Чтобы пересилить шум и гам, стоявшие в зале, мне пришлось полным голосом крикнуть: «Господа офицеры, пожалуйте ко мне!» Я взобрался на кафедру и с нее сделал следующие распоряжения: 1. Капитану Волковичу (командир 2-й роты) немедленно выставить сторожевую заставу для наблюдения за дорогой в 36-й полк (2-й и 3-й батальоны школы были расквартированы в местности, называвшейся «36-й полк», расстояние от «36-го полка» до нас было около двух верст, эти пункты соединяла всего одна дорога, шедшая вдоль бухты Новик, с другой стороны дороги были скалы) и за бухтой Новик. 2. Всем строевым офицерам сейчас же разойтись по своим ротам. Роты иметь готовыми к немедленному вступлению в бой и держать со мной связь по телефону и людьми. 3. Начальнику пулеметной команды, капитану Щедринскому, прибыть с пулеметной командой к собранию. 4. Я и офицеры штаба будут находиться в собрании.
Только я это закончил, как преподаватель истории, поручик Степанов, с бледным как полотно лицом, истерично выкрикнул: «Господин полковник, Вы желаете кровопролития! Надо как-нибудь предотвратить кровопролитие! Может, это недоразумение? А если правда, разрешите мне взять автомобиль и поехать в 36-й полк? Может, мне удастся предотвратить безумие 2-го и 3-го батальонов?» Я ответил поручику Степанову, что все мои распоряжения должны быть выполнены. Насилие должно быть подавлено силою. Но если он надеется образумить 2-й и 3-й батальоны и остановить их поход против нас, то я разрешаю ему на автомобиле проехать в 36-й полк.
Сколько раз впоследствии я проклинал свою излишнюю доверчивость к людям! Да разве я мог предполагать, что поручик Степанов состоял в это время чуть ли не во главе заговора, целью которого было свержение власти Верховного Правителя, или, точнее, власти атамана Семенова?
Когда все строевые офицеры разошлись по своим ротам, я подошел к телефону и вызвал командира 9-й роты, капитана Зайченко. Капитан Зайченко говорил со мною со своей квартиры и сообщил, что в районе 2-го и 3-го батальонов никаких волнений не замечается – все тихо и спокойно. Этим известием я несколько успокоил офицеров штаба, оставшихся в собрании.
Вскоре меня вызвал к телефону штабс-капитан Скороходов, временно командовавший моей ротой, и спросил меня – не отдавал ли я приказания всем ротам 1-го батальона собраться в помещении 1-й роты? Скороходов добавил, что 2-я рота уже ушла, а 3-я построена и готова идти. На это я ответил: «Прикажите от моего имени 2-ю роту вернуть, 3-ю роту распустить, но всем быть готовыми по моему требованию идти к офицерскому собранию».
Сейчас же после этого моего разговора по телефону в собрание вошли полковники Плешков и Рубец, полковник Карпов, и я доложил им обо всем случившемся. «Это какое-то недоразумение, – сказал полковник Плешков, – так как, когда мы проезжали 36-й полк, там все было тихо и спокойно». Далее он выразил неудовольствие, что я разослал из собрания всех офицеров по ротам и приказал адъютанту школы, капитану Холину, вызвать вновь в собрание всех офицеров 1-го батальона.
Через несколько минут все офицеры были в сборе в собрании. Капитан Холин, только что говоривший с кем-то по телефону, сообщил мне, что из 1-й роты ему передали, что там собрались все четыре роты. Это известие меня возмутило, но полковник Плешков, услыхав наш разговор, сказал: «Ну вот и прекрасно! Передайте, капитан Холин, в 1-ю роту, что через 10–15 минут я буду там. По крайней мере, сразу увижу все роты батальона!» Затем он обратился к окружившим его офицерам: «Господа, завтра в 8 часов утра вся школа, в полном составе выступит в го…»
Полковник Плешков не успел договорить. Дверь из прихожей приоткрылась, и в ней показался фельдфебель 1-й роты Витчик. Громким голосом он произнес: «Господа офицеры, вы арестованы»… Дверь захлопнулась, щелкнул замок…
Нащупав рукой бомбу в кармане, я бросился к двери. Она была уже на замке, и слышно было, что в прихожую входят люди, стуча прикладами об пол. Несколько офицеров бросились по коридору, идущему в кухню. Там дверь была также заперта на замок. Когда я подбежал к этой двери, кто-то сказал мне, что с той стороны стоит портупей-юнкер Трухин (фамилию точно не помню). Я не поверил, так как знал, что Трухин определенно правых убеждений. Я окликнул его. Он отозвался и сказал мне, чтобы я предупредил всех офицеров, что все двери и окна собрания взяты под обстрел пулеметов и если мы сделаем попытку выбраться из собрания, то попадем под пулеметный обстрел юнкеров 1-й роты, которые и затеяли все это.
