Колонна эта проделала в эту зиму легендарный марш по Ангаре до устья Илима, по Илиму до Илимска, далее на Баргузин через Байкал и на Читу. В Читу она пришла в десятых числах марта. В нескольких местах имела боевые столкновения, не избежала тех бед, что были в других колоннах, – тифозных заболеваний; к концу марта это был скорее транспорт с больными, чем войсковая колонна.
«Река Кан» не говорит ничего тем, кто не шел по ней или кто шел позднее по проложенной дороге. Зато она хорошо памятна уфимцам, камцам, тем, что шли в голове колонны. В деревне Подпорожной, откуда начиналось движение, оно не казалось трудным, опасались только, чтобы где-нибудь красные не преградили выхода.
Кажется, 9 января, после полудня, Уфимская дивизия, после отдыха в Подпорожной, начала движение по Кану; нужно было по лесной дороге, по просекам, обойти первый порог. Поднимаемся по лесной дороге в гору, а затем начинаем движение по целине какими-то просеками, прогалинами, с крутыми спусками. Люди прокладывают дорогу шаг за шагом вместе с проводниками; колонна через каждые несколько шагов останавливается. Уже в сумерках спустились на лед; широкая замерзшая река в обрывистых берегах. По берегу могучий лес, какого мы еще никогда не видали: ель, лиственница невиданной толщины уходят верхушками в небо; тайга непролазная. По такому гористо-лесному ущелью течет река – это коридор, по которому можно идти только на восток, не имея возможности свернуть ни вправо, ни влево.
Две-три версты двигаемся благополучно; трудно только прокладывающим дорогу. Но дальше… остановка и тревожные сведения – вода на льду. Что это? Лед ли опустился под тяжестью движения, или река не замерзла как следует – неизвестно и трудно уяснить, так как кругом уже ночь, морозная мгла; окружающее приняло фантастические очертания. Пешком по такой воде двигаться нельзя, хотя бы лед и выдерживал. Уже многие промочили обувь. Послали вперед конных разведывать, а пока ждали.
Несколько часов ожидания кажутся вечностью. На берегу, в охотничьей хижине, раскладывается костер – туда приехал генерал Кап-пель. Прислушивается к разговорам, которые вертятся: «вперед или назад». Чуть ли не собирается послать приказание Войцеховскому повернуть колонну, но надежда, что вода на льду случайная, ключевая, останавливает. Приходят сведения, что двигаться можно, вода поверхностная, нужно только больше растягиваться.
Движение возобновляется, но тревога за благополучный исход не оставляет; что скажут еще пороги, которых, по описанию, чуть ли не три. Ночь переходит в день почти незаметно, мглистый, морозный день; мороз, к какому мы не привыкли, пронизывает сквозь кучу всяких одеяний. Сколько носов уже обмороженных. Целый короткий день двигаемся то по сухому льду, то с водой сверху, с остановками. На остановках кормят лошадей; разводят костры, размораживают краюхи хлеба, чтобы подкрепиться. Снова ночь. Что впереди, неизвестно. Проводники обещают, что скоро какой-то хутор, но его не видно. Подсчитываем, что в движении с остановками больше суток, прошли не менее 50 верст, значит, еще далеко.
На каждой остановке трагедия; сани во время движения по мокрым местам захватывают, загребают снег и обмерзают, становятся тяжелыми. Надо обрубать лед. Если же пришлось остановиться на мокром месте, то сани просто примерзают так, что лошади не могут их взять. Уже много окончательно выбившихся из сил лошадей; еле стоят или ложатся, чтобы больше не вставать. В воздухе крики, брань, разговоры. Примерзли сани на остановке и у меня. Пытаемся стронуть, впрягли лошадей из-под верха, не удается. Приходится бросать сани и садиться верхом. Проводники говорят, что до хутора не более 4 верст, обещаем кучеру прислать выручку к рассвету. Двигаемся верхом, у спутников начинается слуховая галлюцинация. Слышат где-то лай собак. Я твердо помню, что на переселенческой карте деревня Усть-Барга на левом берегу реки, а до нее должен быть хутор. Двигаемся не 4 версты, а около 10 – ничего. Валенки, намоченные около саней, замерзли, начинают чувствовать мороз ноги. Приходится слезать и бежать за лошадью, чтобы согреть ноги. В одном месте слышим стоны в санях – узнаем, что обморозил ноги и страшно продрог генерал Каппель.
Наконец, около полуночи добираемся до хутора и после короткой остановки – до желанной деревни. О красных нет никаких сведений, но и без красных много пострадавших, много обмороженных. Теплая изба, кусок хлеба и возможность лечь и заснуть в тепле, и мы испытывали незабываемое счастье, забывали об ужасных днях в лесном ущелье на реке. Наутро догнал нас и кучер и даже захватил часть вещей из саней.
Вся тяжесть перехода досталась на долю уфимцев и камцев. Мороз последнего дня сковал проделанную, разъезженную по реке дорогу, и следовавшие в хвосте части 3-й армии проехали по реке уже отлично.
