Даже бесталанный, а уж тем более – талантливый художник всегда выражает дух своего времени, пусть порой и безотчетно. При этом дух времени хорошо выражается в песнях… Достаточно услышать песню со словами, скажем: «Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец…», чтобы узнать многое, если не всё, о времени, её родившем… Как и о его «героях», его «лидерах»…
Вспомним слова выдающихся песен сталинской эпохи… «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой!»… «А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, пускай поёт о нас страна…».. «Лейся, песня, на просторе, не грусти, не плачь, жена, штурмовать далёко море посылает нас страна»…
Или вот такие песенные строки: «Гремя огнём, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда отдаст приказ товарищ Сталин, и нас в атаку Родина пошлет!»
Или такие: «Артиллеристы, Сталин дал приказ… Артиллеристы, зовёт Отчизна нас… Под грохот сотен батарей за слёзы наших матерей, за нашу Родину – огонь! Огонь!»
Приказ Сталина – это не его прихоть, каприз или личная воля. Приказ Сталина – это приказ Родины! Сталин раз за разом подчёркивал это словом и делом. Он порой говорил об этом прямо, порой действиями своими напоминал: вы служите не Сталину, а под руководством Сталина служите Советскому Союзу, как ему служит сам Сталин.
На сталинских боевых знамёнах было написано: «За нашу Советскую Родину!» И в бой шли прежде всего за Родину! Но так же – и за Сталина! Не за «царя» Сталина, а за верного сына Родины – Сталина.
Между прочим, первый создатель новой России, Пётр Великий, которому сам Бог, казалось бы, велел всецело поддерживать культ его божественной личности, обращаясь к войскам перед Полтавской битвой, призывал их: «Не за Петра, а за Отечество, Петру вручённое…»
Так что верное понятие о чести и долге не было чуждо истинным патриотам России и в царские времена. Однако ко времени одряхления царизма относится уже формула: «За веру, царя и Отечество!». Номер Отечества здесь был, как видим, третьим.
Сталин же как создатель и олицетворение эпохи, дал народу иную, подлинно и единственно патриотическую формулу: «За Родину!». А уж Родина дополнила её вторым членом формулы, тогда ставшей двуединой: «За Сталина!».
Вот как смотрел на дело Сталин и как он хотел, чтобы смотрели на свой долг и на свои обязанности другие.
Но все ли, даже в ближайшем сталинском окружении, сформировавшемся из тех, кто родился в десятых, а то и в двадцатых годах двадцатого века, имели то понятие о чести и долге, которого добивался от них Сталин?
Тот же Николай Байбаков до тех пор, пока был жив Сталин, жил понятием долга. И пока был жив Сталин, сердце сталинского наркома Байбакова было живо для чести. И он посвящал Отчизне если не «души прекрасные порывы» – в СССР Сталина душевные порывы наркомов приветствовались не очень, – то все силы души.
А после смерти Сталина? Когда Сталин умер, Николаю Байбакову было всего сорок два года. Молодой, по сути, человек, но уже давно министр. Более того, в 1955 году его назначают Председателем Государственной комиссии Совета министров СССР по перспективному планированию народного хозяйства, более известной как Госплан СССР. В тот момент он ещё жил, надо полагать, сталинскими понятиями о долге и чести, потому что Хрущёву пришёлся не ко двору и был сильно понижен.
А потом?
А потом вторичный подъем к вершинам власти – уже при позднем Хрущёве, но ещё более – при Брежневе. Жил ли бывший сталинский нарком понятиями чести и долга перед Родиной тогда?
Думаю – нет. Байбаков и другие не могли не видеть бесперспективности и даже гибельности многих экономических и политических «новаций» уже Хрущёва. Но ведь не восстали – ни до ХХ съезда, ни во время его, ни после – против «волюнтаризма». Смолчали – коллективно.
А если бы общественные силы уровня Байбакова коллективно возразили? Во весь голос?
Ведь «десятью годами без права переписки» это им не грозило! Как, впрочем, не грозило и при Сталине.
Сталину можно было возражать всегда – для этого надо было лишь говорить ему правду и знать то, о чём говоришь. Сталин даже поощрял возражения себе, но только компетентные! Воинствующую некомпетентность он, да, карал жёстко. Вплоть до расстрела, как это было, например, с генералом-лётчиком Рычаговым.
Сталин, как всякий умный человек, нуждался в возражениях.
Хрущёв их не терпел.
Брежневу они были, как правило, не нужны.
Да, и при Хрущёве, и при Брежневе, и даже много позже в стране было немало людей, хорошо и честно знающих своё дело.
Однако в стране катастрофически уменьшалось число людей, готовых возражать всегда, когда этого требовали соображения долга и чести.
