Фигура атамана, к которой было еще раньше предубеждение, не оказалась такой, которая могла бы взять властно в свои руки всю массу и победить предубеждение. Наоборот, местная обстановка, личность атамана и его сотрудников и сподвижников способствовали распаду. Действительно, атаман мог быть и хорошим человеком, мог быть даже и способным, но у него не было совершенно ни характера, ни военного авторитета, ни ясного взгляда на вещи; одно было ясно: он хотел удержать власть. В политике он хочет иметь свою собственную позицию и в то же время прислушивается к другим, прислушивается к японцам. В результате то признание Колчака, то забайкальский абсолютизм, то развязный демократизм, то подчинение Врангелю, то опора на общественность и т. д. В военных делах он и хотел бы, может быть, передать все в руки, скажем, Войцеховского, но ему нашептывали о его личных военных качествах, о том, что он сам может руководить, что нельзя слепо доверяться пришлым. Когда начинаются операции, он, конечно, не может не интересоваться их ходом, но без советников обойтись не может, а прав тот из советников, кто советует ему последним, ибо атаман не любит спорить, где не уверен в своих знаниях. Когда обстоятельства складываются критически и вопрос должен решаться вообще о судьбе не Забайкалья, а остатков Белого движения, он не может отбросить окончательно личные цели и интересы и остановиться на одном определенном плане – бросается в стороны, теряется и тем роняет свой авторитет совершенно. Наконец, в решительный момент не желает примириться с мыслью, что его роль может быть кончена, и всякими мерами, уже потеряв авторитет, старается удержать массу в своих руках, пускаясь на то, чтобы сделать из остатков движения просто «наемников». Заявив, что «довольно быть безвольной болванкой в руках интервентов», он укрывается в Порт-Артуре и ожидает случая выплыть во Владивосток на каком-нибудь «Мару», чтобы «возглавить» власть при содействии тех же интервентов. Атаман не оказался той фигурой, которая смогла бы хоть сколько-нибудь сносно и здорово поставить русское дело в Забайкалье.
Не оказалось и среди пришедших таких руководителей, которые сумели бы посмотреть на обстановку как следует, не предвзято и, отбросив все, оздоровить ее хоть относительно. Войцеховский сознался в своем бессилии и ушел во имя уничтожения оппозиции. Лохвицкий начал с того, что предполагал все поставить на здоровую почву, а кончил разрывом, который был бесполезен, когда нужно было думать о выводе армии. Вержбицкий забраковал протесты Лохвицкого, взял власть в свои руки, но не примирил враждующие группы, не стал искренним помощником атамана.
Решений было, в сущности, два: 1) Раз признана преемственность власти от адмирала Колчака, нужно было создавать авторитет атамана, поддерживая его и близко сотрудничая, несмотря на все дефекты, и 2) Не признавать его и заставить сразу же устраниться. Может быть, при близком сотрудничестве и удалось бы объединить все и устранить вредные влияния. Но все это должно было быть сделано прямо, без задних мыслей, совершенно искренно. Все это не смогло бы, конечно, изменить нашей судьбы, но конец был бы другой.
Ф. Мейбом[58]Тернистый путь[59]
В армии началась анархия. Командиры отдельных частей возомнили себя «Наполеонами» – в лучших случаях… по скромности, «атаманами» и перестали подчиняться каким-либо приказаниям главнокомандующего. Они по личным соображениям наступали и отступали и т. д. Казалось, что все рухнуло и настал конец нашей борьбе.
В столь тяжелое время для нашей армии пост главнокомандующего принял молодой и всеми нами любимый и уважаемый «Волжский Герой» генерал-лейтенант Каппель. Волжане и все белые бойцы как-то сразу воспрянули духом, говоря: «Там, где нашенский генерал Каппель, там поражения не может быть». Так думали волжане, и так думала вся армия. Он был не только простым руководителем Белой борьбы на Волге – для волжан он был олицетворением ее, он был «наш генерал»! Рядовые говорили: «Каппель выведет нас даже из ада… С Волги вывел и теперь выведет».
Уверенность бойцов оказалась действительностью. Собрав остатки армии в железный кулак, он нанес сразу несколько сокрушительных ударов красным. Красные никак не ожидали такого отпора и перестали преследовать нас, тем самым дав возможность нашей армии окрепнуть. Хотя наша армия и была малочисленной, но с приходом генерала Каппеля боевой дух и вера в победу окрепли, это дало нам возможность думать только о победном исходе событий. Быстрыми переходами наша армия оторвалась от красных, отходила в глубь Сибири.
Наш Верховный Правитель, адмирал Колчак, поверил нашим «так называемым союзникам» и, вопреки желаниям всего белого командования, не пошел с армией, а согласился на уверения «союзников» во главе с французским генералом Жаненом, был предан им и выдан красным, где по приговору большевистского революционного трибунала был расстрелян 20 января 1920 года.
Наша армия быстрыми переходами шла к Иркутску. Красное командование решило дать нам бой у станции Зима. Перед подходом к ст. Зима я с полком шел самостоятельно с северной части от тракта, только подходя к станции, спустился на тракт и встретил Воткинскую дивизию, возглавляемую Генерального штаба полковником фон Вахом[60]. Я немедленно вошел в его подчинение, влившись в состав Воткинской дивизии.
