радикальном повышении с 0,296 в 1870 году до 0,475 в 1929-м, но это с большим весом для популяции. Хотя эти цифры крайне неточные, общее направление достаточно ясно.
Япония – это более своеобразный случай. В период Токугава надбавки за квалификацию, похоже, уменьшились, а уровень неравенства оставался достаточно низким вплоть до окончания изоляции страны в 1850-х годах. Возможно, одна из причин того – неспособность торговой элиты обогащаться за счет международной торговли. Кроме того, по мере того как во время изоляции производительность сельского хозяйства повышалась, а несельскохозяйственный сектор расширялся, тот факт, что налоги устанавливались на основе фиксированных предположений о производительности, препятствовал «300 владыкам» с крупными владениями присваивать растущие сельскохозяйственные излишки, и их доля в общих доходах падала. И только открытие Японии для глобальной экономики и последующая индустриализация подтолкнули неравенство к дальнейшему росту[146].
В целом национальные тенденции в столетие, предшествующее мировым войнам, ясны, насколько они могут быть ясными для периода с относительно скромным по современным меркам объемом данных часто сомнительного качества и сомнительной последовательности. Для продолжительного периода до 1914 года, с охватом от нескольких десятилетий до более чем столетия, в зависимости от доступных свидетельств для разных стран, неравенство преимущественно либо росло, либо оставалось на одном уровне. В Англии неравенство доходов было настолько высоко уже в начале XIX века, что оно, по всей видимости, не слишком повышалось, хотя концентрация богатства, пусть и предположительно, продолжала расти до беспрецедентных высот. Если в Нидерландах – еще одной стране, рано достигшей высокого уровня неравенства, – и, возможно, в Италии наблюдалась стабильность, разрыв в богатстве и в доходах увеличивался во Франции, в Испании и в большей части Германии, так же как и в Соединенных Штатах, в тех латиноамериканских странах, о которых имеются адекватные документальные свидетельства, и в Японии. По консервативной интерпретации документов скандинавские страны также, похоже, переживали относительную стабильность неравенства на протяжении большей части этого периода, за исключением некоторой деконцентрации богатства среди самых богатых слоев в XIX веке и пары резких и плохо объяснимых падений высших долей богатства за несколько лет до начала Первой мировой войны. С конца XVIII века или начала XIX до Первой мировой войны доля высшего 1 % росла в шести из восьми стран, о которых имеются данные: в Великобритании, Франции, Нидерландах, Швеции, Финляндии и США.
В то же время случаи надлежащим образом задокументированной компрессии неравенства редки: после относительно выравнивающих потрясений американской, французской и латиноамериканских революций конца XVIII и начала XIX веков, Гражданская война в США – единственный известный пример заметного спада концентрации богатства в регионе. За исключением таких нерегулярных случаев неизменно насильственного уравнивания, неравенство по большей части либо держалось на высоком уровне, либо еще более увеличивалось. Обобщая, можно утверждать, что это верно безотносительно того, как рано или поздно страны переживали индустриализацию и переживали ли вообще, была ли земля в изобилии или в недостатке и какое было политическое устройство стран. Технологический прогресс, экономическое развитие, расширяющаяся глобализация вкупе со столетием необычно мирных условий создали среду, защищавшую частную собственность и благоприятствовавшую инвесторам капитала. В Европе это привело к долгому росту неравенства, начавшемуся с затихания Черной смерти в конце Средневековья и продолжавшемуся более четырех веков. В других регионах планеты могли наблюдаться менее продолжительные фазы увеличения неравенства, но и они постепенно включались в общую тенденцию[147].
В конце главы 14 я рассматриваю возможные ответы на вопрос о том, был ли мир готов вступить в эпоху еще более неравномерного распределения дохода и богатства. Конечно же, в реальности этого не произошло. Незадолго до одиннадцати часов утра 28 июля 1914 года девятнадцатилетний боснийский серб выстрелил в австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда и его супругу, нанеся им смертельные раны, когда они ехали в открытом автомобиле по улицам Сараево. Когда умирающего кронпринца спросили, насколько сильно он ранен, он слабым голосом ответил: Es ist nichts – «Это ничего». Но он ошибся.
