В языке хеттов и миттанийских ариев мы также находим следы этого великого понятия. Так, имя Артатамы, одного из царей Митании, ученые возводят к ведийскому выражению rtadhama – „обитающий в рите – святом законе“. Слово rtadhama становится, начиная с Рамаяны, эпитетом индийских богов Индры и Вишну. Так же толкуется и царское имя хетта Artaššumara, восходящее к другому древнеиндийскому выражению Rtasmara – „чтящий (помнящий) риту“[221]. Говоря о боге солнца, хеттская мифология подчеркивает:
Всей страны обряд и договор
Устанавливаешь только ты[222].
Весьма похож на аналогичные славянские и иранские представления и хеттский обряд воинской клятвы: „Жрец говорит: „Как эта птица прежде могла видеть и находить свою пищу, а теперь ее ослепили на месте совершения клятвы, так кто бы ни нарушил эту клятву и ни предал царя страны Хатти и ни посмотрел враждебным взглядом на страну Хатти, пусть тогда эти заклятья обернутся против него! Пусть воины этого человека ослепнут и оглохнут! Пусть они не видят друг друга, пусть они не слышат друг друга! Пусть судьба их будет тяжелой! Пусть ноги их по земле не двигаются, а руки их будут связаны и не двигаются в воздухе. Как боги клятвы связывали руки и ноги войска страны Арцава и оно не могло двигаться, так же пусть они свяжут воинов и сделают их неподвижными!“[223]. Хотя индоевропейские народы поклонялись разным богам, эти боги карали клятвопреступников весьма сходным образом, что свидетельствует о том, что данные представления восходят к единому архетипу, сложившемуся у индоевропейцев в период их общности.
В плане сохранности памяти о вселенском законе более чем интересный пример представляет собой Древняя Греция. Как уже говорилось, там, в отличие от Индии и Ирана, не сложилось профессионального жреческого сословия, а место властителя дум достаточно рано занял философ – представитель рационалистического светского, а не религиозного типа мышления (Орфей и Пифагор, совмещавшие в своей деятельности оба типа, были редкими исключениями из этого правила). Однако память о вселенском законе была столь сильна, что на протяжении весьма длительного периода сохранялась даже в таких неблагоприятных условиях, по необходимости трансформируясь и переосмысливаясь. Как и в других странах, изначальный термин раздробился там на ряд этимологически связанных друг с другом понятий. Родственными древнерусской роте М. Фасмер считает такие древнегреческие слова, как ρημα – „слово“, ρησις – „речь“ и ρητρα – „изречение (оракула), договор“. В.В. Иванов и В.Н. Топоров считают родственными индийской рите слова αρθμος – „связь, союз, дружба“ и αριθμος – „число, счет“. К этому списку, на мой взгляд, следует добавить еще αρετη, условно переводимую на русский язык как „добродетель“, а с учетом тесной связи риты с водой и реками можно предположить, что к родственным ей словам относятся rheo – „теку“ и rheos – „течение, поток“. Единого понятия для обозначения вселенского закона в языке древних греков не сохранилось, но ближе всего к нему по значению стоят однокорневые с анализируемым термином слова ретра („изречение оракула, договор“) и арета („добродетель“).
В Греции ретрой называли договоры и законы, которые были санкционированы божественной волей, т. е. когда земной порядок строился в соответствии с порядком небесным. Самой знаменитой была Ликургова Ретра – законы Спарты, датируемые концом VIII – началом VII в. до н. э. Сам текст неписаных законов был то ли одобрен, то ли подсказан Ликургу Дельфийским оракулом Аполлона, в связи с чем, по свидетельству Плутарха, и возникло само их название: „Ретрами“ Ликург называл свои постановления для того, чтобы убедить всех, что они даны оракулом, являются его ответами“[224]. Приводя дословно эти постановления, древнегреческий историк отмечает в их тексте еще одно указание на их божественное происхождение: „Под вождями следует понимать царей. „Созывать Народное собрание“ выражено словом „аполладзейн“ – по мнению Ликурга, первым внушил ему мысль издать законы Аполлон Дельфийский“[225]. Созданные с божественной помощью, эти законы должны были стать по отношению к спартанцам не некой внешней силой, как обычные законы, а войти внутрь них, стать для них органичными и естественными: „Законы Ликурга не были писаными, в чем убеждает нас одна из его „ретр“. Все, что, по его мнению, вполне необходимо и важно для счастья и нравственного совершенства граждан, должно войти в самые их нравы и образ жизни, чтобы остаться в них навсегда, сжиться с ними. Добрая воля в его глазах делала этот союз крепче, нежели принуждение, а эту волю образовывало в молодых людях воспитание, которое делало каждого из них законодателем“[226]. Рассуждая о причинах исключительной прочности Ликурговой Ретры, Плутарх отмечает: „Страх нарушить клятву не был бы особенно велик, если бы характер воспитания не запечатлевал законов в сердцах детей и если бы они не всасывали, как бы с молоком матери, любви к данному им государственному устройству. Вот почему главнейшие из его законов, как вполне вошедшие, впитавшиеся краски, сохранились в полной силе более пяти столетий“[227].
