Вдали синели горы, а мы ехали равниной, поросшей лесом. Горы перед нами невысокие, но неприступные своей крутизной, на которой лежит ледяная кора, а съехав немного с дороги, лошади попадали в глубокий сугроб. Долго мучились мы перед этими скользкими горами. Лошади, дотянув подводы с вещами до половины горы, катились вниз с ледяной коры. Мы все тянули лошадей, утопая в снегу, идя рядом с дорогой, и на более скользких местах сворачивали лошадей в снег, где они, ныряя, с большим трудом достигали верхушки горы. Полк уже давно был на горе, а мы в ужасе считали потерянные при подъеме минуты. Окончились наши мучения, мы стоим усталые, но довольные и отряхиваем снег. «Ну, с Богом дальше», – говорит князь, и мы снова на санках тянемся гуськом, не теряя из виду полковника, обоз которого, на наше счастье, отъехал недалеко. С этим обозом ехал и офицер, вернувшийся ночью.
Уже смеркалось, когда мы доехали до маленькой невзрачной деревушки, расположенной на склоне горы. Подъехали к одному из первых домов. Деревня была бедная. Встретили нас очень враждебно, настроение крестьян чисто большевистское. «Как можно скорей выбраться из этой берлоги», – думала я, не вылезая из саней. Нетерпеливо ждали мы, когда Ляля накормит ребенка, которого она понесла в хату. Мужчины спрашивали крестьян, где большевики, далеко ли? «Едва ли добьются правды», – мелькает мысль. Но все-таки узнали – большевики в 20 верстах, так и можно было предполагать, судя по настроению деревни. Полковой командир, однако, со своим полком остается ночевать в этой занесенной снегом, забытой маленькой деревушке. Полк расквартирован, а мы едем дальше. Ехать, ехать! Пока хватит сил. К нам присоединяется один полковник Соловьев со своим маленьким обозом в 12 лошадей, и мы едем. Пока мы ждали, когда окончатся сборы, улица деревни наполнялась все больше и больше. Привезли каких-то солдат тифозных, лежали они в санках, едва прикрытые рогожей, и видно было, как у некоторых зуб на зуб не попадал от холода. Мы опять в степи. Деревушка с криками пьяных солдат, стонами больных осталась за нами. Кругом тишина, прерываемая только шелестом ветвей придорожных кустов, мы иногда обмениваемся словом, двумя. Полковник Соловьев, зная дорогу, едет вперед. Наши санки замыкают шествие. Оглянешься назад и видишь в темной дали огоньки деревни, оставленной нами. Влево от дороги видны такие же огоньки разъезда, занятого большевиками. Ночь светлая, ясная. Лучи месяца рассыпались по белой пелене, и снежный покров искрится зеленоватыми огоньками. А степь безбрежная спит, как зачарованная, ни шелеста, ни звука. Придорожные кусты, растущие кое-где, кажутся нам издалека какими-то чудовищами, а их прихотливые изменчивые тени двигаются на снегу. Отрадно и спокойно было вдали от людей. Не было страха, хотелось так ехать без конца, хотелось, чтобы никогда не кончалась эта тихая степь, эти звезды, мерцавшие с далекого свода, и чтобы никогда не устали добрые лошади, везущие нас без ропота и устали. Минуты летели, расстояние между нами и оставленной деревушкой увеличивалось, а с ним росла надежда на скорое избавление.
Неужели мне это кажется? Или снится? Все молчат, значит, мне только показалось, что из придорожных кустов выскочил всадник на коне и, увидев нас, понесся в белую степь. Сердце на минуту застыло, в глазах страх, а в мозгу мысль, внезапно пришедшая, как этот всадник, внезапно появившийся и вернувший нас к действительности.
«Разведчик, – думаю я, – только какой? Белый или красный?» Смотрю на князя украдкой и вижу, что и он видит всадника, видит, как ноги коня отделяются от земли и разбрасывают во все стороны белый пушистый снег.
Всадник несется, и за ним неотступно следует его серая тень. Он поехал в сторону разъезда, занятого большевиками.
«Разведчик», – говорит князь. Муж соглашается с ним. Я вижу, что они взволнованы этой встречей… Поедет, скажет большевикам, что идет обоз, и большевики догонят нас. И тогда, тогда – страшно подумать. Изрубят нас на куски, и никто не будет знать, кто эти путники, что встретили свою смерть в незнакомой степи.
Мы так были заняты своими мыслями, что не заметили, как нас стал догонять какой-то отряд всадников. Ближе и ближе черные силуэты. Что несут они с собой? Я бросаю украдкой пули, данные мне на хранение князем. Освобождаю все карманы от пуль, которые могли бы послужить поводом к страшной развязке.
Наши санки замыкают наш обоз, и мы первые узнаем, что ждет нас всех. Оглядываюсь, вижу уже не черные силуэты, а солдат вижу ясно, даже лицо первого: у него значок и винтовка, а также остальных с винтовками. Я отворачиваюсь, закрываю глаза, бессвязно шепчу «Отче наш». Едва слышным голосом повторяет князь, а муж прижимает меня к своему плечу, как бы стараясь защитить от того страшного, что несут с собой черные силуэты солдат.
«Большевистский отряд догоняет. Вероятно, разведчик был недалеко от этого отряда, – говорит князь, вернее, шепчет и сжимает револьвер. – Если большевики, то я застрелюсь, я им живой не отдамся», – шепчет снова князь.
