В первых числах ноября, когда все сведения говорили за то, что восстание будет вскоре, полковник Рубец дал поручику Суражкевичу следующую задачу. Всех агентов оставить у Гайды, но их роли распределить таким порядком, чтобы: первый перебежчик вернулся к нам и явился бы лично к поручику Суражкевичу за 20 часов до боя. Второй перебежчик проделал бы то же самое за 12 часов до боя. Третий – за 6 часов до боя. Четвертый – за полтора часа до боя. Пятый – через 1 час после начала боя. Шестой – через 3 часа после начала боя. Седьмой – через 6 часов после начала боя. Восьмой – через 12 часов после начала боя. Девятый – через 24 часа после начала боя. Десятый – через 2 суток после боя. Одиннадцатый – через 3 суток после боя. Двенадцатый – через 4 суток после боя.
Таков был расчет, произведенный на 12 человек. При этом люди до боя не менялись, люди же, назначенные к перебегу во время и после боя, были назначены парные, то есть если чины правительственных войск одного убьют, то к нам идет его заместитель. Об этом плане можно сказать только одно: «Что и говорить, план – смелый».
К началу ноябрьских событий у Гайды имелось 23 правительственных агента, из них 17 человек были от Учебной инструкторской школы, 3 человека – от крепостной роты, остальные 3 человека – от других частей правительственных войск.
Накануне боя к поручику Суражкевичу явился первый перебежчик. После этого последовала погрузка батальона школы и отбытие его в город. 18 ноября перебежчики являлись аккуратно. Был только один несчастный случай: чинами правительственных войск был убит агент восьмой очереди – юнкер Курилко, перебежавший через 12 часов после начала боя. Заменен он никем не был, так как его пара была убита, как потом выяснилось, нами же (чинами правительственных войск), в рядах Гайды.
Во время боя то и дело раздавалось по штабу крепости: «Поручика Суражкевича требует вниз перебежавший какой-то гайдовец». Вспоминая это, поручик Суражкевич заявляет: «Крыли мы тогда гайдовцев, как хотели, потому что знали все. Вот поэтому-то весь бой полковник Рубец провел как по написанному и вот почему не удалась провокация Сыромятникова, когда он уверял нас, что вокзал никем не занят, и слал нас на гайдовские пулеметы, но мы-то знали все!»
Относительно приведенной дословно оценки обстановки, сделанной поручиком Суражкевичем, и самого хода боя, я, будучи вполне согласен с Б.Е. Суражкевичем, что полковник Рубец «все контрразведки за пояс заткнул», все же не согласен, что «бой он вел как по писаному». Были и у нас тяжелые минуты, которые поручик Суражкевич, как оптимист, быстро забыл. Счастливой случайностью было и то, что правительственными войсками командовал полковник Рубец – организатор контрразведки. Если бы на его месте оказался бы кто-либо другой, хотя бы полковник Добровольский, то результат мог бы получиться совсем иной.
Из 18 агентов, высланных полковником Рубцом к Гайде, погибло всего 7 человек: Соколов, Курилко, Пашкеев, Смирнов, два унтер-офицера (фамилии их поручик Суражкевич забыл) и сукин сын Потерня. Последний был выловлен и убит поручиком Суражкевичем, который всадил ему в затылок пулю на Корейской улице. Остальные 11 человек перешли к нам по взятии вокзала.
В заключение нужно отдать должное полковнику Рубцу за его ум и прозорливость. Да это был не только прекрасный строевой начальник, но и выдающийся организатор контрразведки, чины которой служили и гибли преданные идее, а не работали за хороший оклад жалованья! Нужно также отметить и умение молчать как полковника Рубца, так и поручика Суражкевича: о работе контрразведки в школе не знал даже как следует и начальник школы, полковник Плешков. Он ахнул только после убийства юнкера Соколова, когда начальнику контрразведки школы пришлось ему кое-что рассказать.
Несмотря на то что правительственные войска одержали блестящую победу над гайдовцами, особого удовлетворения все же не чувствовалось. Прежде всего, 20 ноября во Владивостоке стало официально известно об оставлении армией столицы Белой Сибири – Омска, последовавшем 14 ноября, а во-вторых, жизнь Владивостока продолжала течь по прежнему руслу разложения и разрушения. Разнузданность нравов, спекуляция и все прочие прелести тылового города были налицо. В ресторанах по-прежнему пьяные голоса надрывались, вопя на мотив «Шарабана»:
Погон российский,
Мундир английский,
Сапог японский —
Правитель Омский…
и открыто осуждали все мероприятия, исходившие от Верховного Правителя и его министров.
С победой над Гайдой Верховный Правитель школу поздравил по телеграфу и произвел всех юнкеров, участвовавших в подавлении восстания, в портупей-юнкера. Все портупей-юнкера были произведены в подпоручики. Офицеры же – представлены к наградам. Генерал Розанов выразил желание посетить школу и лично раздать Георгиевские кресты и медали юнкерам, особо отличившимся в бою 17–18 ноября.
