Ляля кормила ребенка, а старушка пила чай. Лошади стояли запряженные. Стрельба не умолкает. Мы выходим и садимся в санки. Выезжаем за ворота. Наш выезд подействовал, выезжают и Малиневские в переполохе, оставляя мешок с детским бельем.
Поляки отступают. Из нашей деревни хорошо видно, где идет бой. Бой на горе, а мы должны проехать под горой, так как деревня, в которой мы ночевали, лежала в стороне от тракта, а дорога, соединяющая деревню с трактом, шла оврагом недалеко от места боя.
Спускаемся в овраг. Пулеметный концерт все ближе и ближе. Пролетело несколько пуль над головами, гоним лошадей, стараясь как можно скорей уйти от этой злополучной горы. Оказалось, что не мы одни попали под обстрел. В овраге ехали беженские обозы. Тут уже ехали, но не в один ряд, а в три-четыре ряда, наскакивали на деревья, валялись вещи, брошенные на дороге. Опрокидывались санки, падали люди, вещи. Люди кричали, стонали, некоторые падали, попадали под лошадь, и там ждала их смерть.
Сзади ехала колчаковская конница. Отступая, она все топтала на своем пути, желая всех опередить. Поляки, видя, что поддержки со стороны колчаковцев не будет, отступали, а большевики, увидев с горы удиравшую конницу, в овраге, и беженцев, начали стрелять, и пули их летели над нашими головами.
Все больше и больше брошенных вещей на дороге, это затрудняет нам дальнейшее продвижение. Санки все время накреняются, то в одну, то в другую сторону, рискуем вылететь из саней.
Какой-то солдат наскочил на наши санки. Думала, что упадет вместе с лошадью к нам в санки. Но на счастье, удержался, свернул в сторону, поехал между деревьями, поодаль дороги. Кто-то отчаянно закричал, это солдат наскочил на дерево, лошадь споткнулась на брошенное кем-то седло, и солдат упал. Лошадь одна бежала дальше. Наша лошадь привыкла идти за санками, а тут на повороте дороги наш обоз пересекла конница и наша лошадь, не находя санок, за которыми шла все время, остановилась. Не помогли крики и кнут. Стоять было опасно, так как на нас могли наехать, пришлось выскочить из саней и отвести лошадь в сторону.
Муж схватил лошадь под узду, а я и князь бежали рядом. Как нас тогда никто не задавил, не знаю. Наше счастье, что конница проехала и редели беженские обозы. Мы бежали, таща за собой лошадь, прося проезжающих привязать ее к санкам. Но все были глухи к нашим просьбам. Все ехали с испуганными лицами, занятые своими мыслями.
Перед нами менялись санки, люди, а мы, не имея сил бежать, стояли в стороне и с ужасом прислушивались к тревожным свисткам польского штурмового батальона.
Последние обозы беженцев проезжают мимо нас, а мы молча стоим. Каждый из нас понимает ужас нашего положения. Мы уже не просим, чтобы нас взяли, чтобы позволили привязать нашу лошадь к санкам. Безнадежно!
Кто может думать о нас, чужих для всех в такую минуту. Мимо едут санки-розвальни. Один мужчина правит, а сзади спиной к лошади сидят другой и две женщины, глаза сидевшего в санях мужчины посмотрели на нас с сочувствием. Что-то толкнуло нас к этому незнакомому человеку. Мы побежали за санками, прося позволения привязать лошадь. Видимо, наши лица выражали столько просьбы, мольбы, что он кивнул в знак согласия. Толкнул в бок мужчину, который правил, и они свернули с дороги. Мы «притащили» за узду нашу лошадь и привязали ее к розвальням. Едем. Не знаю, нашлись ли бы тогда такие слова благодарности, которые могли бы выразить все, что было в нашей душе. Нет! Нет таких слов благодарности за спасение жизни, и еще тогда, когда спасавший сам бежит от смерти и дорожит каждой минутой.
Лес кончился. Стройные сосны, кедры – свидетели страшного отступления – тихо шумели, как бы укоризненно говоря, что люди сами портят себе жизнь, не умея ценить того светлого и прекрасного, что несет она с собой.
В поле, среди массы беженцев, мы увидели кибитку Малиневского и остальной наш обоз. Мы его догнали, поблагодарили еще раз своих спасителей и, привязав лошадь к нашему обозу, двинулись дальше.
Сегодня должны доехать до Тайги. До города не доедем, но хотя бы углубиться в сибирскую тайгу, уйти дальше от большевиков.
Ехали целый день без остановки. Кто хотел есть – рубил топором или шашкой замерзший, как камень, хлеб, а вместо воды ел снег. Когда кому-нибудь было холодно и он почти замерзал, того поили водкой, и он бежал рядом с лошадью. Зубы болели от тающего во рту хлеба, а по телу пробегала дрожь. Но человек – это создание, которое может перенести в смысле нравственном и физическом.
Вечером доехали до разъезда Яшкино, никто не рискнул остановиться, так как настроение здесь было большевистское, что говорило о близости большевиков. Поздний вечер. Въезжаем в лес. В тот лес, которыми богата Сибирь. Лес, полный тайны, задумчивый и грустный.
В поле ветер, воя и кружась над нами, нагонял какую-то безотчетную жуть, а при въезде в лес нас охватила тишина торжественная, как будто мы перешагнули в какое-то святая святых и боимся пошевельнуться, чтобы не нарушать этой тиши. Сладкая грусть, как тихая ласка, тоска о чем-то хорошем росли в душе.
