Итак, мы уже в теплой комнате, первый раз, кажется, за всю дорогу мы были в чистом помещении. Соседнюю комнату занимала семья татарина, болевшая тифом.
Мужчины наши узнали, что охраняют станцию Тайга поляки, кроме того, стоит здесь несколько колчаковских эшелонов.
Ехать дальше на лошадях нельзя, так как вдоль железнодорожного пути хозяйничает банда известного большевика Щетинкина, ехать все время обходом нет сил, кругом тайга, надо хорошо знать дорогу, и где гарантия, что удастся уйти от какой-нибудь бродячей партизанской банды, скрывавшейся в лесах. Все говорило за то, что надо искать другой способ передвижения или оставаться в Тайге. Последнее было невозможно, так как никто не принимал беженцев, боясь большевиков. Оставалось искать кого-нибудь из знакомых в польских эшелонах и просить позволения ехать в их поезде. Малиневский с мужем сразу после чаю вышли. Вернулись довольные, говоря, что наверное удастся устроиться в польском эшелоне, и даже в таком, который не принимает участия в боях. Этот эшелон назывался «железнодорожная рота», на обязанности которой лежала починка всех польских паровозов.
Спокойно заснули мы в эту ночь.
22 декабря. Утром окончательно узнали, что приняты в польский поезд. Не могли дождаться, когда будем грузиться. Князь ехал с нами. Он был записан как мой отец, я называла его «папаша», или по-французски «papa». Никто не понял бы той радости, какую мы переживали. Мали-невский встретил в железнодорожной роте своего знакомого поручика К., ему мы и обязаны за все то хорошее, что он для нас сделал, отвоевывая нам место в поезде, прося об этом начальника эшелона. Мы на станции.
Не чувствуется здесь беспокойства, не видно испуганных, озабоченных лиц беженцев, замерзших и голодных, нет той сутолоки, какая царит в городе. Наши подводы стояли вдоль эшелона, по очереди подвигаясь к вагону, в который мы грузились. Я с благодарностью смотрела на польского часового и так была погружена в свои радостные мысли, что не заметила, как из наших саней кто-то стянул доху мужа, а другой украл шкуру вола, которую мы стелили в санях, лошадей мы оставили на произвол судьбы около вагонов, и через пять – десять минут их уже не было. Взяли их железнодорожники и беженцы.
Мы в вагоне. Встретила нас миловидная женщина лет 35, хохлушка. Она говорила, что муж ее сегодня дежурит на станции. В правой стороне теплушки стоял стол и две кровати. На одной из них лежало двое детей, мальчик и девочка, с любопытством посматривавших на нас, высовывая головы из-за подушек. Это были дети наших хозяев теплушки. Левую половину вагона они уступили нам. А было нас семь человек. Я, муж, князь и еще одна семья, ехавшая из Ново-Николаевска, но одновременно с нами грузившаяся в этот вагон.
Эта семья, так же как и мы, ехала в колчаковском поезде, а потом на лошадях. В тайге она встретила поручика К., и он устроил ее в этот поезд. Итак, наши новые спутники, как и мы, благодаря доброму сердцу поручика К. имели теплый угол в польском эшелоне. Семья эта состояла из старушки матери, двух дочерей и зятя (офицера, мужа старшей дочери).
Семья Малиневских и Чесик помещались в соседнем вагоне, где им также уступили половину теплушки; хозяева их вагона производили несимпатичное впечатление, очень неохотно приняли они своих новых гостей. Не скажу, чтобы и наша хозяйка была довольна нашим присутствием. Она нервничала, ожидая мужа, даже выходила два раза, ища случая встретиться с ним и рассказать, что у них поручик К. отобрал полвагона и какие-то неизвестные беженцы преспокойно разложили свои вещи и весело попивают чай, согретый на ее печке. Но хозяин вагона долго не показывался.
9 часов вечера. Мы мирно разговариваем, сытые, согретые. Двери вагона открылись, и вошел мужчина и стал кричать: «Кто имел право влезть в мой вагон? Я никого не принимаю». Перед нами предстала фигура солдата, одетого в зеленую военную шубу, какие имели все союзные войска. Меховой воротник и обшлага, широкий пояс с револьвером, и в руках винтовка. С левой стороны лица у него был шрам, начинавшийся от щеки и шедший под ухом на затылок. Глаза горели каким-то злым огоньком. Таков был хозяин нашего нового убежища. Муж объяснил ему, как мы попали сюда, кто нас устроил.
Наступил мир в нашей новой коммуне, и через четверть часа Нотович сидел с нами, слушая наши рассказы о злополучном путешествии. От него мы узнали, что в данный момент на станции Тайга находятся первый польский полк, штурмовой батальон и польский броневик «Краков». Русских эшелонов немного – три-четыре, русский броневик «Забияка» и, кажется, еще другой, «Дедушка».
Нашу мирную беседу прервали выстрелы, раздававшиеся где-то недалеко. Выскочили узнать. Оказалось, что на соседнем пути загорелся вагон с патронами. Подозревали в поджоге местных большевиков. Поляки энергично принялись ликвидировать пожар, оттянув горевший вагон подальше от поездов, стоявших на станции.
Ночь ничего не предвещала страшного. Как-то спокойно чувствовалось, сидя в вагоне и слушая временами шаги часовых, ходивших вдоль эшелона. Рядом, на соседнем пути, стоял русский поезд, через стекла запыленные и грязные можно было видеть офицеров, их жен и детей.
