[64]. В этом фрагменте индийского героического эпоса мы видим целый набор представлений, характерных на Руси для Перуна. Это и палица как небесное оружие бога вод, и даруемая им воинская неуязвимость в бою, и мотив метательного оружия, поражающего своего владельца, преступившего моральный запрет. Очевидно, первоначально этим оружием была не палица, а стрела, поскольку в РВ именно Варуну арии молят:
Пусть пройдет стороной злой выстрел ненавистников!
Отвратите со всех сторон повреждение (наших) тел!
Еще одним атрибутом Варуны в РВ была бочка, с помощью которой он орошает землю дождем:
Бочку с отверстием вниз Варуна
Вылил на оба мира (и) в воздушное пространство.
Ею царь всего мироздания,
Как дождь – хлеба, орошает почву.
Однако эта символика была известна и у славян. Летопись все того же Новгорода под 1358 г. сообщает, что «того же лѣта цѣловаша (новгородцы) бочек не бити», а Никоновская летопись конкретизирует это известие: «того же лѣта новгородцы утвердишась межи собою крестнымъ цьѣлованiемъ, чтобъ имъ игранiя бѣсовскаго не любити и бочекъ не бити»[65]. Судя по летописным сообщениям, битье бочек представляло из себя древний языческий ритуал («бесовское играние»), имевший общегородское значение, поскольку все население города было приведено к особо торжественной христианской присяге для отказа от него. Учитывая то, что Новгород часто страдал от неурожаев, а бочка была связана с водой, можно предположить, что здесь перед нами магический ритуал вызывания дождя, основанный, как это неоднократно бывало в славянском язычестве, на связи между аналогичными земными и небесными предметами. По всей видимости, небесная бочка принадлежала богу мировых вод Перуну, поскольку именно его ритуальным оружием – палицей – разбивались бочки у других славянских народов, у которых этот ритуал почти превратился в народную игру: «Обычай этот доныне известен у хорутан, в Зильской долине: там в каждой деревне стоит на площади всеми чтимая липа; к этому дереву привешивается бочка; юнаки выезжают на конях, с палицами в руках, скачут вокруг липы и стараются на всем скаку попасть палицею в дно бочки, которая наконец и рассыпается на части. Пока юнаки выказывают ловкость и силу своих ударов, остальные жители поют обрядовые песни»[66].
Память о том, что Перун, верховный бог Древней Руси, мог принимать облик дракона, хранилась в нашей стране очень долго. Так, еще в 1859 г. П. Якушкин записал от одного старика легенду о происхождении Перынского скита под Новгородом: «А вот видишь ты, какое дело было, – начал рассказчик, – был зверь-змияка, этот зверь-змияка жил на этом самом месте, вот где теперь скит святой стоит, Перюньский. Кажинную ночь этот зверь-змияка ходил спать в Ильмень-озеро с Волховскою коровницею. Перешел змияка жить в самый Новгород; а на ту пору и народился Володимир-князь в Киеве; тот самый Володимир-князь, что привел Руссею в веру крещенную. Сказал Володимир-князь: „всей земле Русской – креститься“. Ну и Новгород – тожь. Новгород окрестился. Черту с Богом не жить: Новый-Город схватил змияку Перюна, да и бросил его в Волхов. Черт силен: поплыл не вниз по реке, а в гору – к Ильмень-озеру; подплыл к самому своему жилью, да и на берег! Володимир-князь велел на том месте церковь рубить, а дьявола опять в воду. Срубили церковь: Перюну и ходу нет! От того эта церковь назвалась Перюньскою; да и сам скит тоже Перюньский»[67]. Как уже отмечалось, в Перыни действительно стояло капище Перуна, впоследствии разрушенное христианами, возведшими на этом месте церковь. Обстоятельства изгнания Перюна в рассказе весьма сходны с летописным известием о свержении идола Перуна; принципиально новой чертой является изображение громовержца в виде «зверя-змияки» и его связь в этом облике с женщиной. Достоверность этого сообщения о драконьей ипостаси громовержца подтверждается археологическими раскопками Новгорода, в котором головы драконов достаточно часто украшают собой ручки ковшей, кровли домов и ритуальные жезлы. Касаясь причин помещения этого символа на сосуды для воды, В.М. Василенко отмечает: «Мы не знаем точно значения змия-дракона, но можем догадываться о том, что оно было положительным, иначе не стали бы держать его в своем доме новгородцы, не стали бы украшать его изображениями предметы своего быта – ковши, сосуды для воды, браги и меда. ‹…› Изображение змиев-драконов не сразу ушло из быта новгородцев, где они, конечно, были не только украшением, но и своеобразным оберегом: охраняли от зла, способствовали благополучию»[68]. Данная ипостась верховного бога была общерусской, а не местной новгородской. В этом нас убеждают данные полоцкого и муромского фольклора, сохранившего для нас древний мотив сочетания дракона с княгиней.