Нам казалось, что мы добрели уже до цели и стоим у тихой пристани. Мы действительно стояли. Сотни санок растянулись в одну змейку и стояли целыми часами на месте. Называю лесную дорогу змейкой, так как она действительно представляла из себя узенькую ленту, настолько узкую, что только одни санки могли поместиться в ширину дороги, а с боков возвышались сугробы снега, местами достигавшие роста человека. Ничего не видно, кроме снега, вековых деревьев и санок, близко стоявших одни за другими. Что делается дальше перед нами и за нами, не видно, ничего не известно. Мы в полутемном коридоре…
Тихо… Спокойно… Ни голоса, ни звука. Все молчат, временами шепот и фырканье лошадей, кое-где треснет сучок, задетый зайцем, который, наткнувшись на наш обоз, летит в сторону, или сухая ветка отвалится и, падая, стряхивает иней с елей и сосен. А вверху вечнозеленые сосны и ели шепчутся, недоумевают, кто смел нарушить их покой. Мы, замерзшие, сидим в санках, и не хочется разогнуть обледеневшие ноги. В ушах звучат какие-то чудные звуки, а лес рассказывает старые, слышанные в детстве сказки. Душа уносится в это царство чародея, веки смыкаются, стряхивая с ресниц холодный иней. Хочется заснуть. Но кто-то будит меня, тормошит, тащит из саней. Тогда я чувствую, что я совсем холодная, как этот снег, что окружил нас со всех сторон.
«Надо двигаться, ходить, выпить водки. Ты совсем замерзнешь», – слышится сквозь сладкую дрему голос мужа. Я едва шевелила губами, мне так хочется сказать, чтобы оставили меня в покое. Мне так хорошо, тепло и спокойно, так приятно слушать лесную сказку. Но мне вливают в рот водку, которая неприятно обжигает губы. Дрожь и чувство холода говорят о горькой действительности.
Я пробуждаюсь. Меня вытаскивают из саней, я начинаю топтаться, бороться с мужем и пью холодную водку. Согреваюсь, ложусь в санки, и меня закрывают с ног до головы всем, что имеем из теплых вещей. Мороз 32 градуса; хорошо, что ветра нет.
Первое впечатление после въезда в лес прошло. Все вполголоса разговаривают, топчутся, постукивая нога о ногу, рубят хлеб, закусывают.
Вдали слышится однотонное понукание лошадей – это артиллерия везет орудия, виновница задержки, так как артиллерия шла впереди, а мы, беженцы, ехали за ней. На лесной узкой дороге было так много снега, что орудия тонули в сугробах и приходилось расчищать дорогу, вытаскивая пушки из глубокого снега. Некоторые беженцы стояли здесь с утра, передвигаясь в чащу леса черепашьим шагом. Вся дорога была взрыта, и санки ныряли в громадных ямах.
Костер нельзя было развести, так как большевистская разведка, видя огонек, могла бы набрести на наш след. Надо было вооружиться терпением, запастись энергией и ждать. Ждать час-два-десять.
Позднее мы слышали, как погибли здесь беженцы, настигнутые большевиками. Некоторых беженцев-офицеров убили, распяли на санках, и, оставив эти голые изуродованные трупы, большевики шли дальше, неся за собой смерть и издевательство.
Те, которые каким-нибудь чудом остались живы, замерзли в лесу, и вся эта прекрасная дорога через сибирскую тайгу усеяна была трупами. Все ящики, корзины, весь скарб, что везли с собой эти люди, был вытащен на снег, разбросан, что было ценное, то было унесено с собой, а остальное лежало рядом со страшными трупами в ужасных позах, с запекшейся кровью, с вывернутыми руками.
Мы всю ночь простояли в этом лесу. Всю ночь мерзли, прыгали, боролись и усталые садились в санки, чтобы снова, едва передвигая ноги, вылезти и скакать, глупо размахивая руками.
21 декабря. Ночь тянулась долго. Надоел этот лес, пугавший своей темнотой. Под утро добрели до какой-то сторожки или разъезда. Не помню, как я очутилась в комнате, где было много милиционеров. Здесь мы устроились только благодаря князю, который сказал свою фамилию дежурному милиционеру. Дали нам место на полу. Комната была грязная, небольшая, заплеванная. На асфальтовом полу лежали солдаты.
Какой-то услужливый солдат подал мужу пень. Этот пень послужил мужу стулом, а я села на пол, положила голову на колени и моментально заснула, не чувствуя удушливого запаха махорки и пота, не слыша ругани и грубого смеха. Проснулась. В комнате светло. Мужа нет. Моя голова лежит на полушубке, заботливо подложенном мужем. Села, протерла глаза и вспомнила, где я. Выйдя на улицу, увидела около наших санок костер, а из саней князь и мой муж тащили еле живого Чесика Хмеля, который, лежа в санках, начал замерзать. Он бессмысленно тряс головой, что-то бессвязно бормотал и стучал зубами. Его принесли в ту комнату, где мы отдыхали. (Малиневские проспали сидя в соседней комнате.)
Времени на горячий завтрак нет. Едем. Наконец и станция Тайга перед нами. Уже вечерело, когда мы приближались к этим домикам, из труб которых выходил дым, густой, серый, прямым столбом поднимаясь вверх. После долгих усилий удалось найти маленькую комнатку у какого-то татарина во втором этаже, куда мы попали только поздно вечером, так как целый день прошел в поисках пристанища. Сначала заехали к какому-то железнодорожнику и там встретили беженцев, ехавших из Екатеринбурга. Несчастные скитались уже пять месяцев. Что значили наши переживания в сравнении с их переживаниями?