Видимо, визит чехов не принес им желанных результатов. С недовольными лицами они возвращались обратно. Кругом был расставлен польский караул. Солдаты узнали, что чехи хотели взорвать польский броневик, мотивируя это тем, что не хотят, чтобы все досталось большевикам. Не знаю, какие переговоры в действительности велись; пишу только то, что тогда мы узнали.
Я вернулась в вагон, было темно, в углу у окна сидели наши соседки и тихо разговаривали, показали мне в окно, и я увидела, как из леса, вернее кустарника, выскочил отряд конных. Увидев поляков с ружьями наготове, этот отряд бросился в сторону и, отъехав на почтительное расстояние от наших поездов, стал прислушиваться, чтобы узнать, к кому относятся крики, призывающие его. Поляки спрашивали, кто они и откуда. Несколько смельчаков подъехали ближе, любопытно осматриваясь, и сообщили, что они принадлежат к отряду Каппеля. Большевики идут по пятам.
«Почему ваши поезда не идут дальше? Те, что остались в Красноярске, уже задержаны. Большевики не вспоминают теперь о нейтралитете, чувствуя за собой силу регулярной армии. Не теряйте времени, уезжайте».
Закончил свой рассказ молодой казак и, кивнув в сторону Клюквенной, поехал к своим товарищам, стоявшим в поле. Какое-то грустное впечатление производила на меня эта группа солдат, едущих куда глаза глядят.
В вагоне совсем темно, на небе зажигаются звезды, где-то за леском грохочет пулемет, идет стрельба. Там снова бой большевиков с поляками и оставшимися колчаковцами. Здесь тоже ходят с ног до головы вооруженные солдаты. Каппелевцы бегут, с запада идут большевики, а с востока чехи пугают, вооружаются; мысли невеселые, серые наводят уныние…
Не все ли равно, будем ли мы живы или умрем. Чехи или большевики? Все равно! Так сидела я, погруженная в думы, не заметив прихода мужа и князя. Зажгли свечу, как-то отраднее сделалось на душе, казалось, что с этим светом исчезли все невзгоды, и черные мысли разлетелись, как одуванчики от ветра. Но ненадолго! По выражению лица мужа поняла, что не все обстоит благополучно. Не хотелось даже спрашивать. Предчувствовала, что что-то ужасное, страшное приближается к нам. Положение действительно было безвыходное. Большевики догнали и задержали два польских эшелона, мы делали в сутки 15–20 верст, а большевики двигались со скоростью 30–40 верст. Идут дальше, постоянно воевать и бороться с регулярной армией и неожиданно появляющимися партизанскими отрядами не хватит сил, да и зачем эти ненужные невинные жертвы. В каждом эшелоне едут женщины и дети. На востоке дорогу закрыли чехи, узнав, что большевики идут, сформировали из двух эшелонов один и уехали, оставив на пути поезда с замерзшими паровозами. Чтобы расчистить дорогу, надо не мало времени, а полякам каждая минута стоит человеческих жизней.
«Итак, все кончено, – сказал поручик К., входя к нам в вагон. – Поблагодарим за все чехов и поклонимся большевикам, – с иронией и грустной улыбкой произнес он. Несколько пар любопытных глаз впились в него. – Начались переговоры поляков с большевиками. Дивизия должна сдаться, она между двух огней! Но заключим договор не позорный для нас. А может быть, я ничего не знаю… Исполнят ли большевики все условия? Где гарантия? Не могу сидеть, пойду узнаю, что делается».
Он ушел, а нас охватило беспокойство. Поздний вечер, никто не спит в нашем вагоне. То и дело открываются двери и входят офицеры и солдаты. В нашем вагоне поставлен телефон и сидит дежурный офицер.
Около поезда – штаба Польской дивизии – стоят взволнованные солдаты, они ждут, когда им прочтут условия сдачи. В штабе давно уже знали, что сдача дивизии неизбежна, а мы только поздно вечером узнали условия. Дежурный офицер прочитал их нам. И мы все с тяжелым сердцем слушали, мало веря в то, что действительно эти условия будут выполнены. А так хотелось верить. Если бы они были исполнены, то лучшего мы ничего не могли ждать.
Условия были следующие: 1) оружие должно быть сложено в один вагон, и таковой закрыт на замок, 2) караул при вагоне с оружием будет польский, 3) все польские эшелоны будут направлены в Красноярск, 4) запасы – продукты – будут оставлены на две недели, 5) никаких арестов и обысков производиться не будет, 6) в Красноярске будут формироваться новые эшелоны для отправки на запад, на польскую границу, одним словом, домой. Кто не захочет ехать, может остаться, где хочет. И т. д. и т. д. Что может быть лучше? Неприкосновенность личности, свобода действий, скорый отъезд домой. Все это красивые фразы. Никто не верил, но поневоле соглашались.