Начался бой. Противник хорошо окопался, сделав ледяные окопы, также и его численность во много раз превышала нашу. Вокруг глубокий снег. Идет упорный бой. Глубокий снег не дает возможности ни нашей кавалерии, ни нам быстро сблизиться с противником. Всех раненых и больных сыпным тифом пришлось оставить на произвол судьбы, а обходную колонну, посланную на нашем левом фланге в обход станции Зима, пришлось задержать. Красные, увидев нашу цепь, начали отход к Зиме. Не знаю, каков был бы исход этого боя, если бы не случайность: к нашему великому счастью, на станции Зима стоял эшелон 1-го чешского полка в ожидании отправки по железной дороге. Командир полка – к сожалению, не помню его имени, – видя наше безвыходное положение, высадил полк и стремительно атаковал красных с тыла. Красные никак не ожидали такого исхода и в панике, бросая пулеметы и т. п., бросились врассыпную. Наш конный дивизион закончил эту рубку. Все наши командиры благодарили этого Витязя Славянства. Он же скромно отвечал, что он не мог поступить иначе, видя горсточку храбрецов, попавших в тяжелое, безвыходное положение.
Главные силы красных отходят к Иркутску. Мы идем за ними по пятам. Занимаем ст. Иннокентьевская, в 2–3 верстах от Иркутска.
Во время страшной снежной бури мы занимаем позицию для атаки Иркутска. Наши цепи медленно приближаются к городу. Огоньки города манят нас своим теплом и уютом. Мечтаем о тепле, а вокруг метет так, что можно подумать, что все ведьмы мира перетрушивают свои перины. Генерал Каппель получил неожиданное донесение, в котором «наши союзники» предупредили нас, что они не допустят никаких боев в черте города, поэтому предлагают генералу Каппелю вступить в мирные переговоры с красными. Еще одна провокация «наших друзей-союзников». Конечно, генерал Каппель игнорировал их предложение, тем более что он как раз получил точное донесение о судьбе адмирала Колчака. Нам ничего не оставалось, как, обходя Иркутск, идти прямо в жуткую сибирскую тайгу. Метель усилилась. Ее вой как бы провожал нас навсегда. Впереди шла кавалерия, прокладывая путь нам, пехоте, затем тянулись бесконечной вереницей сани с ранеными и больными сыпным тифом. Тиф – это был настоящий бич нашей армии. Он безжалостно косил и без того поредевшие ряды бойцов.
По обе стороны нашей армии шла армия голодных волков. В зимнее время волки собираются в большие стаи и атакуют все, что можно есть. Когда волки, раздраженные запахом людей, которыми можно хорошо закусить, обнаглели, то они попробовали напасть на сани моего обоза, но были встречены пулеметной очередью. Сколько их было убито, не знаю, но через короткое время они уже вернулись к трупам своих товарищей и начали пожирать их. Вся наша артиллерия была брошена, за исключением нескольких частей, которые, разобрав орудия, везли их с собой. Последние запасы консервов кончились. Стали есть падшую конину; хлеб кончился, перешли на заваруху (смесь муки со снегом, получается клейстер). Кончились спички, не стало костров. Спали на снегу, и многие, засыпая, уже не просыпались. Сотни верст глубокого снега, тысячелетние гигантские деревья и непроходимый кустарник. Без дорог, по таежным тропам, наша Белая армия шаг за шагом шла без всякого ропота за своим вождем генералом Каппелем. Каждую пройденную версту она обильно покрывала телами белых героев. Измученные, голодные, но полные веры в своего генерала, они шли в полную неизвестность… с легендами и надеждами на каких-то японцев и атамана Семенова где-то в Забайкалье. Мой полк таял, сыпной тиф свирепствовал, количество саней, занятых больными, все увеличивалось. Как тяжело было ухаживать за ними! Большинство из них были буйными, и их приходилось вязать веревками – они кричали, некоторые пели, все это неслось по тайге, производя жуткое впечатление.
У стрелков и офицеров начались галлюцинации. Они видели в беспросветной тайге горящие костры, манившие их своим теплом, караваи хлеба на роскошно накрытых столах и т. п. и с криками бросались в густой кустарник тайги, где их встречали волки и разрывали на мелкие части. Уследить за людьми, измученными голодом и холодом, было невозможно. Да, огоньки мелькали в чаще тайги, но… это были лишь горящие глаза голодных волков, ожидавших возможности поживиться.
В один из таких печальных дней наша армия шла по довольно обширной поляне. На противоположной стороне поляны я заметил сани, и кто-то звал на помощь. С парой стрелков я поехал узнать, в чем дело. К моему изумлению, в санях сидела Надежда Васильевна. Быстро выскочив из своих саней, я бросился к ней. Она обняла меня, заплакала и смогла только произнести мое имя. Я распорядился, чтобы ее переложили в мои сани. Она вся горела – у нее начинался тиф. Она от волнения потеряла сознание. К моему счастью, в моем полку была сорокаведерная бочка спирту, которую я с помощью стрелков украл из польского эшелона.