В свою очередь подполковник Кулябко не рвался раскрывать карты перед враждебно настроенным к нему Департаментом полиции. Между тем чиновники департамента уверяли сенатора Шульгина, что материалов, сосредоточенных в центральной картотеке, с избытком хватило бы для изобличения Богрова: «Если бы о полученных от Богрова сведениях, касающихся прибытия террористов в Киев, начальником охранного отделения Кулябко, во исполнение означенных требований департамента, было бы своевременно доложено, то это донесение вызвало бы тотчас же тщательное ознакомление с деятельностью Богрова по имевшимся в особом отделе материалам и в результате Кулябко получил бы от департамента требование установить тщательное наблюдение за самим Богровым, так как имеющиеся о нем сведения в департаменте не внушали особого доверия к этому сотруднику»[486].
Убийство Председателя Совета министров Столыпина явилось результатом целого ряда просчетов, допущенных при организации охраны на киевских торжествах. Их можно назвать, с одной стороны, непреднамеренными, а с другой стороны, неизбежными. Неизбежными по той причине, что они вытекали из самой организации политического розыска в России. Розыск строился на секретной агентуре, завербованной из числа революционеров. Все осведомители испытывали постоянный психологический стресс, переживали депрессию и нервные срывы. Никто не мог до конца поручиться за их надежность, какие бы услуги они ни оказывали раньше. В контактах с секретными агентами всегда имелся фактор риска. Практически невозможно было определить момент, когда осведомитель решился расквитаться с жандармами. Полицейские анналы полны историями об агентах, изменивших после нескольких недель, месяцев или, как в случае с Богровым-Аленским, нескольких лет верной службы.
Агент, взявшийся реабилитировать себя террористическим актом, стремился нанести противнику максимально тяжелый урон. Дегаев предлагал себя для подготовки покушения на великих князей и министров, Рысс выбрал жертвой директора Департамента полиции, Петров задумал уничтожить высокопоставленных чиновников Министерства внутренних дел. Только Богрову удалось полностью реализовать намеченный им план. Вряд ли он был умнее или изворотливее своих предшественников. Он обманул охрану, которую возглавляли люди, сделавшие карьеру благодаря придворным интригам и протекции. Они никогда не имели или успели растерять профессиональные качества, не выполняли элементарных правил, поскольку в атмосфере кумовства и взаимных услуг им прощались любые ошибки. Тщательно спланированного заговора против Столыпина не было. Он пал жертвой другого, более страшного заговора, который обессилил монархию и через несколько лет привел ее к краху. То был заговор посредственности и некомпетентности.
ЗаключениеСтолыпин глазами потомков
Гибель П.А. Столыпина в результате покушения вызвала всплеск интереса к его личности и политике. Журналист «Нового времени» М.О. Меньшиков цинично, но метко подметил, что трагическая смерть обессмертила имя главы правительства: «Выздоровевший от раны П.А. Столыпин, всего вероятнее, удалился бы, как предполагалось еще до покушения, с верхов политики, занял бы пост наместника на Кавказе или посла… Если так, то ему угрожало постепенное забвение. Теперь же «он начинает жить» и «входит в основной капитал нации»[487]. Философ И.А. Ильин после смерти Столыпина считал, что «государственное дело Столыпина не умерло, оно живо, и ему предстоит возродиться в России и возродить Россию».
Публицист и религиозный мыслитель В.В. Розанов отмечал нравственную силу погибшего: «Революция при нем стала одолеваться морально, и одолеваться в мнении и сознании всего общества, массы его, вне «партий». И достигнуто было это не искусством его, а тем, что он был вполне порядочный человек. Притом – всем видно и для всякого бесспорно. Этим одним. Вся революция, без «привходящих ингредиентов», стояла и стоит на одном главном корне, который, может, и мифичен, но в этот миф все веровали: что в России нет и не может быть честного правительства; что правительство есть клика подобравшихся друг к другу господ, которая обирает и разоряет общество в личных интересах»[488].
Националисты, считавшие Столыпина своим лидером, искренне скорбели о его гибели и призывали проникнуться его заветами: «П.А. Столыпин был человек подвига. Ему не пришлось проявить себя в «сражении», но в «борьбе» он был героем. Однако «высший подвиг» он свершил в последние минуты своей жизни, когда во время жестоких страданий проявил необычайное «терпение», а на совершенное по отношению к нему смертоносное злодеяние ответил не гневом и проклятиями, но «любовью» к дорогой ему стране, к родному народу и «мольбою» за обожаемого им Монарха. Теперь необходимо широким кругам мыслящей России проникнуться заветами П.А. Столыпина, необходимо воспитать в себе русских граждан и стать на служение Родине[489].
