Прошло несколько дней. Влияние коммунистов на молодое эсеровское правительство росло с каждым часом. И хотя председателем правительства состоял эсер Медведев, и хотя эсер Краковецкий и был назначен Главнокомандующим, и хотя начальником штаба у него и оказался старый опытный офицер Генерального штаба генерал Доманевский[245], но… главные нити управления всем «движимым и недвижимым» крепко держались товарищами из коммунистов.
Митинги, выборное начало, коммунистические газеты – все это ступени одной и той же лестницы, ведущей к торжеству «диктатуры пролетариата». И в этой обстановке, конечно, были недопустимы чины и погоны. Сначала, без официального приказа, один за другим, в угоду «товарищам из сопок», стали снимать погоны, а затем через несколько дней последовал приказ и об уничтожении чинов. На нас, арестованных и находящихся в помещении офицерского собрания инструкторской школы, эта весть произвела угнетающее впечатление. Капитан Зайченко предложил всем арестованным спороть погоны и сжечь их, дабы не допустить снятие погон «товарищами». С его предложением все согласились. Капитан Зайченко собрал все срезанные погоны в корзину, растопил печь и постепенно стал бросать погоны в огонь. Мы все толпились тут же, смотря, как огонь пожирает наши погоны. Полковник Плешков, чтобы не появляться в беспогонном мундире перед нами, с этого дня стал ходить в толстой канадской фуфайке без кителя.
10 февраля ко мне явился портупей-юнкер Кортаков. Думая обрадовать меня, он передал копию «Доклада», такого одержания:
Общее собрание портупей-юнкеров и егерей 3-й роты УИШк, обсудив вопросы, касающиеся личностей нижепоименованных офицеров, делает следующую о них характеристику:
Подполковник К.Н. Хартлинг, как человек в высшей степени гуманный и заслуживший любовь всех своих подчиненных. Во время гражданского столкновения 18 ноября 1919 года был только исполнителем долга офицера. Личной инициативы, которую проявляли многие офицеры, как ярые противники широких слоев общества и как мстители за старое прошлое, подполковник Хартлинг не проявлял. Находясь на должности ротного командира, к своим подчиненным был справедлив. В беседах с ротой подп. Хартлинг говорил, что долгое время служил офицером в Инженерной части (минерная рота). На основании вышеизложенного 3-я рота просит подп. Хартлина из-под ареста освободить и предоставить ему, как специалисту, поступить в какую-либо из воинских частей Инженерного Ведомства. В случае же его отказа предложить выехать из пределов Российской республики.
Подпоручик Цейтлин (подпоручик Цейтлин был очень дельным и опытным офицером, он был офицером довоенного времени, но не продвинулся в чинах, так как в первых же боях 1914 года попал к немцам в плен и назад в Россию, Владивосток прибыл незадолго перед Гайдовским восстанием. – Авт.), занимая должность взводного офицера, о политическом моменте не высказывался, почему политические его убеждения нам неизвестны. 18 ноября 1919 участия в подавлении восстания не принимал. Как офицер и начальник стоял вполне на высоте своего призвания. Был аккуратен, добросовестно относился к службе, заботился о том, чтобы его подчиненные имели всегда вполне исправное обмундирование и отопляемое помещение. Как человек был в высшей степени корректен и вежлив, вне строя держался просто, избегая всевозможных строгостей и наказаний. Ввиду вышеизложенного просим освободить подпоручика Цейтлина из-под ареста и предложить вступить в ряды Рев. Армии.
Портупей-юнкер Слепухин, находясь в роте с самого начала курса и занимая различные командные должности, был придирчив и несправедлив. Среди своих сослуживцев зарекомендовал себя с дурной стороны. Для искупления всего прошлого предложить ему вступить в ряды действующих частей Р. А. в качестве рядового бойца. В случае же его отказа привлечь его к ответственности за уклонение от военной службы. Варвин, Кортаков, Ищенко, Шляховский и т. д.»
К удивлению Кортакова, я заявил ему, что «оба предложения для меня не приемлемы. Под властью большевиков я не служил ни минуты и надеюсь, и в дальнейшем мне удастся не идти против моей Родины. Службу в Народно-Революционной Армии я считаю все равно, что в Красной. Между ними отличие невелико. Что же касается до выезда за границу, то для этого надо и капитал, и знание иностранных языков, в частности английского. Я же никогда уроков английского языка не брал. Отпустят на свободу, так авось и на частной службе не помру с голоду».
Вечером того же дня среди арестованных распространился слух, что на днях будут освобождены 14 офицеров, а остальные переведены во владивостокскую тюрьму. Настроение среди арестованных сразу пало. Моей роты поручик Цейтлин под большим секретом сообщил мне, что в числе подлежащих освобождению намечены я, он и штабс-капитан Агапитов и таким образом все офицеры 3-й роты будут на свободе (Агапитов хотя и командовал ротой во 2-м батальоне, но мои портупей-юнкера считали его своим и, настояв на освобождении всех офицеров роты, причислили и его к таковым).
После обеда 12 февраля все мы, арестованные, были выведены на мороз и долго ждали прибытия «начальника школы». Наконец появился Нельсон-Гирст со списком в руках. Действительно, 14 человек подлежало освобождению, остальные – в тюрьму. Я был в числе подлежащих освобождению. В последний раз крепко я пожал руку Борису Ивановичу Рубцу. (После этого мне не суждено было с ним встретиться.)