Так началась череда невиданных по своей жестокости событий, длившихся 36 лет, унесших жизни более 100 миллионов человек, неоднократно разрушивших большую часть Европы и Восточной Азии и закончившихся тем, что над третью мирового населения установилось господство коммунистических режимов. С 1914 по 1945 год (или примерно в этот период, насколько имеются данные) доля «одного процента» сократилась на две трети в Японии; более чем наполовину во Франции, Дании, Швеции и, возможно, Великобритании; наполовину в Финляндии; и более чем на треть в Германии, Нидерландах и США. Неравенство также резко сократилось в России и ее имперских владениях, а также в Китае, Корее и на Тайване. Хотя концентрация богатства в руках элиты и оказалась более устойчивой за пределами революционных потрясений и потому уменьшалась медленнее, она в общем случае тоже следовала тому же образцу. Отношение основного капитала к ежегодному ВВП с 1910 по 1950 год сократилось примерно на две трети в Западной Европе и, возможно, примерно наполовину во всем мире, и эта перемена в балансе значительно уменьшила экономическое превосходство богатых инвесторов. Два из четырех всадников насильственного выравнивания – массовая мобилизация и трансформационная революция – проскакали по миру с опустошительными последствиями. Впервые за все время с Черной смерти и в масштабе, возможно не имеющем равных после падения Западной Римской империи, доступ к материальным ресурсам стал распределяться гораздо более равномерно, а многие части света пережили такое явление впервые. К тому времени, как эта «Великая компрессия» исчерпала себя – как правило, к 1970-м или 1980-м годам, – эффективное неравенство как в развитых, так и в наиболее населенных развивающихся странах Азии упало до уровня, невиданного со времен перехода к оседлому образу жизни и окультуриванию растений несколькими тысячелетиями ранее. Следующая глава объясняет почему[148].
Часть IIВойна
Глава 4Тотальная война
Некогда Япония была одной из «самых неравных» стран в мире. В 1938 году «один процент» страны получал 19,9 % всех сообщаемых доходов до налогов и вычетов. За следующие семь лет его доля уменьшилась на две трети, до 6,4 %. Более половины потери пришлось на богатейшую десятую часть этого одного процента: ее доходы за тот же период сократились с 9,2 до 1,9 %, то есть почти на 4/5 (рис. 4.1).
Какими бы быстрыми и обширными ни были эти сдвиги в распределении доходов, они меркнут в сравнении с еще более радикальным разрушением богатства элиты. Декларированная стоимость 1 % крупнейших состояний Японии упала на 90 % с 1936 по 1945 год и почти на 97 % с 1936 по 1949 год. Верхняя 0,1 % состояний потеряла еще сильнее – 93 и более 98 % соответственно. В реальном соотношении того богатства, которого в 1949 году домохозяйству хватало, чтобы его сочли входящим в богатейшую 0,01 % (или в одну десятитысячную долю), в 1936-м хватило бы только, чтобы войти в богатейшие 5 %. Состояния сократились настолько, что то, что раньше считалось обычным уровнем зажиточности, теперь было доступно очень немногим. Из-за неполноты серий данных общее сокращение неравенства в Японии точно подсчитать труднее; и все же, поскольку коэффициент Джини, в конце 1930-го располагавшийся где-то между 0,45 и 0,65, к середине 1950-х упал примерно до 0,3, общую тенденцию очертить несложно, и она подтверждает впечатление о происшедшем масштабном уравнивании посредством сокращения долей высшего дохода и высшего богатства[149].
Рис. 4.1. Верхние доли дохода в Японии в 1910–2010 годах (в процентах)
Что касается доходов элит, то Япония превратилась из общества, в котором неравенство распределения доходов достигало уровня США накануне краха фондового рынка в 1929 году – высший показатель для «одного процента», – в некое подобие современной Дании, наиболее равной страны по долям высшего дохода. Богатство элит было практически уничтожено; более радикальное истребление удавалось разве что Ленину, Мао и Пол Поту (см. главу 7). Но Япония при этом не достигла идеала «попадания в Данию», как и не была захвачена коммунистами. Вместо этого она вступила в – или, в зависимости от точки зрения, развязала – Вторую мировую войну, попытавшись сначала установить контроль над Китаем, а затем создать колониальную империю, протянувшуюся от Бирмы на западе до атоллов Микронезии на востоке и от Алеутских островов близ Северного полярного круга до Соломоновых островов к югу от экватора. В расцвете своего могущества она предъявила претензии на земли, в которых проживало примерно столько же людей, сколько в Британской империи того времени, – около полумиллиарда человек, или одна пятая населения всего мира[150].
Для достижения столь амбициозных целей вооруженные силы Японии увеличились более чем в двенадцать раз, с четверти миллиона человек в середине 1930-го до более 5 миллионов к лету 1945 года, – иными словами, на каждых семь японских мужчин любого возраста приходился один военнослужащий. Производство вооружений увеличилось в том же масштабе. К концу войны погибло примерно 2,5 миллиона японских солдат. В последние десять месяцев конфликта американские бомбардировщики сеяли смерть и разрушение по всей Японии, погубив почти 700 000 гражданских лиц. Несмотря на все ужасы, две атомные бомбы стали лишь финальной точкой в череде этих невероятных страданий и разрушений. Тотальная война закончилась тотальным поражением, Японию оккупировали стотысячные американские войска, и в стране прошли навязанные извне институциональные реформы с целью предотвратить в будущем все ее поползновения к империализму.