Приказом по корпусу все мои рядовые стрелки уходят на пополнение полков Волжской имени генерала Каппеля бригады. Я же формирую офицерскую роту при Волжской бригаде, которая находится под командой дорогого мне генерала Николая Павловича Сахарова, под началом которого я провел весь период боев от Волги до Уфы, где был тяжело ранен и где мне пришлось расстаться на долгое время с волжанами. И вот опять все мы вместе. В моей офицерской роте было 86 офицеров, но я надеялся, что те офицеры, которые находятся в госпиталях, по выздоровлении пополнят наши ряды. Я и мои офицеры часто посещали госпиталя, разыскивая больных офицеров, которые были с нами в Ледяном походе. Находя таковых, мы им сообщали, что сформирована офицерская рота и что по выздоровлении мы их ждем к себе.
Нам обещали обмундирование, но пока что обещание оставалось обещанием, и, как ни странно, мы настолько привыкли к ним, что относились совершенно спокойно к тому, что обещания редко выполнялись. Мои сапоги, как у нас говорят, «просили каши», то есть пальцы вылезали наружу, поэтому я заказал себе сапоги, а так как имел золотой, то они мне обошлись всего в два рубля. Остальную же одежду все мы старались чинить, но не особенно успешно – одну дырку зашьешь, другая уже тут как тут, но подождем еще – ведь обещанного три года ждут.
Моя офицерская рота быстро пополнялась за счет выздоравливавших. Она достигла уже 100 офицерских штыков, но я мечтал довести ее до 120–130 штыков.
Однажды меня вызвал к себе генерал Сахаров, но, странно, не в штаб бригады, а на его квартиру. Денщик его превосходительства встретил меня с улыбкой и сказал: «Генерал вас ожидают». Войдя в довольно просторную комнату, я был изумлен. Комната была переполнена народом. Я увидел генерала, шедшего ко мне навстречу, и только я хотел официально отрапортовать о прибытии, он сделал мне знак, что это совершенно в данном случае не нужно. Подойдя ко мне, он обнял меня и потянул к столу в глубине комнаты. Стол ломился от множества закусок, вин и т. п. Оказалось, что у генерала собрались все уцелевшие сестры милосердия и господа офицеры Волжской бригады (основанной на Волге). Среди присутствующих я увидел генерала Ястребцова и подполковника Лебедева, с которыми я был во многих боях. Николай Павлович подошел ко мне с поднятой чаркой, а что было налито в эту чарку, не знаю, но спросить об этом генерала нельзя, а нужно не моргнув глазом выпить все до дна. Генерал поднял чарку и предложил тост за волжского боевого офицера подполковника Мейбо-ма, с которым он расстался под Уфой, и должны были дойти до Читы, чтобы встретиться опять. «Пью за нашего командира отдельной офицерской роты. Дай Бог, чтобы он сохранил ее для нашей Белой Армии».
Все встали и приветствовали меня. Ко мне подошел подполковник Герман Лебедев и обнял меня, а генерал сказал: «Сегодня мы все ляжем костьми!» (на простом языке – напьемся вдребезги!). Начались разговоры, пение и т. п. Я почувствовал, что чарочка, преподнесенная мне, действительно заставит меня лечь костьми, поэтому я незаметно покинул собравшихся и вышел на улицу. Я думал, что свежий воздух протрезвит меня, но получилось наоборот, и я решил идти в расположение роты пешком, чтобы успеть хотя немного прийти в себя.
Подходя к роте, я увидел закутанную женскую фигурку, стоящую недалеко от входа в роту, а невдалеке извозчика. Я ломал себе голову, кого это ожидает женщина, когда, перейдя улицу, я попал в объятия Надюши. Она просила меня провести этот вечер и ночь с нею, так как на следующий день приезжал муж, и они сразу же должны были выехать в Японию. Я возразил ей, что порядком выпил и в таком состоянии мне бы не хотелось быть с нею, но она настояла на своем, и мы сели на извозчика и поехали в гостиницу, где у нее был номер. Приехав туда, мы выпили по бокалу шампанского и под звуки цыганского оркестра удалились к себе в номер. Ночь пролетела незаметно… Под утро я забылся… Когда я проснулся, то Нади уже не было, но на столике у кровати она оставила мне письмо. Она писала: «Так лучше, мой дорогой, мой ненаглядный! Я молю Бога, чтобы Он послал мне от тебя сына, чтобы он был такой же, как ты, чтобы я могла перенести на него всю мою любовь к тебе. Как мне тяжело писать, но… прощай, мой дорогой и милый мальчик. Наверное, нам не будет суждено когда-либо встретиться! Обнимаю и целую тебя крепко. Да хранит тебя Господь! Твоя навеки Надя».
Прочитав письмо, я зарыдал, как малое дитя. Не знаю, как долго я сидел на кровати, не одеваясь, а лишь думая о том, что я потерял. В дверь постучали и спросили, когда можно будет прийти и прибрать комнату. Я оделся, спустился в столовую, заказал двойную порцию водки и яичницу. Я все никак не мог примириться с мыслью, что я потерял любимую женщину. Подняв стакан, я мысленно пожелал ей здоровья и счастья в будущей ее жизни и выпил водку залпом. К яичнице я не притронулся, мне было не до еды. Выйдя из гостиницы, я направился в роту и хотя не был пьян, но чувствовал себя как пьяный или больной. Я решил тогда, что всю мою любовь я отдам Родине на спасение ее от красного ига, да к тому же это был мой долг, долг офицера.
