былось. Случай отличиться 4-й роте представился, вскоре ее послали в бухту Святой Ольги, где красные партизаны стали слишком дерзки. Однако 4-я рота вскоре возвратилась назад. Из ее состава несколько юнкеров перебежало к красным. Надо считать, что причиной тому являлась неудовлетворительность формирования этой роты: часть юнкеров была набрана из владивостокских интеллигентов, уклонявшихся от отбывания воинской повинности.
Относительно только что затронутого вопроса могу сказать следующее: 1, 2 и 3-я роты школы несколько раз высылались на «облавы интеллигентов». Для подобных облав выработался даже особый порядок их производства: по понедельникам та или иная рота школы оцепляла прибывающие на ст. Владивосток все дачные поезда, и в них войсковые чины находили богатую добычу – спекулянтов всех родов и сортов, весело проводивших свой воскресный отдых в живописных окрестностях Владивостока. Среди этой публики немало было и уклоняющихся от воинской повинности. Таковых мы снимали с поездов и направляли их к воинскому начальнику, последний же через день-другой кое-кого из задержанных отсылал к нам же в школу на пополнение наших редеющих рядов. Иногда облавы производились по ночным кабакам. Помню, как-то моя рота произвела такую облаву. В одиннадцатом часу ночи прибыли мы в город, и сразу же по всем кабакам и публичным домам были направлены офицерские патрули. Добыча на сей раз была богатая, но… смогли ли стать хорошими воинами пойманные нами «интеллигенты»?..
Перед Рождеством в моей роте произошел большой скандал. Дело в том, что полковник Рубец всех студентов и сельских учителей (а их было немало в рядах школы) направлял всегда на пополнение моей роты, объясняя мне это тем, что я, мол, имею более спокойный характер и умею обращаться с интеллигентами. Поздней осенью, когда в Приморье прибыло 1-е Артиллерийское училище, десять юнкеров этого училища были почему-то переведены… к нам в школу. Полковник Рубец всех их передал в мою роту. С первого дня появления в роте артиллеристов они стали оказывать пренебрежительное отношение к «шагистике» и к стрелковому делу. Мои доводы относиться ко всем изучаемым предметам одинаково серьезно их мало трогали. И вот, перед самым Рождеством, отпросившись в отпуск, все они из него не вернулись больше, а, уехав в Раздольное, явились вновь в Артиллерийское училище, где бывшее их начальство приняло их.
Полковник Рубец поступком артиллеристов был крайне возмущен и настаивал на предании всех их суду, но начальник Артиллерийского училища, полковник Герце-Виноградский, иначе посмотрел на это дело и решил весь этот эпизод предать забвению. В связи с этой историей вспоминается мне, что еще летом 1919 года в наш батальон было зачислено несколько гардемарин. Все эти гардемарины окончили нашу школу и были произведены в портупей-юнкера, а затем и в подпоручики. Невольно напрашивается вопрос: какая цель была в этом прикомандировании к нашей школе сначала группы гардемарин, а потом этих злосчастных десяти артиллеристов?
Юнкера, после состоявшегося производства в портупей-юнкера, согласно Положению об учебных инструкторских школах, должны были быть отчислены от школы и распределены по воинским частям. Однако ввиду тревожности политического положения портупей-юнкера от школы отчислены не были, так как школа считалась вполне надежной боевой частью, а с отчислением от нее портупей-юнкеров ее боеспособность значительно пала бы, ибо тогда почти целиком разошелся бы весь 1-й батальон школы.
Неопределенность положения портупей-юнкеров скверно действовала на их настроение. А тут еще вышел приказ в праздничные дни не увольнять портупей-юнкеров в более как половинном составе, так как каждую минуту можно было ожидать вызова в город по тревоге.
С января месяца 1920 года, а может быть даже и еще несколько ранее, полковник Рубец заметил, что начальник школы, полковник Плешков, бросил совершенно интересоваться школьными делами, погрузившись всецело в свою семейную жизнь и проводя большую часть времени в городе, в компании сербских офицеров. Вместе с тем в школе, благодаря его супруге, наступило время вечеринок: офицеры и юнкера занимались всевозможнейшими театральными и тому подобными делами.
Что за порядок установился бы в школе, об этом может свидетельствовать хотя бы следующий факт. Зайдя однажды, около 9 часов утра, в 1-ю роту, полковник Рубец застал подпоручика Богговута (недавно произведенного в офицеры) спящим. На взбешенный вопрос о причине его спанья подпоручик ответил, что репетиция спектакля, производившаяся накануне, затянулась до позднего времени, а потому начальник школы и его супруга разрешили встать позже. Кроме подпоручика Богговута в этой же роте, полковник Рубец улицезрел еще нескольких офицеров с заспанными и утомленными физиономиями, которые также сослались на ту же репетицию с участием г-жи Плешковой и ее матери. (Мать г-жи Плешковой, г-жа Тетюкова, происходила из семьи богатых амурских купцов, которые первыми внесли щедрый дар атаману Семенову на ведение борьбы с большевиками. В январе 1918 года в Харбине говорили, что Семенов от Тетюковых получил около миллиона рублей.)