23 декабря. Я дремлю, но сквозь дремоту слышу выстрелы. Опять, опять. Надо проснуться, узнать, может, мне только кажется. Я сажусь на кровать, протираю глаза и такое же недоумевающее выражение вижу на всех лицах. Князь, муж, наш новый спутник прислушиваются и молча спрашивают друг друга глазами. Хозяина вагона уже нет, только жена его, стоя посреди вагона, слушает, откуда стреляют. Выстрелы все чаще и чаще. Уже где-то недалеко стучит пулемет. Около вагона слышатся торопливые шаги, беготня и временами голоса, отдающие какие-то приказания. Не успели мы сообразить, в чем дело, и поделиться своими предположениями, как отворилась настежь дверь, и в вагон вскочил бледный Нотович. Губы его от волнения тряслись, и он прерывающимся голосом крикнул: «Большевики нас окружили. В четыре часа ночи заняли город, и при помощи местных большевиков они теперь окружили станцию. Начался бой. Перестреляют сейчас нас всех, ехать не можем, так как наш эшелон не имеет паровоза. Он еще в ремонте, в депо. Где дети? Где дети?» – кричал он беспомощно, хватаясь за вещи, лежавшие в вагоне, бросаясь к детям, которые испуганно смотрели во все стороны и не могли понять, что случилось. Поцеловав сына, прижал дочь к своей груди, отошел от их кроватки. Еще раз устремил свой взгляд на малюток, жену, и, видимо, какая-то страшная мысль мелькнула в его голове. Шрам побелел, а лицо налилось кровью. Махнул рукой на детей и бросился к дверям.
«Одеть детей!» – крикнул он и исчез в настежь отворенных дверях. Жена его начала плакать и, обращаясь к нам, спрашивала: «Зачем одевать? Куда мы пойдем? Везде стрельба! Бедные дети! Бедные мы все! Что теперь с нами будет? Куда он ушел?» Она то плакала, то молилась, прижимая к себе малюток, то звала мужа через отворенную дверь. Мы не могли даже ее утешить. Не могли дать ей хоть маленький луч надежды на спасение. Беспомощные, сидели мы в тесном вагоне, прислушиваясь к усиливавшейся канонаде. То вставали, подходили к дверям, слушали, то снова возвращались и старались в глазах один у другого прочитать отрадные мысли. Но их не было. Тревога, беспокойство были у всех на лице. Мужчины наши не имели даже оружия при себе, кроме револьвера князя. Да и нужно ли было оружие в такой момент, когда горсть людей, имевшая около себя женщин и детей, будет защищаться от вооруженных солдат.
Сидели и ждали развязки, отгоняя от себя страшные мысли, рисовавшие в нашем воображении кошмарные картины. Я подошла к дверям, мне казалось, что кто-то раненый стонал и хотел войти в вагон. Но никого не было, только под вагонами соседнего поезда польские солдаты, держа наготове винтовки и скрываясь за темными колесами, стреляли. Пулемет с левой стороны нашего поезда работал интенсивней. Кто-то крикнул, что большевики атакуют русский броневик «Забияку».
«Значит, уже так близко», – подумала я, припоминая, что броневик стоит через несколько путей от нас. Наша хозяйка одела уже детей и теперь то и дело подходила к дверям, ожидая мужа и расспрашивая поминутно проходивших мимо солдат. Затем она взглянула в маленькое окошечко теплушки и, позвав меня, сказала: «Что там делается! Посмотрите!»
Я вскочила на лавку, но долго смотреть не могла, так как увидела через рассеявшийся дым целую кучу трупов и большевиков в белых меховых шапках с красными лентами, бежавших навстречу полякам.
«Скоро придут к нам», – мелькнуло в мыслях. «Какая глупая и ужасная смерть нас ждет». И мною овладело отупение, равнодушие, прерываемое иногда минутами нетерпения. «Скорей бы, скорей смерть или жизнь». Страха нет, хотя положение действительно становилось ужасным. Паровоза не было, а кольцо большевиков становилось все уже и уже. Мы помощи ниоткуда не ждали, а большевики подходили к Тайге с новыми силами.
А что делалось в русских эшелонах, где ехало преимущественно офицерство! Кровь холодеет в жилах при воспоминании о том, что мне, как невольному свидетелю, пришлось увидеть. Перед нашими глазами разыгрывались драмы. Из русского поезда выходили пассажиры, с безграничным страхом, озирались, осматривались по сторонам. Выражение лица изменялось. Люди бледнели еще больше при виде безвыходного положения.
Спасения нет! Это каждый чувствовал и метался во все стороны, в скорой смене надежды и отчаяния. Прошло уже несколько лет, как все это было пережито, но в памяти до сих пор горят, как неугасимые огоньки пережитого, страшные воспоминания, яркие, кровавые, озаренные холодным зимним солнцем и налитые кровью.
Помню открытые двери нашего вагона, а напротив вагон второго класса колчаковского поезда. Из него выскочил русский полковник. Лицо чисто русское, небольшая, с проседью бородка. Одет в зеленый френч и синие брюки. За ним выбежала дама лет 35. «Ну, что? Как?» – задавала она вопросы, стоя на площадке вагона и держась за косяк двери. Она не дождалась ответа, соскочила со ступенек на перрон и подбежала к полковнику. Схватила его за плечо и впилась пытливыми глазами в лицо. «Спасения нет? Ну, говори скорей!» Трясла она все сильней за плечо мужа. А он что-то лепетал, беспомощно разводя руками, и осматривался по сторонам.