До Ачинска полки дивизии двигались компактно, везя при себе весь свой тяжелый нестроевой груз в виде больных, раненых и семейств. На марше к Красноярску, в ожидании атаки с юга, обозы были отделены от строевого элемента, и этот распорядок оказался чрезвычайно благоприятным для них утром 6 января, когда удалось весь небоевой состав выбросить вперед и тем избавить от тяжкой необходимости пробиваться сквозь красную завесу.
Во второй период, на участке пути между городами Красноярском и Канском, армии рассыпались на несколько колонн, предоставленных самим себе и зачастую не подозревающих о своих соседях. На порядке движения сказалось очень остро поражение, понесенное в боях под Красноярском. Но уже со второго перехода удалось добиться некоторой видимости порядка; дивизия шла по приказу, не перемешиваясь ни на походе, ни на ночлегах, за исключением части пути по Кану. В этом сказались первые усилия генерала Войцеховского стать ближе к частям и взять налаживание порядка в свои руки. В одном случае, тотчас после Красноярска, имело место невыполнение приказа со стороны частей дивизии, но в дальнейшем это не повторялось ни разу. Характерные особенности этого периода – общая растерянность, вызванная отчасти отсутствием связи между колоннами и их изолированностью, стремление избегать столкновений даже со слабым противником и идти по линии наименьшего сопротивления.
Прорвавшись через оборонительную линию реки Кан, обе армии наконец объединились и вошли в связь друг с другом. Разъяснилась обстановка, установлен был в общих чертах план действий и конечная цель движения. Отсорились огромные обозы, неспособные части и учреждения, и состав армии свелся лишь к немногим строевым соединениям. Благодаря этому управление армейскими колоннами упростилось и явилась возможность установить строжайший порядок на походе и на ночлегах. Те немногие мелкие части, коим удалось выйти из красноярского окружения, были или расформированы, или включены в другие соединения и не могли уже осложнять или нарушать общий распорядок. В частности, для 2-й армии, разделенной на две колонны, порядок движения и ночлегов был определен рядом приказаний генерала Войцеховского, игравшего вообще доминирующую роль во всем походе. Заболевший после похода по реке Кан генерал Каппель теперь уже совсем не чувствовался в войсках. До Нижне-Удинска, со вступлением в главное командование генерала Войцеховского, обе армии придерживались одного, общего для всех порядка.
Привожу сущность одного из приказаний генерала Войцеховского, отданного 17 января в деревне Вайроновское. Им указывалось: 1) зарегистрировать все части, входящие в колонны, мелкие расформировать или свести в более крупные; так же поступить и с учреждениями; 2) всем новым частям дать наименование и в приказах указывать их точное место на марше; 3) весь небоевой элемент (больных и семьи) сводить в особые колонны; одиночным лицам реквизиции воспрещены. Общее наблюдение за выполнением указанного порядка возлагалось на особое лицо (генерал Макри), стоявшее во главе специального отряда. Ему разрешалось сбрасывать с общей дороги все части и учреждения, не вошедшие в определенную колонну, не допускать их на ночлеги и передавать в распоряжение ближайшей строевой части; водворять на места всех следующих или ночующих не по маршруту; принимать и разбирать все претензии от местного населения; арестовывать и направлять к командующему армией для повешения всех виновных в грубых нарушениях порядка реквизиции лошадей и продовольствия, а также и тех, кто реквизирует ненужные предметы; ему же было предоставлено исключительное право реквизиции у кооперативов.
Для лучшего понимания всех особенностей похода необходимо отметить прежде всего наиболее характерную черту его, клавшую отпечаток на все стороны жизни армии, до боя включительно: это – способ передвижения. Все без исключения передвигались на лошадях, верхом или в санях. Нет сомнения, что никаких человеческих сил не хватило бы на преодоление пройденного армией пространства, особенно в зимнее время и после напряженной, в высшей степени подвижной летней кампании между Волгой и Иртышом. Весь поход в седле проделали кавалерийские части и конные команды пехотных полков, но и конница была вынуждена вести огромный санный обоз для больных, семей и скудного хозяйственного имущества. К концу похода некоторые пехотные части пришли к выводу, что боеспособных людей полезнее везти в седлах: это давало возможность держать их более компактно и в руках, сокращало глубину колонн и время развертывания для боя.
Лошадь явилась истинной спасительницей армии. На походе в глазах всех без исключения, от командующего армией до последнего рядового, она уподоблялась верблюду в пустыне. Пала лошадь – погиб и всадник или все едущие в санях, если не выручали соседи или не было под рукой заводной. Как и во всем, в крепких, сплоченных частях одиночные падежи лошадей в пути не вели ни к каким тяжелым осложнениям; неудачники забирали сбрую и свой несложный багаж и размещались на соседних санях; но в мелких и слабых частях и для тех одиночек, которые присоединялись в пути, изгоняемых, главным образом, из чешских эшелонов, – для них потеря лошади была зачастую трагедией. В большинстве случаев по этой именно причине части войск не принимали к себе «чужих», полагая, что достаточно забот и о своем личном составе.
