— Не так уж необычно, — сказал Ксенократ, — что Учитель находит истину только там, где ему хочется. А хочется ему, как правило, видеть истину принадлежащей его мыслям, а не мыслям других.
— Стыдись, Ксенократ, — остановил его Спевсипп. — И вот Аристотель, который еще ни разу не слышал, чтобы мы вступали в спор с Платоном. Что подумает он о нас? Не покажется ли ему, что мы не возражаем Учителю только из почтения к его летам, а не из признания его превосходства в мудрости? А вот теперь, когда Учителя нет рядом, мы говорим против него…
— Меня мало волнует, что подумает сейчас о нас Аристотель. Меня больше волнует то, что он подумает о нас позже, когда и сам обнаружит в мыслях Платона бреши и несоответствия. Он подумает тогда, что мы, молчавшие, либо глупцы, либо притворщики. И значит, что мы — не философы. Верно, Аристотель? — обратился к шедшему рядом с ним Аристотелю Ксенократ.
— Для меня каждое слово Учителя священно, — ответил Аристотель, которого слова Ксенократа немало возмутили. — И лучше заблуждаться вместе с Платоном, чем осуждать его вместе с Ксенократом.
— Да вы поглядите на этого восторженного эфеба! — захохотал Ксенократ. — Готов поспорить с кем угодно и на что угодно, что не пройдет и года, как этот преданный ученик станет исправлять Учителя.
— Откуда такая уверенность? — спросил Аристотель.
— Да все оттуда же: если ты подумал сейчас, что ты лучше нас, потому что больше нас любишь Платона, то с той же необходимостью ты можешь подумать, что ты лучше Платона, потому что больше него любишь истину. Ты будешь расти, мой юный друг, — похлопал Ксенократ по плечу нахмурившегося Аристотеля. — Ты будешь расти! В этом мире все так устроено: кто поднял ногу, тот должен ее опустить, если он не истукан и хочет сдвинуться с места…
Никто с Ксенократом спорить больше не стал. Промолчал и Аристотель, поняв, что сейчас нужно говорить не о нем, а о Гермии, с которым все они теперь расстаются.
Больно предаваться печали о безвозвратном. Но расставание с другом — не всегда расставание навеки. А тут еще все поклялись, что непременно станут навещать друг друга. И Аристотель сказал Гермию, едва они вышли на пирейскую дорогу, что обязательно побывает в Атарнее, когда представится к тому случай. Гермий же уверял друзей, что не раз побывает в Академии и что в честь этих встреч они славно попируют. Никто тогда не знал, много ли правды в их словах, но все верили, что будущие встречи в их власти.
— Что же ты сказал Учителю? — снова спросил у Гермия Ксенократ, когда они прошли часть пути, болтая о пустяках. — И нам следовало бы знать, чем ты, как тебе кажется, огорчил его.
— Мы вновь говорили об устройстве города, — вздохнув, ответил Гермий. — Платон испытывал мои намерения. Он прямо спросил, делаю ли я так, как того требует высшая мудрость: преобразую ли я жизнь в Атарнее согласно его установлениям.
— И что ты ответил?
— Я ответил так же прямо, как он спросил. Я сказал: «Нет, Учитель».
— Почему? — воскликнул Аристотель, схватив Гермия за руку. — Ты не хочешь? Или не можешь? Или не считаешь нужным? Как мне стыдно за тебя, Гермий. — Аристотель отпустил его руку и отвернулся. — Как мне стыдно за всех нас! Два Дионисия! И вот еще третий — Гермий… Вот что я скажу Учителю, вот что он должен знать.
— Он знает это, — сказал Гермий. — Я уже сказал ему об этом.
— Ты? Но почему же, почему же, Гермий? — У Аристотеля на глазах заблестели слезы. — Разве то, чему учит Платон, невозможно?
— Да, Аристотель. То, к чему он призывает, выше человеческих возможностей. Вот если бы найти, Аристотель, полис, в котором живут одни несмышленые дети, и разделить всех так, как говорит Платон, на работников, воинов и мудрецов, и держать их строго в этом мнении, не давая соприкасаться с гражданами других городов, и лишить их естественного стремления к удовольствиям и собственности, тогда я построил бы такой полис. И взял бы тебя в соправители, — добавил Гермий, чем вызвал смех у слушавших его. — Ни боги, ни люди не могут построить такой город, — сказал в заключение Гермий. — А значит, ни философы, ни тираны. Но если бы мы и построили его, в нем нельзя было бы жить. Полис Платона — это не совокупность людей, а совокупность отвлеченных идей.
— А в будущем? — спросил Аристотель. — Разве в будущем, когда философия и высшая мудрость станут достоянием, всех, когда каждый из живущих будет понимать, каково наилучшее устройство полиса, разве тогда не окажется возможным построить государство Платона?
Гермий ответил не сразу. Посмотрел на друзей, которые улыбались ему с пониманием, потом взял Аристотеля под руку, отошел с ним в сторону и сказал, наклонившись к его уху:
— Я не хочу тебя разуверять в том, что будущее, о котором ты говоришь, когда-нибудь настанет. Вся беда, однако, в том, что в пределах обозримого времени я не вижу даже начала этого будущего, но уже отлично различаю конец и моей и твоей жизни.
— Я понимаю, — вздохнул Аристотель. — Но по крайней мере, мы должны стараться, чтобы мысли Учителя через нас и через наших учеников дошли туда, где начнется прекрасное будущее…
— Прекрасное? — с грустью переспросил Гермий.
