый войлок или пальто, служившие нам вместо подушки. Веки закрывались, ничего не снилось, ничего не переживалось. Утро морозное, светлое, ясное. Казалось, что природа хотела последние минуты жизни человека скрасить чем-нибудь и поэтому посылала ему такие ясные, хорошие дни. Ветра не было, снег поскрипывал, отдохнувшие за ночь лошадки бодро бежали. Надежда лазурными крыльями навевала нам светлую веру в хороший исход нашей дороги.