После Красноярска и Кана дальнейшее движение шло без задержек. Были сведения, что нас задержит на реке Кан гарнизон Канска, затем повстанцы у Нижнеудинска, Тайшета и Зимы. Еще до подхода нашей колонны препятствие южнее Канска было устранено другими частями; красные были побиты и ушли к Канску; остальное было впереди. После Кана – генерал Каппель болел и фактически распоряжался движением генерал Войцеховский.
Движение понемногу налаживалось; много недоразумений было из-за ночлегов. Когда на «дивизию» в густонаселенной местности сначала давалась большая деревня, дворов 40–50, считалось, что все страшно стеснены; когда же мы в движении сжались к железной дороге и проходили по малонаселенным местам, приходилось в 15–20 дворах располагаться двум «дивизиям». Споры о какой-нибудь избе бывали, но скоро как-то перестали считать стеснительным такое расположение.
Мы проходили сначала южнее железной дороги, затем пересекли ее, поднялись перед Нижнеудинском к северу и затем далее шли по Сибирскому тракту. Проходили большею частью по старым сибирским селам и деревням, и только местами попадались новые деревни. Несмотря на то что наше движение несло крестьянам много горя, мы часто встречали здесь хороший прием, а иногда прямо радушие. Движущаяся лавина, как саранча, поедала запасы, часто бесплатно; были случаи своеволия, раздевания богатых и бедных; брали сани, фураж, но со всем этим население как-то мирилось за редкими исключениями. Трагедии разыгрывались из-за лошадей – их жители прятали в заимки, угоняли в леса. Но те, кто терял свою лошадь или она выбилась из сил, находили спрятанное. Споры, жалобы, вмешательство старших начальников. И все же в конце концов лошадь отбивалась, так как если удавалось отбить ее у одного, то приходил другой нуждающийся и брал. Это одно из самых мрачных воспоминаний за время движения. Общее впечатление от продвижения по сибирским селам таково, что население было равнодушно к провалу Белого движения, равнодушно к разным воззваниям красных, но жалело нас как людей и как-то примирялось с теми несчастьями, что приносили проходящие.
Скоро начали разрастаться эпидемии тифов – сыпного, возвратного. И без того слабые части начали превращаться в санитарные транспорты. Мер предосторожности, конечно, никаких – во всех обозах тифозные. Двигавшаяся колонна – вереница саней, дровней, на большинстве два-три больных. Иногда везут мертвых, чтобы похоронить на ночлеге. У нас в штабе был случай, когда везли гроб с телом до следующего ночлега. Надо отметить, что крестьяне вовсе не боялись заразы, всегда помогали ухаживать за больными. То же самое было и в семьях рабочих, даже черемховских. Помню, в какой-то еврейской семье близ Тулуна мы встретили самый радушный прием и уход за больными – хозяйка принесла даже свои подушки, белье. Больше опасались заразы в домах нашей служилой интеллигенции и всячески старались изолироваться.
28 января мы были в Тулуне: здесь узнали о смерти Каппеля от воспаления легких. Не вылечив еще как следует ног, уже ранее, видимо, простуженный, он где-то снова сел верхом и еще простудился. Покойный был не только начальником и старшим соратником, но и близким другом; недавно его видели бодрым, выздоравливающим – неожиданная смерть поразила нас, казалась бессмысленной, жестокой. Дальнейшее руководство колоннами взял Войцеховский, фактически в последнее время уже распоряжавшийся движением.
Неудача, постигшая красных, когда они пытались задержать нас южнее Канска, а затем у Нижнеудинска, заставила иркутское командование забеспокоиться. Оно, с одной стороны, распускало слухи о том, что «остатки колчаковцев» не представляют никакой силы, а с другой, решило на всякий случай готовиться к отходу на север. Для прикрытия же Иркутска с запада выслало какие-то части к Зиме. У Зимы отряд был побит и при неожиданном содействии чехов часть его обезоружена. Часть отряда бежала на север. В Иркутске поднялась тревога и, видимо по просьбе иркутских властей, чешский представитель начал переговоры с Войцеховским об условиях прохода армии через Иркутск.
На станции Зима я видел текст ответа Войцеховского, что посылался в Иркутск. В общем, выражалось согласие не трогать Иркутска при условии, если:
1) Верховный Правитель адмирал Колчак будет освобожден и передан под охрану иностранных военных частей;
2) выдачи части золотого запаса;
3) удовлетворения войск из иркутских складов одеждой, продовольствием и пр.
Переговоры ни к чему определенному не привели. Скоро стало известно, что чехи вообще настаивают на том, чтобы станция Иркутск и район около станции не были местом боевых действий, угрожая разоружением, если будет столкновение.
На 7 февраля мы ночевали в переходе от Иркутска; днем левая колонна 2-й армии вела бои с иркутскими красными севернее Сибирского тракта; решительных успехов не было. 7 февраля все наши «части» сосредоточились перед Иркутском; занята была станция Иннокен-тиевская с большими запасами военного имущества. Командование решало, что дальше делать – брать ли Иркутск силой или обходить. Известно было, что красные в городе не уверены в себе и обеспечивают отход на север; на станции железной дороги эшелоны иностранных войск, которые заявляют нейтралитет и требуют под угрозой разоружения, чтобы боевые действия в районе станции не происходили.