Нас, 14 человек, подлежащих освобождению, вернули в помещение собрания, и мы из окна долго смотрели на уводимых в тюрьму. Два ряда конвойных сопровождали их, идя по сторонам. Приблизительно часа через два нас тоже вывели и под конвоем повели в город. Нас сопровождал портупей-юнкер Балышев, который сказал мне, что прежде, чем нас выпустят на свободу, мы должны быть представлены чинам ВЧК «на опознание».
ВЧК помещалась в «Московском Подворье» на Полтавской улице. Не помню уж, сколько времени нам пришлось там ждать, но время тянулось бесконечно. Наконец, по одному нас стали выводить. Дошла очередь и до меня. Ввели в какую-то комнату. За столом сидели одна дама и четыре мужчины. Балышев назвал меня. Дама, с соболем на плече, долго всматривалась в меня и сказала: «Не он». Остальные члены коллегии тоже отрицательно покачивали головами, произнося: «Нет» или «Не он». Мне приказали выйти в другую камеру. Михаил Балышев крепко пожал мне руку и поздравил с освобождением из-под ареста. Я надел шубу и вышел на Полтавскую улицу…
Так закончилась моя военная служба! Куда было идти? Был десятый час вечера. Поезд на Седанку, где жила моя семья, отходил в полночь. Я решил зайти к знакомым – к Навским. Там был полный дом гостей – обыватели жили своей жизнью…
Послесловие
При внимательном рассмотрении события 28 января в Учебной инструкторской школе на Русском острове невольно вызывают недоумение: чувствуется какая-то «неувязка». Действительно, переворот в пользу красных производит та именно часть, которая в течение весьма продолжительного времени являлась одним из главных оплотов Всероссийского правительства адмирала А.В. Колчака во Владивостоке. В течение многих месяцев чины школы (многие – полных два года) боролись с большевиками. Как же они вдруг могли изменить своим идеалам? Что их толкнуло на арест своих прямых начальников?
Много лет спустя, когда уже в эмиграции у меня началась интенсивная переписка с полковником Рубцом, последний поделился со мною своими мыслями и впечатлениями того времени. Ниже привожу дословные выдержки из писем Б.И. Рубца ко мне: «Наша поездка оказалась бесцельной и завершилась неожиданным инцидентом. Если бы я знал, насколько обострилось положение, то я ни за что бы не поехал в город, так как наш отъезд и дал толчок к нашему аресту. Главной моей целью было: ознакомившись с обстановкой в городе, осведомить не только офицеров, но и юнкеров школы, чтобы этим внести успокоение, как мне казалось, нарушенное отъездом Плешкова и паническими сведениями, распространяемыми Масленниковым, Волковичем и многими офицерами второго и третьего батальонов. Повторяю, это была ошибка. Я до сих пор виню себя за это. Останься я и, объезжая все роты, назначь смотр батальонам, я бы отвлек юнкеров от мысли, что их бросают на произвол судьбы. До сих пор я остаюсь при мнении, что весь наш крах, т. е. арест, произошел от перепуга юнкеров, которые считали, что мы всех их бросим. Вспоминая теперь все происшедшее, прихожу к выводу, что «у страха глаза велики»…
Это письмо полковника Рубца подтвердило мое мнение, что не так уж виноваты перед нами юнкера – они были убеждены, что мы, офицеры, бросим их так же на произвол судьбы, как хотел это сделать наш начальник школы. Но мы, в большинстве своем, этого сделать не предполагали, а надеялись общими усилиями всех военно-учебных заведений отстоять от захвата большевиками Владивосток и его окрестности.
Без боя сдано было красным Приморье в 1920 году. Сдано в значительной степени из-за того, что «у страха глаза велики». Красная власть утвердилась во Владивостоке, но не долго властвовали там большевики: 3–4 апреля того же 1920 года разразились новые события, после которых красное знамя хоть и не было спущено, но влияние коммунистической партии в Приморье оказалось сведенным почти на нет. А потом пришли каппелевцы и семеновцы. Трехцветный стяг вновь был поднят в Южно-Уссурийском крае. Наступила зима 1921/22 года, и белоповстанцы пошли в свой последний наступательный поход. Хабаровск был взят. Части генерала Молчанова уже у ст. Ин… Однако из Хабаровского похода ничего не вышло: у белых – Временного Приамурского правительства – денег не было, займа под успехи белоповстанцев не удалось получить, и еще через полгода, в октябре 1922 года, во Владивосток вступали уже стройные ряды регулярных полков Красной армии…
Здесь позволю себе отметить факт: с падением власти генерала Розанова во Владивостоке в руки красных перешло 100 миллионов рублей золотого запаса Российского государства, хранившегося во владивостокском отделении Государственного банка. Из этих 100 миллионов 70 миллионов было в валюте (чистым золотом). Кратковременное властвование во Владивостоке большевиствующих с 31 января по 3 апреля очистило владивостокское отделение Государственного банка – золото было вывезено в Благовещенск, являвшийся в том году центром коммунизма на Дальнем Востоке…