Так как начинало уже светать, то я предложил изменить маршрут и взобраться на Суйфунскую гору по Комаровской улице. Старичок полковник на это сказал: «Вы местный офицер, мы же только вчера приехали сюда из Омска, не разбираемся ни в здешней политической обстановке, ни в местности. Ведите нас, куда хотите!»
Только мы двинулись с вокзала, ко мне подошел артиллерийский подполковник и спросил: «А где же рота, которую нам обещали в прикрытие?» Я ответил ему, что я с ротой и являюсь их прикрытием. «Послушайте, – продолжал подполковник, – ведь это безумие, у Вас и взвода не наберется, а Вы это называете ротой! Разве Вы можете нас предохранить от всяких случайностей?» Я возразил, что мои 26 человек равняются 200 повстанцам, так как мы – сплоченная часть, что мы и показали во время Гайдовского восстания, когда 160 человек нашей школы атаковали вокзал, занятый не менее как 2000 повстанцев…
Подполковник, видимо, был из сварливых: все ворчал и все критиковал. Возмущало его, что теперь все восстания ликвидируются только одними военно-учебными заведениями, что так долго продолжаться не может, что надо идти на какие-то уступки. Я спросил его, не считает ли он возможным войти в соглашение с большевиками, но затем добавил, что в настоящий момент не время и не место вести такие разговоры и что нам теперь надо постараться возможно успешнее выполнить возложенную на нас задачу.
Комаровская улица оказалась слишком крутой. Лошади выбивались из сил. Их распрягли, и юнкера-артиллеристы и мои общими силами потащили орудие в гору… Я прошел вперед. В нескольких шагах за мною шел старичок полковник. На вершине по Комаровской улице показался полковник Рубец. Он сердито окрикнул меня: «Где Ваша пушка? Кто тут старший из артиллеристов? Почему до сего времени артиллерия не на позиции?»
Старичок полковник выдвинулся вперед. Полковник Рубец набросился на него: «Ведь Вам приказано было к 6 час. 30 мин. быть на позиции, а теперь уже без десяти 7. А где же Ваша пушка?» Начальник Технического артиллерийского училища указал вдоль улицы, где юнкера с трудом тащили орудие.
«Через четверть часа пушка должна быть готова к выстрелу. Если это мое требование не будет исполнено, я прикажу Вас, полковник, расстрелять, как старшего артиллериста, за неисполнение моего боевого приказания. Поняли?» – «Так точно, господин полковник». Бедный старик совсем растерялся. Когда полковник Рубец отошел от нас, старичок подошел ко мне и спросил: «Неужели он мог бы выполнить свою угрозу?»
Мне хотелось загладить происшедшую неприятную сцену, и я сказал, что полковник Рубец всеми нами уважаем, как бесстрашный начальник, но вместе с тем он требует от всех беспрекословного повиновения и для проведения своих требований он не остановится ни перед чем. «Недаром же я с 5 часов все тороплю Вас, господин полковник», – закончил я.
Через четверть часа орудие было готово к открытию огня.
«Пушка-то русская, а снаряды французские! – сказал мне старик полковник. – Боюсь, как бы при выстреле не разорвало орудия».
По заранее условленному сигналу раздалось три или четыре (теперь уж не помню точно) орудийных выстрела. С высоты Суйфунской горы я видел, как по Суйфунской площади пошла в наступление наша 4-я рота. Бойцы этой роты не стреляли. Не было произведено ни одного выстрела и со стороны Коммерческого училища.
За Коммерческим училищем возвышалась горка с пожарной каланчой. Мне было хорошо видно, как небольшая группа людей, одетых в солдатские шинели, быстро взбиралась по склону этой горки. Только подумал я: «А ведь это революционный комитет утекает из Коммерческого училища, хорошо бы по нему дать несколько залпов», как моя мысль уже проводилась в жизнь капитаном Волковичем. Наша 2-я рота начала залпами стрелять по вышеозначенной группе. Расстояние было слишком велико, и, по-видимому, революционерам удалось утекнуть без потерь.
Прервав здесь повествование о боевых действиях, я хочу привести несколько бытовых картинок пережитого тогда нами времени.
Шла кровавая борьба между белыми и красными. Но большая часть населения не понимала сущности этой борьбы, так как не уяснила, чего же окончательно добивается каждая из враждующих сторон. Большевики обещали неимущим и сельскому населению положительно «все», но на дороге этой стояли здравомыслящие и благородные элементы, к которым примазалось, конечно, немало вредных субъектов, прикрывающихся для вида своею преданностью законности. Все эти элементы по терминологии большевиков именовались «белыми офицерами» – сторонниками павшего режима. Малоимущие и полутемные массы легко шли на удочку большевиков, отдавая свои симпатии красным. Имущие же знали, что большевики национализируют имущество, а потому скорее симпатизировали «колчаковцам». К сожалению, правительственные служащие Владивостока получали свое жалованье сибирскими деньгами, ценность последних, ввиду неудач на фронте, катастрофически падала. Поэтому положение всех служащих с каждым днем становилось все более и более тяжелым. Часто со стороны этих служащих можно было услышать фразы, подобные такой: «А, чтобы сдох ваш Колчак!» В общем, обыватель не присоединялся ни к красным, ни к белым, а выжидал «сем-то все это кончится!».