Все приуныли. «Папаша» срывается с места, тянет мужа за руку, усаживает его на лавку рядом со мной и говорит скоро, захлебываясь, как бы боясь забыть то, что теснится в мыслях. «Дети мои! За все вам сердечное русское спасибо. Бог вознаградит вас за доброе сердце. Спасали вы меня, но теперь и вы бессильны, и вы не знаете, что будет с вами завтра. Я хочу идти, идти куда глаза глядят. Я здесь не могу остаться, начнутся аресты офицеров, и я буду арестован в первую голову. Итак, я ухожу, не возьму от вас слово, что исполните мою просьбу, так как знаю, что все, что возможно будет, – сделаете. Я вам оставляю все, что дороже для меня здесь. Это карточка детей и жены…»
Голос прервался. Старичок суетился, торопливо шептал: «Оставлю еще свой дневник, который писал в одиночной камере. Никто не читал эти записки. Здесь я описал всю свою жизнь, свои переживания, начиная от светлого детства и ясной юности до теперешних тяжелых дней, хотел для сына оставить. Пусть не судит строго отца. Здесь он найдет все, что было или казалось ему непонятным. Мысленно буду всегда с ним. Итак, последняя моя просьба к вам: если можно, отдайте карточку детей жене или детям и дневник тоже. Не хочу, чтобы большевики, если арестуют меня, нашли эту карточку и дневник. Расскажите детям все, что знаете обо мне, и… и последнее прости»…
Дрожащие руки держали фотографическую карточку, а глаза впились, смотрели не отрываясь, говорили о наболевшем сердце, об отцовской тоске.
«А это дневник, – сказал он, подавая мне черновую тетрадь. – Здесь камера, в которой я сидел, – показал князь рисунок на первой странице тетради. – Я сам рисовал. Здесь все полно моих мыслей. Из каждого угла смотрели на меня любимые тени, жил воспоминаниями и мечтами».
Рисунок представлял небольшую комнату, высоко помещалось маленькое окошечко с решеткой, направо кровать из досок, столик и табуретка.
«Итак, как только рассветет, я прощусь с вами. Слов не найду благодарить. Поймете сами», – прошептал он, берясь рукой за сердце.
«Не надо так волноваться! Надо обдумать, куда вы пойдете? Что вас ждет?» – говорили мы, сами мало веря в спасение, если оставаться здесь. Но куда идти? Мы могли остаться, так как муж был не военный, а князь? Решено, что он пойдет. Куда? Куда глаза глядят. На восток.
Этот одинокий бедный князь! С болью в сердце, с тоской о семье, с неугасимой жаждой увидеть своих близких и с маленьким, едва темнеющим огоньком надежды он идет вперед в недалекую туманную даль. Сидели молча. Ночь окутала темным саваном сонную землю.
«Ящик мой на вагоне, вещей там нет. Важные бумаги. Уничтожьте все, чтобы потом не пришлось отвечать».
Нет! Ночь никогда не была такой короткой, хотелось оттянуть рассвет. Князь уже успокоился. Не дрожал так сильно голос. Сидел спокойно, как бы заснув. Но он не спал. «Что с вами будет?» – задавал нам вопрос. Белье сложил в маленький ранец. Я приготовила бутерброды и полушубок, который заменил муж на шинель князя, и зашила часы в рукав. В этом полушубке князь не походил на офицера.
5 часов утра. Мимо эшелона идут, идут. Дамы в каракулевых шубах, с мешком, со свертками на плечах. Ноги одеты в валенках. Офицеры, штатские, все бросили, идут пешком вдоль железнодорожного пути так, как когда-то ехали мы. Князь спешит взволнованный, печальный.
Сергей Степанович пришел проститься. Глаза полные любви, с безмолвной грустью обнимает нежно Мурку, целует ее горячо и долго, прощается с нами и выходит. Князь целует мужа, подходит ко мне, крестит дрожащей рукой, целует в руку.
«За все спасибо! Благословите меня», – слышу несвязный шепот. В дверях показывается корнет с женой, готовый к дороге.
Выходим все вместе. Перед нашими глазами тянется вереница беженцев, удивленно смотревших на нас, недоумевая: почему мы остаемся.
Скрылись вдали князь и корнет с женой. Мы возвращаемся в вагон. Шум на улице привлек наше внимание. Выяснилось, что польские солдаты выгружались. Польская кавалерия рвалась в бой с чехами, желая отомстить им за их коварство. «Не большевикам мы помогаем, а отомстим за себя, пусть знают, что шутки плохи».
Позднее мы слышали, что чехи имели бой с большевиками, принимали ли участие там польские солдаты, не знаю.
Время томительно тянется. Сидим и ждем, когда очистят путь от замерзших эшелонов и продвинут наш «состав» на станцию, где встретят нас наши победители. Но они явились раньше, чем мы предполагали. Только что успели мы принести ящик с бумагами в вагон, как наш поезд тронулся. С двух сторон эшелона едет отряд красных. Что делать с бумагами, сжечь? Дым привлек бы их внимание, и кто-нибудь из красноармейцев может войти. Я беру пачку бумаг, иду в уборную и по одной, по две рву и бросаю под вагон. Иду за новой партией бумаги, снова бросаю, предварительно оглядываясь, далеко ли красноармеец, который едет все время около нашего вагона.
Все следы пребывания князя с нами исчезли. Ничто уже не говорит о том, что он был здесь.
Вот уже станция. Мы выходим купить молоко, которое носят мальчишки и бабы. Вымениваем на белье, провизию, так как колчаковских денег уже не принимают. Нас никто не спрашивает, не задерживает.
Поезд наш поставлен на запасной путь. Мы уже несколько дней сидим в эшелоне, оружие сложено в один вагон, и стоит польский часовой. Запасы никто не отобрал, и никто не приходит, как будто забыли о нашем поезде. Сведений из Красноярска никаких. Эшелон 1-го Польского полка продвинули ближе к Красноярску.