— Да. Я верю, — сказал Аристотель.
— Ты счастливее меня, — ответил Гермий. — Говорят, что если идешь рядом со счастливым человеком, то боги по ошибке могут наделить счастьем и тебя… — улыбнулся он. — Все же я верю, Аристотель, что мы еще увидимся. Тогда-то я точно буду знать, уделили мне боги частицу твоего счастья или нет, способны ли они ошибаться… Жизнь смертных состоит из ошибок — это я знаю. Наш Учитель — смертен. Это я и хотел тебе сказать на прощание. Нет богов среди людей. А потому прими мой совет: никому из живущих не поклоняйся.
— Наибольшим достоинством обладает тот, кому открылась истина, Гермий.
— Кому она открылась, Аристотель?
— Учителю, — ответил Аристотель и остановился.
Гермий, не оглянувшись, пошел дальше и смешался с толпой провожавших его друзей.
Аристотелю больше не хотелось следовать за ними. Но, поразмыслив немного над тем, как они отнесутся к нему, если он сейчас вернется в Академию, он поспешил за ними и вскоре догнал их.
— Одно из двух, — говорил своим друзьям Ксенократ, когда Аристотель поравнялся с ним, — или ты будешь глотать пыль, следуя за тем, кто знает дорогу, или будешь дышать встречным ветром, идя к цели наугад. И здесь каждый должен решать, что лучше…
— Есть третий путь, — сказал Аристотель, понимая, что говорит дерзость. — Цель должна быть не впереди, не сзади, не справа или слева. Цель должна быть выше нас. И двигаться к ней надо не по дорогам земли, а по дорогам мысли. Цель же видна всем. Имя ее — совершенство…
— Это прекрасное решение, — сказал Гермий. — Но если есть образец совершенства, значит, есть и тот, кто идет впереди нас и под чьими ногами пылит дорога.
— Что ты на это скажешь, Аристотель? — засмеялся Ксенократ. — Все-таки одно из двух, не правда ли? Либо Учитель и цель, либо никто и ничто.
— Есть нечто, что является Учителем и целью одновременно, что вечно и неподвижно и манит к себе, как далекий свет, — ответил Аристотель.
— Что же это? Открой нам! — дурашливо взмолился Ксенократ. — Не обойди нас своей великой милостью!
— Не хочу пылить перед тобой, — сказал Аристотель. — Найди это сам…
— Он победил, — указал на Аристотеля Гермий. — Ксенократ, ты побежден.
Они входили в Пирей.
«Ты пойдешь к Тимону, — сказал себе Аристотель. — Даже если он станет бросать в тебя камни, ты подойдешь к нему и спросишь: «В чем правда, Тимон? И почему ты видишь ее не там, где видит ее Платон?» Он много раз приказывал себе сделать это и, наконец, отправился к Тимону, к развалинам гробниц у городской стены к западу от Дипилона, где было обиталище Злого Старца — так называли Тимона афиняне. Все афиняне знали о Тимоне и каждому новому человеку рассказывали о нем, но не многие из них могли похвастаться тем, что видели его и разговаривали с ним. За колючими зарослями дрока и можжевельника, среди старых каменных надгробий, в щелях между которыми водились ядовитые змеи, Тимон нашел себе убежище, добровольно покинув людей. В смельчаков, решившихся навестить его, он швырял камнями, приходя в неистовую ярость. И те, как правило, отступали, опасаясь за свою жизнь. Но был среди афинян человек, который знал к нему тропу и приходил безбоязненно. Только Платона Тимон удостаивал вниманием и беседовал с ним, как с равным, хотя и не разделял его убеждений. Тимон ненавидел людей, а Платон любил их. Тимон не верил ни в истину, ни в богов, а Платон посвятил божественной истине всю жизнь. И когда они оба поднимали глаза к небу, Тимон видел там бездну, куда безвозвратно уходит все, Платон же — источник блага и красоты.
— Ты кто? — Этот вопрос остановил Аристотеля и заставил распрямиться в тот самый момент, когда он собирался вот уже в который раз нырнуть под колючие ветви сухого дрока, чтобы еще на несколько шагов приблизиться к жилищу Злого Старца.
— Я Аристотель, — ответил он, еще не видя того, кто был рядом. — Я ученик Платона.
Тимон стоял по ту сторону куста. И если бы он не подал голоса, Аристотель прошел бы, не заметив его: тень скрывала щуплую фигурку старца, чьи волосы и чья одежда но цвету мало отличались от сухой травы и земли.
— Назвавшись так, ты хочешь сказать, что ищешь меня? — спросил Тимон.
— Да.
— Зачем?
— Я принес тебе смоквы, которые так любит Платон, — сказал Аристотель, подняв руку с узелком, где были смоквы. — И я хочу спросить тебя…
— Иди за мной, — сказал Тимон. — Ты первый из учеников Платона пришел ко мне.
Тимон шел впереди, раздвигая ветви кустарника посохом. Впрочем, он не очень старался: его загрубевшая кожа на руках и плечах, видимо, совсем потеряла чувствительность, и шипы не оставляли на ней никаких следов. Зато Аристотель страдал, поспешая за старцем, — отведенные посохом Тимона ветви словно нарочно хлестали его по лицу, царапали и раздирали плащ, впиваясь в него колючками, а под ногами, спрятанные в траве, то и дело оказывались камни, о которые Аристотель спотыкался. И получилось, что вместо того, чтобы обходить кусты, он, споткнувшись, кидался на них, проклиная в душе тот час, когда ему пришла в голову мысль повидать Тимона.