Лошадь, как никогда, пользовалась исключительной заботой людей. На нее устремлялись тревожные глаза на походе, ей отдавалась первая мысль на ночлеге. И если, тем не менее, армия потеряла огромное количество лошадей, павших в пути или брошенных в полном истощении, то это объясняется необычайной интенсивностью движения и относительной бедностью района вдоль пути, особенно на лесистых участках. За весь поход части имели по три-четыре дневки, совершая огромные переходы, доходившие в отдельных случаях до 90—100 верст в сутки. Ковать лошадей было некогда и нечем, и бедные животные поминутно калечились на твердой, обледенелой дороге. Особенно плохо приходилось тем частям, которые шли во втором или даже в третьем эшелоне: идущие впереди съедали все, и никакие приказы – оставлять необходимое для тыловых частей – обычно не помогали.
При решении вопроса о квартирном районе на следующей остановке (а это автоматически определяло величину перехода) руководствовались прежде всего хозяйственными соображениями и, главным образом, возможностью добыть фураж. Обычно за пять-шесть часов до выступления головы колонны вперед высылались квартирьеры; если пункты ночлега расположены были компактно, квартирьеры объединялись в одну сильную группу, особенно когда можно было ожидать встречи с партизанскими отрядами, как это было непосредственно после красноярского прорыва, в районе Канска и Тайшета и на подступах к Иркутску. Вместе с ними шли фуражиры, снабженные возможно точными инструкциями по предварительному распределению района; детали решались на местах. С течением времени установился точный порядок распределения и самого сбора фуража, почти исключавший возможность недоразумений между частями дивизии; лично мне почти никогда не приходилось вмешиваться в «фуражные» споры между полками – все разрешалось полюбовно. Выработались практические приемы по розыску скрытого фуража, по обнаружению путей на заимки, где сибиряки обычно хранят сено. Что особенно нервировало и заставляло глядеть вперед с тревогой – это невозможность сделать сравнительно солидные запасы фуража и везти их с собой. Редкие сани имели на себе мешок зерна и охапку сена; огромное большинство полагалось на то, что найдут на большом привале или на ночлеге. Роль нормальных заготовительных органов, естественно, свелась на нет, а в крупных соединениях они, за ненадобностью, просто исчезли.
С довольствием людей обстояло значительно проще. Предполагалось, что роты и команды сами позаботятся о себе, собирая натурой в тех домах, которые отведены им под квартиры. Питались буквально «чем Бог послал», чаще всего горячими блинами, то есть попросту наскоро разведенной в воде мукой, часто без соли. Сварить регулярный обед, даже для начальствующих лиц, было часто совершенно немыслимо, если распорядительному квартирьеру не удавалось подогреть радушие сибиряков. Особенно тяжело было, как и во всем, тем частям, которые шли в хвосте: к их приходу и продукты, и радушие хозяев обычно уже истощались.
Привожу, для иллюстрации, выдержку из записей командира конного полка: «…К утру добрались проклятой дорогой до Латышских хуторов. У них огромные просторные хаты. В одной увидел много брошенных больных разных частей. Посреди стояла большая лохань с вареной картошкой и коробок с солью. Съел три картошки и поехал дальше… По счастью, картофель был уже приготовлен, иначе пришлось бы ехать дальше совершенно голодным». После двух недель полуголодного странствования, непрерывных боев, окружений и прорывов тот же командир полка с удовольствием отмечает: «К вечеру остановились в богатой деревне, где ели гуся и белый хлеб»… Следует сказать, что это было на первый день Рождества.
Как это ни странно звучит, но своим сравнительным благополучием в продовольственном отношении армия обязана отчасти огромному количеству тифозных больных: несчастных держали на строжайшей диете, то есть попросту не кормили.
Все, что не выдавалось жителями добровольно, бралось путем реквизиций. В первые недели похода, когда еще имелись денежные знаки, части, приученные к легальному порядку, за все платили. Но деньги скоро истощились, и пришлось перейти на квитанции. Разумеется, ни квитанции, ни так называемые сибирские деньги, вскоре аннулированные большевиками, ничего реального населению не давали, но это было единственное средство бороться с тем развращающим влиянием, которое реквизиции обычно оказывают на войска. Было потрачено множество усилий, чтобы ограничить число лиц, имеющих право производить реквизиции, а также и количество реквизируемого. Разрешалось брать только жизненно необходимое, под расписки командиров частей. Однако последнее требование можно было осуществить в сравнительно полной мере только при реквизиции лошадей и совершенно невозможно в отношении продовольствия и фуража, ибо в этом случае приходилось иметь дело с сотнями хозяев, разбросанных на большом пространстве.