Армия отдыхала, но одновременно вела подготовку к предстоящим боям. Появилась забытая в походах отчетливость и дисциплина. В этой подготовке ижевцам и воткинцам было очень тяжело. Эти люди были все рабочими от станка, у них существовала своя особая дисциплина, дисциплина рабочего. Они не понимали и не признавали отдания чести всем офицерам. Признавали только своих офицеров, которым отдавали честь и называли их в большинстве случаев по имени и отчеству и относились к ним с большим уважением. Эти офицеры были также рабочими от станка. Дабы не вызывать недовольства в их частях, мы не предпринимали никаких изменений. Зато в боевом отношении их никто не мог превзойти. Они заслужили небывалую славу на полях сражений. Бывали случаи, когда ижевцы ходили в атаку на неприятеля с ножами и обращали его в бегство. Там, где на позиции стояли ижевцы, красные, узнав об этом, быстро отступали, стараясь не принять боя. Мы их уважали, а красные их боялись.
С утра и до вечера шли строевые занятия. Я со своей офицерской ротой этим очень мало занимался, да было бы и смешно учить офицера строю! Правда, иногда мы проходили по улицам Читы и тогда, как в военном училище, шли твердым шагом, с залихватской песней, а публика Читы смотрела на нас с восхищением и одобрением. Нам сообщили странную новость. Еврейское общество города Читы предложило атаману Семенову сформировать батальон из еврейских добровольцев. Это что-то новое! Конечно, разрешение они получили. Откровенно говоря, к этому известию мы отнеслись с недоверием. Мы боялись предательства и провокации.
После Ледяного похода через Сибирь я был прикомандирован, по моей личной просьбе, к родной мне Волжской дивизии, которой командовал теперь уже не подполковник, а доблестный и лихой генерал Сахаров (Волжский). Город Чита должен был служить для нас местом отдыха и нового формирования. Армия атамана Семенова, пропустив нас в тыл, заняла боевые участки. Тело любимого нами нашего Белого Вождя генерала Каппеля было с нами, и мы с почестью и со слезами на глазах похоронили его в Чите.
Итак, стоянка Волжской, имени генерала Каппеля дивизии – город Чита. Для моего штаба и остатков моего полка был отведен богатый особняк известного там адвоката – еврея Самуила Самодурова.
Приказом за № 121 по войскам Дальневосточной армии все господа офицеры, совершившие Сибирский Ледяной поход, производились в следующий чин и награждались особым орденом на Георгиевской ленте. На ордене был терновый венок и золотой меч. Приказом же № 121 я производился в первый штаб-офицерский чин подполковника. В капитаны я был произведен за выслугу времени отделом производства Ставки Верховного Правителя, приказом № 563, еще будучи раненным в городе Ново-Николаевске.
За все это время меня очень беспокоила судьба моих двух братьев родных и приемного брата Бориса. Мой старший брат Эрнест был доктором, и мы с ним встречались еще в Германскую кампанию на Юго-Западном фронте. Георгий – поручик 5-го Уланского Литовского полка и, наконец, Борис – Генерального штаба капитан. Последних двух братьев я потерял из виду совсем, а старшего, к моему большому счастью, разыскал в городе Чите, больным сыпным тифом, в госпитале. Он прошел с 3-й армией весь поход и все страдания на должности начальника санитарной части армии. От него я узнал о Георгии и Борисе. Первый служил добровольцем-офицером в Драгунском полку, и судьба его оказалась очень печальной. Под городом Барнаулом, командуя разъездом, он попал под удар красной кавалерии, ударом сабли был выброшен из седла и подобран крестьянами, которые его выходили. Потом отряд Чека его арестовал и привез на суд в город Барнаул. Там его ожидала верная смерть, но счастливый случай спас его. Комиссар оказался другом его детства и сохранил его. Последние известия о нем я имел уже в эмиграции, в 1927 году, после чего вся переписка прервалась. Борис же был расстрелян большевиками в городе Киеве в 1925 году. С братом-доктором меня судьба связала еще очень надолго. Оба мы выполнили честно до конца наш долг перед Матерью-Россией, и только поездка моя в Америку оторвала нас на 26 длинных лет. Мы оба тогда уже были в эмиграции в Китае.
Возвращаюсь снова к нашей стоянке в городе Чите. Благодаря колоссальным потерям, перенесенным в походе, армия генерала Каппеля приступила к переформированию. Корпуса сводились в дивизии, а дивизии в полки. Образовалось три корпуса и 4-й Особый, отдельный генерала барона Унгерна, который находился на ст. Даурия. Он был действительно «отдельный», так как барон признавал Верховную Власть постольку, поскольку это было в его интересах. Это было маленькое «удельное княжество».
В 1-й корпус вошли все забайкальские, атамана Семенова воинские части. Во 2-й корпус – сибирские, уфимские и егерские части, и командовал ими генерал Смолин. В 3-й корпус вошли все коренные, боевые генерала Каппеля части: волжские части, ижевские, воткинские, и командовал ими генерал Молчанов. Все казачьи части, как сибирские, уральские, оренбургские и т. д., имели свою собственную группировку и придавались к корпусам в зависимости от сложившейся боевой обстановки.