Этот образ органично сочетал в себе крайние точки мироздания – в нем громовержец мог как лежать в глубине вод, так и заглатывать солнце в высоте неба. С другой стороны, и ведийский гимн отмечает, что Варуна «наделен силой превращений» (РВ VI.48.14). Как мы помним, бог Индра в РВ также был наделен силой превращений, однако в этом гимне он фигурирует как «богатый силой духа». Кроме них данный гимн также упоминает Агни, Марутов, Арьямана, Вишну и Пушана, однако интересующее нас качество он отмечает только у Варуны, из чего следует, что из всех этих богов способность к превращениям, которой могли бы обладать и другие небожители, относилась в первую очередь к нему. Это и неудивительно, поскольку, как отмечалось выше, именно он обладал майей – магической силой, дающей, помимо прочего, возможность изменять свой вид. Во что конкретно мог превращаться Варуна, гимн не уточняет, однако этот пробел вполне компенсирует обращенная к богам просьба ариев в другом гимне данной мандалы:
Какие бы великие (боги), обладающие змеиной силой превращений,
Ни родились на земле, на небе, на месте пребывания вод, —
(Все) эти боги пусть нам даруют полный срок жизни,
Чтобы (мы) процветали (и) ночами, (и) на утренних зорях!
Варуна, как было сказано в самом начале главы, был не просто великим богом – он был одним из двух верховных богов. Именно от него во многом зависел срок жизни человека и именно его временем были ночи, о процветании в период которых так заботились слагатели гимна. С учетом того, что сила превращений относилась в первую очередь к нему, мы смело можем отнести к нему и эпитет «змеиная сила», что лишний раз подчеркивает его сходство с верховным богом славян.
Данных о внешнем облике Волоса или о его социальных связях в нашем распоряжении крайне мало, гораздо меньше, чем о Перуне. С его именем связано славянское название Плеяд, которые русские называли Волосынями, болгары – Власици или Власците, а хорваты и сербы – Влаши. То обстоятельство, что в «Авесте» Плеяды называются Регапе, лишний раз свидетельствует о теснейшей связи обоих верховных славянских богов даже на астральном уровне, равно как и о том, что эта связь зародилась в индоевропейский период. На Руси достаточно долго сохранялся обычай по окончании уборки хлеба оставлять в дар этому богу несжатыми несколько стеблей хлебных злаков, которые завязывались, по древнему поверью, «Волосу на бородку». В ее честь восточные славяне пели обрядовые земледельческие песни типа «Ой, чья же то борода черным шелком увита, серебром-золотом увита». Впрочем, завязывание аналогичных бородок фиксируется и в честь Ильи-пророка. Судя по всему, Волос был и покровителем скота как частного выражения богатства. В одной словацкой песне поется «пасли овцы велесы», но под влиянием христианства в чешских текстах XVI–XVII вв. слово «велес» означает уже «злой дух».
В 922 г. в составе специального посольства, посланного для обращения волжских булгар в ислам, на Волгу прибыл Ахмед ибн Фадлан, оставивший подробное описание встреченных им там русских купцов. Любознательный мусульманский путешественник так изображает их обращение к богам перед началом торговли: «Во время прибытия их судов к якорному месту, каждый из них выходит, имея с собой хлеб, мясо, молоко, лук и горячий напиток (мед), подходит к высокому вставленному столбу, имеющему лицо, похожее на человеческое, а кругом его малые изображения, позади этих изображений вставлены в землю высокие столбы. Он же подходит к большому изображению, простирается перед ним и говорит: о господине! я пришел издалека, со мной девушек – столько и столько-то голов, соболей – столько и столько-то шкур, пока не упоминает все, что он привез с собой из своего товара. Затем он говорит: этот подарок принес я тебе, и оставляет принесенное им пред столбом, говоря: желаю, чтоб ты мне доставил купца с динарами и диргемами, который купил бы у меня все, что желаю (продать) и не прекословил бы мне во всем, что я ему ни скажу (не торговался бы); после он удаляется. Если продажа бывает затруднительна и время ее продолжается долго, то он возвращается с другими подарками во второй, в третий раз, и если желаемое им все еще промедляется, то он приносит одному из тех малых изображений подарок и просит его о ходатайстве, говоря: эти суть жены господина нашего и его дочери, и он не пропускает ни одного изображения, которого не просил бы и не молил бы о ходатайстве и не кланялся бы ему униженно. Часто же продажа бывает ему легка, и когда он продаст, говорит: господин мой исполнил мое желание, должно вознаградить его за то. И берет он известное число рогатого скота и овец, убивает их, часть мяса раздает бедным, остальное же приносит и бросает пред большим столбом и малыми, его окружающими, и вешает головы рогатого скота и овец на столбы, вставленные в земле, а когда настает ночь, то приходя