В это самое время события в Сибири развивались колоссальным темпом. О всех подробностях происходящего на Дальнем Востоке не было известно, так как сведения поступали далеко не регулярно, но те вести, что приходили, свидетельствовали, говоря мягко, о страшных затруднениях, ставших на пути Белой Власти. Оценивая обстановку, В.Г. Болдырев, проживавший в то время в Японии, пишет: «Игра безнадежна, пожалуй, и широкий творческий размах едва ли в состоянии исправить положение. Осталось только одно: герои будут умирать, обеспечивая бегство трусам и дельцам». 19 января Болдырев самовольно вернулся во Владивосток из-за границы. И был принят Розановым.
Дела школы были заброшены ее начальником, но, чтобы еще более облегчить себя, полковник Плешков назначил полковника Рубца своим помощником по строевой части, не дав, однако, последнему никакой власти. Таким образом, полковник Рубец как бы исполнял полицейские обязанности: обходил и объезжал район школы. Но когда указывал при своих докладах начальнику школы о том, что видел и что творилось в районах 2-го и 3-го батальонов, то ответы получал в смехотворном духе. На доклады же полковника Рубца о необходимости самой энергичной работы и желательности инспекторского смотра не только школе, но и крепостному артиллерийскому и местному батальонам, подчиненным полковнику Плешкову как начгару Русского острова, последний буквально не обращал никакого внимания.
Полковник Рубец видел, как началось постепенное разложение в школе, но он не думал, что конец уже близок. Своими мерами полковник Рубец вооружил против себя (как он сам признает в одном из своих писем) некоторых офицеров школы: Лифанова, Васильева, Боровикова и многих других офицеров 2-го и 3-го батальонов. Поддержки же никакой со стороны полковника Плешкова он не видел.
Полковник Рубец жил на отшибе. Личное безысходное горе его убивало, и иногда ему все казалось безразличным, но это были лишь моменты: полковника все время занимала мысль о необходимости прекратить все эти вечеринки, усилить занятия, заполнить все время, делать обходы районов школы, крепостного и местного батальонов, принять боевую готовность…
В эти времена к полковнику Рубцу частенько заходил поручик Кузнецов, брат которого служил в отделе контрразведки штаба генерала Розанова. Из разговоров с поручиком Кузнецовым полковник Рубец узнавал о том, что творилось в штабе командующего войсками. Эти сведения были более чем тревожны – они указывали на то, что в штабе Розанова все готовы к бегству. Полковник Рубец обычно пытался успокаивать поручика Кузнецова, говоря, что вряд ли до этого дойдет дело, что положение, конечно, напряженное, но все же оно не выходит из рамок обычного тревожного настроения.
В разговорах с полковником Плешковым полковник Рубец, однако, несколько раз спрашивал: каково положение в городе и что ему вообще известно из Ставки Верховного Правителя и главнокомандующего? Дел школы полковник Рубец теперь касался осторожно, мягко указывая полковнику Плешкову на необходимость принять меры против замечающегося разложения… Полковник Рубец призвал внимание начальника школы на необходимость установления связи с атаманом Семеновым и со штабом самого адмирала. Полковник Рубец советовал полковнику Плешкову командировать офицеров с докладами о настоящем положении дела в Приморье и о преступной бездеятельности Розанова, от которого нельзя ждать хорошего, разве только бегства в тяжелую минуту (так, собственно говоря, и вышло впоследствии).
На все это полковник Рубец получал от полковника Плешкова ответы и заверения в том духе, что «все, мол, спокойно». При этом у начальника школы был всегда самоуверенный тон. Он особенное значение придавал сведениям, якобы исходящим от сербских офицеров. В штаб округа полковник Плешков не ездил, а с комендантом крепости, семеновским генералом Вериго[240], он был в отношениях, ярко обрисованных уже ранее (попытка чуть ли не силой оружия выселить из гостиницы одного из адъютантов генерала Вериго).
Полковник Плешков вообще давал полковнику Рубцу понять, что все тревожные слухи о положении дел в крае и в штабе генерала Розанова не основательны. Но во время этих бесед полковник Рубец подметил, что начальник школы задумчив немного более, чем то нужно. Иногда полковнику Рубцу казалось, что полковник Плешков что-то от него скрывает. Тут следует отметить, что сам полковник Рубец в это время переживал тяжелое семейное горе, но все же был настроен оптимистически. Много позднее, касаясь в своих частных письмах этого времени, полковник Рубец писал: «И до сих пор думаю, что если бы тогда вошли бы в связь с Семеновым и на месте ген. Розанова был бы порядочный, энергичный начальник, то, может быть, все сложилось иначе».
Все двигалось к бездне, а начальник школы и его семья продолжали жить какой-то обособленной жизнью… Утром, примерно января 22, к полковнику Рубцу опять явился поручик Кузнецов и передал, что, по рассказу его брата, в городе что-то приготовляется и что контрразведка штаба округа приготовилась к бегству. Получив такие сведения, полковник Рубец вместе с поручиком Кузнецовым пошел к Плешкову на его новую квартиру. Придя к начальнику школы, они застали там гостей (один, кажется, был г-н Доброхотов, фамилию другого полковник Рубец забыл), а сам полковник Плешков и вся его семья были заняты елкой (елку поддерживали так долго из-за годовалого ребенка, которому елка нравилась). Полковник Рубец попросил начальника школы уединиться с ними. Кузнецов сообщил ему то, что говорил Рубцу. Плешков изменился в лице и глубоко задумался.