Октябристы, разошедшиеся по некоторым вопросам со Столыпиным в последний период его премьерства, в отличие от националистов, подчеркивали конституционализм покойного министра. «П.А. был убежденным сторонником народного представительства в России»[490], – говорил Н.П. Шубинский на заседании ЦК Союза 17 октября, посвященном памяти Столыпина. Кадеты не считали Столыпина конституционалистом, но среди них, особенно среди представителей правого крыла кадетской партии, были приверженцы его твердой политики, направленной на обуздание революции.
Однако скорбь по поводу гибели Столыпина не была всеобщей. Показательно, что в отрицательном отношении к Столыпину сомкнулись два противоположных полюса: крайне правые и крайне левые. Подтверждая старую истину, что крайности сходятся, черносотенный иеромонах Илиодор, попортивший премьеру много крови при жизни, отказался отслужить по нему заупокойную панихиду и заявил, что будет служить благодарственный молебен: «Столыпин умер – и Бог с ним». Черносотенное «Русское знамя» отзывалось о Столыпине как о слабом политике, чей уход только поможет русскому делу.
Такой же подход был характерен для революционной прессы. В.И. Ленин откликнулся на покушение статьей «Столыпин и революция», в которой говорилось: «Умерщвление обер-вешателя Столыпина совпало с тем моментом, когда целый ряд признаков стал свидетельствовать об окончании первой полосы в истории русской контрреволюции. Поэтому событие 1-го сентября, очень маловажное само по себе, вновь ставит на очередь вопрос первой важности о содержании и значении нашей контрреволюции». В гибели Столыпина вождь большевиков увидел доказательство приближающейся революции: «Столыпин умерщвлен был тогда, когда стучится в дверь новый могильщик – вернее, собирающий новые силы могильщик – царского самодержавия»[491].
После Октябрьской революции 1917 г. имя Столыпина жило в двух мирах. Русская эмиграция в подавляющем большинстве видела в нем самого крупного государственного деятеля, потерпевшего крах царствования. Оказавшиеся на чужбине министры и политики в своих мемуарах и статьях воздали должное Столыпину. Даже в крайне критических мемуарах В.И. Гурко, которые неоднократно цитировались в книге, была оценена самоотверженность премьер-министра. В.Н. Коковцов предпочел умолчать о своих расхождениях со Столыпиным, сосредоточив внимание на тесном сотрудничестве с премьер-министром, чьим преемником он был назначен. Бывшие министры иностранных дел А.П. Извольский и С.Д. Сазонов поведали о том, что внимание Столыпина не было ограничено только вопросами внутренней политики. А.П. Извольский говорил о желании Столыпина привлечь к управлению общественных деятелей, С.Д. Сазонов с горечью писал: «Принято думать, что не бывает незаменимых людей. Может быть, это и верно при правильном течении государственной жизни. В моменты острых политических пароксизмов это безусловно не так. В России Столыпин был единственным человеком, способным удачно бороться с революцией и победить ее»[492].
К теме «Столыпин и революция» постоянно возвращались в своих воспоминаниях В.В. Шульгин и В.А. Маклаков. Они оба, националист и правый кадет, разделяли восхищение Столыпиным и сокрушались, что его безвременная гибель способствовала торжеству разрушительных сил. Бывший легальный марксист П.Б. Струве, ставший правым либералом, вспоминал о своих беседах со Столыпиным: «У него было какое-то предчувствие русской революции именно в той катастрофической форме, в которой она осуществилась»[493]. Бывший лидер октябристов А.И. Гучков с горечью говорил об отношении Николая II к премьеру, который якобы «заслонял» монарха: «Был государь маленький, вроде Вильгельма I, – он взгромоздился на плечи такого гиганта, как Бисмарк… Какие могут быть счеты, заслонять… Та очень скромная популярность, которой Столыпин пользовался, довольно одинок он был… В противоположность многим другим министрам Столыпин никогда [не позволял себе] ни одного слова осуждения, ни цитирования какого-нибудь факта, который мог бы представить государя с непривлекательной стороны. Наоборот, все, что только можно было делать хорошего, он приписывал государю»[494].
В эмигрантских кругах не было недостатка в желающих воспользоваться именем Столыпина для собственных политических целей. Так, Ф.Т. Горячкин, выступавший от лица русских православных фашистов в Харбине, провозгласил Столыпина «первым русским фашистом»: «Петр Аркадьевич Столыпин был своеобразный, даже гениальнее современного Бенито Муссолини»[495]