Я пошел в малый зал. Передо мною мелькнул полковник Рубец. Увидев меня, он воскликнул: «Карлуша, прощайте!» и, вытащив из кармана револьвер, хотел его взвести. Не успел он это сделать, как на него набросились капитан Щедринский, я и еще несколько близстоявших офицеров. Мы отобрали у него револьвер. Щедринский и я стали убеждать Бориса Ивановича, что положение еще не столь критическое, чтобы начать стреляться. Полковник Рубец был крайне расстроен и убеждал нас дать ему возможность покончить с собой, так как он не желает принять смерть от мерзавцев-большевиков, не хочет принять от них страданий в пытках, не может и служить у них. «Лучше самому застрелиться, чем терпеть издевательства и мучения от хамов»…
Эта тяжелая сцена была прервана возгласом: «Господа, идут с обыском». У меня мелькнула мысль: «Куда же я дену ручную гранату?» В большом зале на буфете лежала чья-то папаха. Незаметно от других я сунул бомбу в папаху. Во время обыска моя бомба была найдена. Обыск производился несколькими юнкерами и солдатами 2-го и 3-го батальонов.
Портупей-юнкера, бывшие во время общего собрания, были отпущены по ротам. В числе их был также и портупей-юнкер Кардаков, который у меня в роте числился ротным писарем. Я обратился к одному из проводивших обыск с просьбой вызвать ко мне портупей-юнкера Кардакова для передачи ему находящегося при мне жалованья для чинов моей роты в размере 333 тысяч сибирских рублей.
Между тем в собрание стали прибывать арестованные офицеры 2-го и 3-го батальонов. Большинство из них было арестовано на своих квартирах. От них мы узнали, что капитан Капусткин (командир 5-й роты) долго не сдавался и, когда стали выламывать двери его квартиры, он произвел два выстрела: первый в свою жену, а второй себе в висок. Стреляя в жену, он промахнулся, сам же скончался в тот же вечер.
В группе офицеров, окружавших полковника Боровикова, последний рассказывал, как он, услыхав о волнениях в его батальоне, решил обойти роты. В одной из рот на него напало несколько стрелков. При своем высоком росте полковник Боровиков отличался и крепким телосложением. Произошла свалка. Сопровождавший его дежурный офицер (кажется, подпоручик Куминг) выстрелил из револьвера в группу барахтавшихся. Тогда толпа солдат бросилась на подпоручика Куминга, и последний, отстреливаясь, бежал в горы, а затем (как то выяснилось впоследствии) спустился на лед бухты Новик и, пройдя до радиостанции, нашел приют у капитана Плюцинского, у которого и скрывался от преследований «товарищей» несколько дней. Дело в том, что радиостанция находилась под охраной японцев и чины школы после переворота не рисковали появиться в районе ее.
Кардаков явился вскоре, и я ему сказал, что на квартире у меня между двух тюфяков находится толстая пачка из двухсотрублевых билетов, а на столе лежит раздаточная ведомость. Через полчаса Карда-ков принес мне деньги полностью, хотя, по его словам, моя квартира, а также квартиры многих других офицеров подверглись ограблению. В тот момент, когда Кардаков подходил к моей квартире, из нее вышел наш школьный закройщик и в руках у него была моя сабля. Моих ружей уже не оказалось над моей кроватью. В последующие дни Кар-даков заходил ко мне за деньгами, и, при даче отчета, он рассказывал, что творится в ротах и городе.
В вечер ареста каждый из арестованных офицеров получил по тоненькому японскому тюфяку, подушку и одеяло. Ложиться же спать предстояло прямо на полу, вповалку. После 12 часов, когда многие офицеры уже улеглись вповалку на полу, а кухонная дверь по-прежнему охранялась портупей-юнкерами моей роты, я решил побеседовать с часовым, который так же, как и прежний часовой, был далеко не левых убеждений. Из беседы с ним я узнал, что всей школой заправляет небольшая, но сплоченная компания, остальным же юнкерам и портупей-юнкерам, захваченным врасплох событиями, ничего не оставалось делать, как беспрекословно подчиниться этой небольшой группе. Я узнал также, что в настоящее время в помещении 1-й роты происходит общее собрание: выбирают начальствующих лиц. Штабс-капитан Нельсон-Гирст уже выбран на должность начальника школы. Портупей-юнкер Михаил Балышев выбран на должность командира 1-го батальона. Фельдфебель моей роты, портупей-юнкер Андрей Слепухин, за строгость не пользовался любовью юнкеров, и он оказался арестованным вместе с нами. Это был единственный из портупей-юнкеров, не оставшийся на свободе.
Так закончился последний день существования Учебной инструкторской школы на Русском острове, ибо под командой Нельсон-Гирста была уже не школа, а вооруженная революционная толпа.
31 января все было уже кончено. Переворот совершен бескровно; об этом позаботились интервенты – международная полиция. Отряды ее сопровождали вступавшие в город отряды войск и партизан и все время поддерживали порядок. Заметно, что всем дирижируют американцы, а японцы как-то тушуются.
Новая власть – «демократическое правительство» – официально именуется «Временное правительство – Приморская Областная Земская Управа». Новая власть определенно пользуется симпатиями американцев и чехов и установила дружеские сношения с дипломатическими представителями Японии. Японское же военное командование относится заметно сдержаннее. Многие же японские офицеры искренне негодуют по поводу установления власти красных.
На следующий день, то есть 1 февраля, город был полон красных флагов, повсюду видны красные банты. Председатель правительства, между прочим, заявил, что «когда одна власть сменяет другую революционным порядком, то красного флага бояться нечего». Но тем не менее в среде эсеров и более правых элементов уже чувствуется смутная тревога, ибо скрывавшийся до сего времени большевизм теперь открыто вышел на улицу.