А ведь бесчестный специалист в социалистической стране – это неполноценный специалист. Осенью 1928 года на собрании комсомольского актива Москвы нарком просвещения Луначарский говорил: «Хороший специалист, не воспитанный коммунистически, есть не что иное, как гражданин американского типа, человек, который, может быть, и хорошо делает своё дело, но прокладывает себе путь к карьере».
Тогда система советского высшего образования, которая с годами стала лучшей в мире, только складывалась. Но уже тридцатые годы дали стране десятки тысяч, а потом и сотни тысяч граждан социалистического типа. Увы, многих из них страна лишилась в «сороковые роковые» годы.
Ко второй половине 40-х годов профессиональный костяк отечественного – как, впрочем, и любого другого – корпуса специалистов составляли люди в возрасте 35–60 лет. При этом среднестатистическому, например, заместителю министра союзного министерства было, скажем, в 1947 году лет сорок, а то и более. То есть годы рождения они имели девятисотые – девятьсот первый, второй, третий и т. д. Немало ведущих специалистов родилось ещё раньше, немало – даже позднее. Но большинство имело примерно десяток, а то и более лет дореволюционного детства.
«Стаж жизни», в общем-то, немалый. Говорят, что воспитывать ребёнка надо до тех пор, пока он лежит поперёк кровати, а не вдоль. Поперёк же почти все лежали «до 17-го года», и понятие «родимые пятна капитализма» применительно к большинству ведущих советских специалистов конца сороковых годов можно было понимать почти буквально. И особенно тревожным было то, что это понятие было приложимо не просто к определённому слою специалистов, но к определённому слою управленцев.
По мере того как советский строй укреплялся, его руководящая верхушка получала всё большие материальные возможности не только руководящие – за счёт расширения масштабов управления, но и чисто личные материальные возможности.
С одной стороны, в том не было ничего плохого, напротив – это было справедливо. Но…
Но лишь в том случае, когда получатель этих материальных благ – пусть чаще всего и скромных по сравнению с тем, что имели его системные аналоги в развитых странах Запада, – полностью соответствовал требованиям, к нему предъявляемым.
Причём не только деловым требованиям, но и моральным. Да ещё и так, что одно не отделялось от другого. Социализм не может руководствоваться личной выгодой как стимулом в первую очередь. Этот стимул не только допустим, но и необходим, однако при одном необходимом и достаточном условии: если любые личные интересы не вредят интересам общественным.
А вот с этим в руководящей Москве образца второй половины сороковых годов было благополучно не у всех.
Да и не только в руководящей. Вот как описывает атмосферу конца 40-х годов в Московском Государственном институте международных отношений (МГИМО) Николай Леонов, позднее – генерал-лейтенант КГБ. Его мемуары «Лихолетье» на удивление политически беспомощны, а порой и неточны – что хорошо характеризует как самого мемуариста, так и ту среду, из которой он вышел. Но психологически они очень любопытны:
«Институтские годы (Леонов стал студентом МГИМО в 1947 году. – С.К.) в целом остались в моей памяти как тяжелое и неприятное время в моей жизни… Гнетущее впечатление, что это не храм науки, а карьерный трамплин, овладевало многими, кто попадал в его коридоры и залы. Студенты были трёх мастей. Одни… принадлежали к партийно-государственной элите… К ним примыкали представители средней и мелкой служилой интеллигенции. Это была наиболее образованная часть студенчества, из которой впоследствии вышли многие видные дипломаты, учёные, журналисты. Но среди них было немало людей, смолоду заражённых вирусом карьеризма. Особенно неприятными и даже опасными оказывались те, чьи жизненные расчёты явно не обеспечивались способностями и знаниями. Такие молодцы компенсировали свои недостатки повышенной активностью на поприще «общественной работы». Их, конечно, было меньшинство, но своей назойливой крикливостью они… отравляли общую атмосферу жизни…», и т. д.
Вряд ли здесь нужны развёрнутые комментарии.
Сталина всё это не могло не волновать. И эта его тревога однажды выразилась в мере, на которую он, надо думать, возлагал немалые надежды, но от которой пришлось отказаться уже к концу 1949 года, то есть – ещё при жизни Сталина. И об этой детали в жизни СССР Сталина забыли прочно, да так прочно, что о ней по сей день знает очень мало кто.
Суть же дела была в следующем. 28 марта 1947 года по инициативе Сталина Политбюро утвердило постановление Совета Министров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «О Судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах».
Постановление начиналось так:
«1. В целях содействия делу воспитания работников государственных органов в духе советского патриотизма и преданности интересам Советского государства и высокого сознания своего государственного долга, для борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника, в министерствах СССР и центральных ведомствах создаются Суды чести.
2. На Суды чести возлагается рассмотрение антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершённых руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР и центральных ведомств, если эти поступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке…»