Однако генерал Розанов не находил времени для посещения школы. Его поездка на Русский остров все откладывалась и откладывалась. Наконец, было решено, что награждение особо отличившихся состоится на параде 9 декабря (26 ноября ст. стиля), то есть в день Георгиевского орденского праздника. Однако и тут произошло опять недоразумение: мы долго ждали прибытия ледокола, на котором наш 1-й батальон должен был переотправиться в город. Не дождавшись его, позвонили, наконец, в штаб Сибирской флотилии. Оттуда получили ответ, что никаких распоряжений в штабе о высылке ледокола за батальоном школы не получалось. Тогда последовал ряд переговоров между нами, штабом округа и морским штабом. Наконец, ледокол «Патрокл» получил предписание идти за нами в бухту Новик. Предшествующая ночь была очень холодная. Вся бухта Новик покрылась довольно толстым слоем льда, и потому «Патрокл» с нами прибыл к Экипажной пристани лишь в первом часу дня. К этому времени парад в городе уж окончился. Генерал Розанов, не дожидаясь нас, роздал награды гардемаринам… Несолоно нахлебавшись, с сильно павшим настроением возвращались назад, на Русский остров, офицеры и юнкера 1-го батальона школы. Генерал Розанов вновь обещал в один из ближайших дней проехать на Русский остров и там раздать награды чинам школы.
Прошла, однако, еще одна неделя, а генерал Розанов все не мог найти времени посетить школу и раздать чинам ее награды. Тогда полковник Плешков решил лично раздать награды 19 декабря (6 декабря по ст. стилю).
В этот день в школе состоялся торжественный благодарственный молебен Господу Богу по случаю победы над гайдовцами, а кроме того, была отслужена панихида по зверски убиенным Императору Николае II и его семье. Начальник школы и протопресвитер сказали соответствующее слово в сугубо монархическом духе. Так впервые в стенах Учебной инструкторской школы на Русском острове наши юнкера услыхали монархические речи. До этого времени в школе монархическая пропаганда была воспрещена, хотя большинство офицеров, безусловно, были монархистами.
По окончании парада я зашел в канцелярию 3-й роты, дабы подписать текущие дела. Следом за мною в канцелярию вошел юнкер Поляков и со слезами на глазах доложил мне, что он не получил заслуженной им Георгиевской медали, так как в приказе по школе его, вероятно по ошибке, не поместили. Поляков показался мне крайне расстроенным происшедшим недоразумением. Я его утешил, сказав ему, что это дело вполне поправимо, так как в своем рапорте я его поместил и, вероятно, в завтрашнем приказе по школе ошибка будет исправлена. Повторяю, Поляков казался очень расстроенным, рукой он вытирал слезы, и мне, конечно, и в голову не могло прийти, что передо мною стоит красный провокатор – латыш, подосланный к нам, в школу, в целях осведомления красных. Об этом я узнал лишь в феврале 1920 года, уже после падения во Владивостоке власти Верховного Правителя.
Еще до этой истории в моей роте был такой случай. К нам в школу прибыл новый юнкер, совершенно белобрысый, с красным лицом. Его внешность была такова, что после первого с ним свидания его легко можно было запомнить. И действительно, стоило только штабс-капитану Нельсон-Гирсту взглянуть на вновь прибывшего, как он в нем узнал красного начальника пулеметной команды, набиравшейся во Владивостоке в начале 1918 года для отправки в распоряжение товарища Лазо, боровшегося в то время в Забайкалье с только что организовавшимся отрядом есаула Семенова. В те дни этот, мой новый юнкер, воинственно разъезжал по Владивостоку на белом коне. Его физиономия с тех дней запомнилась и некоторым иным чинам моей роты. Поэтому я о всем доложил по команде. Красный пулеметчик был арестован. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.
Вот еще одна история из жизни нашей школы, но другого рода. Как-то из города от полковника Плешкова мною было получено приказание: «Выслать первый взвод 3-й роты с офицером к такой-то гостинице». Если не ошибаюсь, юнкера получили даже по 15 боевых патронов. Взводным командиром был штабс-капитан Скороходов, атлетического сложения с восточным лицом – в общем, представительный и внушительный мужчина. По возвращении взвода из города я спросил Скороходова, в чем там было дело, но симпатичный штабс-капитан, мило улыбнувшись, застенчиво просил меня не расспрашивать, так как все дело уладилось. В общем, у начальника школы, полковника Плешкова, вышло какое-то недоразумение с одним из адъютантов коменданта крепости, которого Плешков решил силою оружия выселить из номера гостиницы. Мне показалось тогда, что Скороходов был больше всего смущен воинственностью нашего начальника школы. Эпизод этот совсем не сыграл в пользу полковника Плешкова, хотя подобный же эпизод с генералом Сахаровым, случившийся раньше, весьма значительно увеличил его популярность.
Юнкера 4-й роты, не участвовавшие в деле вместе с остальными ротами, казалось, были огорчены, и командир 4-й роты, капитан Пи-талев, выпросил у начальства, чтоб при первом же вызове на усмирение был бы послан он с его 4-й ротой. Желание капитана Питалева с