«Теперь смерть», – говорю я.
Все трое поддаемся мысли, все ближе слыша топот лошадей. Князь благодарит нас за что-то, мы не слушаем. Сердце минутами замирает…
Отряд, нагонявший нас, делится на две группы. Одна едет с правой стороны, другая с левой. Мы в коридоре… вместо стен – лошади и солдаты. Мы молчим… Молча прощаемся, пожимая друг другу руки, и удивительное спокойствие наступает в душе. Нет ни боязни, ни страха, только сознание, что мы должны умереть. Теперь я понимаю, какое чувство испытывает солдат, идя навстречу смерти, он верит в нее, как во что-то «неизвестное», и покорно примиряется с этой мыслью. Въезжает еще несколько подвод с солдатами, врезываются в наш обоз, ничего не говоря, посматривая на нас исподлобья.
«Какая часть идет?» – слышим мы вопросы, кто-то что-то ответил, снова молчание. Солдаты шепчутся, плюются, курят папиросы. Едем, томимые жгучим вопросом. Кто они? На наши вопросы они молчат.
Уже недалеко деревня, слышится лай собак, и огоньки видны. Спасены или плен? Солдаты поговорили, пошептались и оставили нас. Белые или красные? Если белые, то почему они не поехали с нами в деревню, а свернули в сторону разъезда, занятого большевиками? Если красные? Тогда почему они дали возможность нам ехать дальше? Загадка.
Савинково – большое село. Мы в чистой теплой хате, выпили уже два самовара. Мужчин наших нет, они ушли в село на разведку. Я греюсь около печки и смотрю, как хозяйки дома, одна старая, другая молодая, стелят постель для Ляли и ребенка. Заботливые, добрые, угощают нас свежей булкой. Старая вздыхает поминутно, повторяя «Господи помилуй». Это не большевистская семья. Здесь веет стариной. Патриархально и строго.
Мужчины наши вернулись. В деревне нашли военную часть, начальник которой сказал, что идут в обход, так как следующая станция Болотная через несколько часов будет занята, а может быть, уже занята большевиками. Нам в обход идти не советовал, так как пришлось бы вступить в бой с партизанскими отрядами, бродившими в этих окрестностях. По его словам видно было, что он никуда не собирается, то же советует и нам сделать. Как позднее оказалось, он первый перешел на сторону большевиков.
Полковник Соловьев, ехавший с нами, вернулся после разведки злой, бегал по комнате, называя всех солдат, находившихся в этом селе, большевиками. Пошел искать еще какую-нибудь военную часть, но безуспешно. Надо было самим решить, что делать? Хозяйка дома посоветовала обратиться за указаниями к богатым крестьянам. Через полчаса мужчины вернулись с твердым решением ехать на Болотную. Таков был совет старожилов богатой сибирской деревни. Обходом нельзя – кругом бродят партизанские большевистские шайки. А Болотная, может быть, еще не занята; вся надежда на «может быть». 3 часа ночи, хозяева не спят, провожают, дают нам хлеб, чай. Торопливо крестят размашистым широким крестом и шепчут: «Спаси Вас Боже». В их словах звучат самые лучшие, искренние пожелания от души, от чистого сердца.
Где вы теперь? Живы ли? Неужели Господь не отплатит вам добром за ваше доброе слово для бедных, чужих для вас, путников, случайно занесенных судьбой под ваш уютный кров? Сведет ли нас когда-нибудь судьба, чтобы пожать ваши честные руки и поблагодарить вас за вашу ласку, горячее участие и привет?
18 декабря. Нас окутала морозная пелена. Светает. Встает лениво зимний день. Въезжаем в лес. Узкая дорожка вьется и исчезает в чаще леса. Белокорые березки стоят, как невесты, одетые в белые подснежные платья. Кажется, что они спят. Снится им теплая весна и знойное лето.
Уже видны дома, постройки. Слышны свистки паровозов, подъезжаем к станции. Дым из домовых труб поднимается в белую мглу неба и исчезает, разлетается.
«На станции белые или красные?» – спрашиваем какого-то мужика, встретившегося нам при выезде из леса. Молчание служит ответом. «Так все запуганы, что боятся отвечать», – говорит муж.
Обоз наш остановился. «Была не была», – крикнули мы и двинулись на станцию. Виден поезд – красные теплушки и черный шипящий паровоз. Видим какой-то флаг на последнем вагоне, кажется красный. Наверное, большевики, белые не сидели бы так спокойно. Поезд все ближе и ближе. Около вагонов солдаты с винтовками. Флаг не красный, а белый с малиновым, на вагоне надпись большими буквами «Штурмовой батальон».
«Поляки!» – в один голос крикнули мы, и наши бедные лошадки почувствовали на своих боках удары кнута. Хотелось ближе подъехать к вагонам, еще раз, еще десять раз прочитать надпись по-польски «Szturmowy bataljon» и удостовериться, что мы не спим, что нам не снится.
Въезжаем прямо на путь. Поляки выскакивают, с любопытством разглядывая нас, говорят, что все уже эшелоны ушли со станции и только оставлено несколько боевых, чтобы принять бой, так как большевиков ждут тут с минуты на минуту. Вступая в бой с большевиками, эти последние эшелоны давали возможность продвинуться дальше на восток всем эвакуировавшимся.
Мы уже ничего не слышим. Летим, а не еде