Как только орудие было втянуто на Комаровскую улицу, я приказал портупей-юнкеру Михаилу Балышеву встать на перекрестке Суйфунской и Комаровской улиц и никого из прохожих не пропускать вниз по Суйфунской, так как через несколько минут над этой улицей должны были пролетать снаряды и она могла оказаться под пулеметным огнем со стороны розановских егерей.
Балышев остановил двух старушек, заявив, что сейчас начнется стрельба. Старушек это как-то совсем не удивило, и только одна спросила: «Как, опять «переворачиваетесь»?» А другая добавила: «Ну-ну, переворачивайтесь!» – и обе своротили на Комаровскую улицу. Подобное безразлично-беспечное отношение к переворотам жителей Владивостока объяснялось тем, что из-за присутствия интервентов Владивосток не знал особенно кровавых переворотов, а обыватель привык к тому, что время от времени нужно было «переворачиваться».
Грянул первый орудийный выстрел. Ко мне подошел какой-то американец, одетый в шубу. Из-под нее торчали пижамные штаны. Видно было, что он только что соскочил с постели. На скверном русском языке он заявил мне, что он американский гражданин, живет в ближайшем от орудия доме и желает знать, не угрожает ли ему и его семье опасность, если они будут находиться в этом доме? Мой ответ, что я не могу ручаться за безопасность его жизни в дни боевых действий в самом городе, американца как будто бы удивил, и он еще раз подтвердил, что он американский гражданин и хотел бы знать, к кому он должен обратиться, чтобы дом, им занятый, не подвергался обстрелу.
На Суйфунской улице стоял дом моего тестя. Его семья и мои дети были в это время в загородном доме. Я был знаком почти со всеми жильцами дома. Все они после первых же выстрелов орудия выбежали на улицу. Среди них был банковский служащий господин Королев, который обратился ко мне с вопросом: «А где же мой сын?» Его сын был юнкером 4-й роты. Я указал господину Королеву на наступавшую по Суйфунской площади 4-ю роту и сказал, что его сын находится в рядах этой роты. Бедный старик стал креститься и молиться о сохранении жизни своего сына, идущего в бой на глазах отца. «А Вася Меркулов тоже там?» – спросил меня снова Королев. «Оба они, и Вася и Ваш сын, там. Бог даст, вернутся невредимыми».
Между тем 4-я рота школы, наступая на Коммерческое училище, скрылась за складкой местности, и с горы, где я находился, не было видно, как она добралась до подъезда училища. Слышно было лишь «Ура!», когда наши бойцы бросились в атаку.
Мне рассказывали потом, что первыми в подъезд вскочили полковник Рубец и капитан Питалев. По другой версии картина получалась иная. В то время, когда 4-я рота закричала «Ура!», к подъезду училища подкатил автомобиль, из него выскочил с бомбой в руках полковник Патейшвилли, и он первым ворвался в подъезд. В подъезде училища стояли два пулемета и при них несколько егерей. Все егеря, без единого выстрела, поднимая руки кверху, стали сдаваться 4-й роте. Туда же, к подъезду, подоспела наша 2-я рота.
Когда до меня дошли сведения о мирной сдаче егерей, я не знал, что делать: двинуться с ротой к Коммерческому училищу или оставаться на месте, охраняя пушку? Эта охрана меня связывала, и я решил пока что забежать к священнику, который звал меня отпить чайку со свежей булочкой. Не успел я выпить и одного стакана, как появился юнкер и доложил, что полковник Рубец требует меня с полуротой в здание Коммерческого училища, а другую полуроту приказывает оставить на прикрытие «артиллерии».
Делать нечего: поделил я своих 26 бойцов: 12 оставил при орудии, а 14 взял с собой. По прибытии в Коммерческое училище узнал, что революционный комитет исчез бесследно, егеря в деле потеряли 4 человек убитыми, у нас же потерь не было вовсе. Сдавшиеся егеря, в большинстве своем татары, строились на улице. Их было решено отвести на Русский остров и сдать в «Русский легион во Франции» на его укомплектование. Так закончилось усмирение розановских егерей.
Отобедав в ресторане Кокина, где был приготовлен обед для моей роты, мы отправились, согласно полученному приказу, к себе домой на Русский остров. Моя рота конвоировала повозки с оружием и патронами. Мы шли домой в полном порядке. Перед спуском на лед, близ Эгершельда, нас обогнала кавалькада – несколько наших офицеров на верховых и обозных лошадях Егерского батальона. Они скакали, спускаясь на лед бухты. Шум и гам этой группы произвел на меня неприятное впечатление. Мелькнула мысль: «Наша школа стала терять дисциплину».
Дня два или три после разговора полковника Плешкова с полковником Рубцом и поручиком Кузнецовым, описанного выше, на квартиру к полковнику Рубцу явились вечером, часов в шесть, полковники Боровиков и Охлопков. Последний в это время командовал 2-м батальоном, так как командир батальона – полковник Добровольский – находился в отпуску в городе Харбине. Отношения у полковника Рубца с обоими штаб-офицерами были чисто официальные, и с их стороны по отношению к полковнику Рубцу, как полагал последний, наблюдалась некоторая предвзятость. На этот раз прибывшие штаб-офицеры просто обратились к полковнику Рубцу, ук