Как видим, спартанское законодательство, созданное Ликургом и представлявшее собой земную проекцию божественных установлений, стремилось стать врожденным и естественным у своих граждан, что безусловно роднит его с древнейшими представлениями о вселенском законе. Оно было направлено прежде всего не на подавление, а на раскрытие в каждом человеке потенциально присутствующих в нем положительных качеств, в первую очередь воинской доблести. Основанный на Ликурговой Ретре спартанский образ жизни был предметом восхищения и подражания во многих других полисах Греции, а Платон, рассуждая о спартанском законодательстве Ликурга и критском Миноса, называет основанное на них государство „божественным“, поскольку „строитель, устанавливая в нем законы, имел в виду не одну часть добродетели, притом самую ничтожную, но всю добродетель в целом“[228]. Следует отметить, что Спарта была наиболее ярким, но отнюдь не единственным примером следования государственного устройства духовно-нравственным началам. В своей трагедии Еврипид влагает в уста царя Демофонта следующее заявление, наиболее емко формулирующее мнение греков об их принципиальном отличии от варваров в этой области:
Ведь я не варвар-самодержец: власти
Моей постольку граждане покорны,
Поскольку сам покорен правде – царь[229].
Сказанное не следует воспринимать как красивый образ, выдуманный самим Еврипидом. В Эпире, где многие архаические установления сохранились гораздо лучше, чем в передовых государствах, уже в историческое время был зафиксирован следующий обряд: „По старинному обычаю цари, совершая в молосском городе Пассароне жертвоприношение Аресу и Зевсу, присягают эпиротам, что будут править согласно законам, и, в свою очередь, принимают от подданных присягу, что те будут согласно законам охранять царскую власть“[230].
Идея представления о царе как носителе правды весьма древняя и встречается нам уже в „Одиссее“:
Ты уподобиться можешь царю беспорочному; страха
Божия полный и многих людей повелитель могучий,
Правду творит он; в его областях изобильно родится
Рожь, и ячмень, и пшено, тяготеют плодами деревья,
Множится скот на полях и кипят многорыбием воды;
Праведно царствует он, и его благоденствуют люди[231].
Как отмечал анализировавший данный фрагмент Э. Бенвенист, в данном случае перед нами не расхожие рассуждения о нравственности, а описание сакральной производительной силы царя, благодаря которой во всей окружающей человека природе увеличивается изобилие. Однако эта сакральная сила имеет своим обязательным условием правду, которая далеко не случайно дважды упомянута Гомером в этом небольшом фрагменте.
Что касается ареты, то и этот термин, неоднократно встречающийся как в древнегреческой литературе, так и в философии, не поддается точному и однозначному переводу ни на какой современный язык. Вот что пишет по этому поводу А.Ф. Лосев, говоря об использовании этого слова Платоном: „…Чрезвычайно трудно перевести на какой-нибудь современный язык основной для диалога „Протагор“ термин αρετη. Чаще всего он переводится как „добродетель“. Но, в сущности, это не столько добродетель, сколько „достоинство“, „добротность“, „прекрасная организованность“, „благородство“, „доблесть“ и пр. Ни один из этих переводов не передает существа дела, ибо все они весьма односторонни. „Доблесть“, например, указывает скорее на бранные подвиги или гражданские заслуги, в то время как в античной философии термин αρετη применяется вообще ко всякой человеческой практике… начиная от физической и кончая чисто духовной; а кроме того, Платон понимает ее как некое внутреннее средоточие духа, которое активно определяет и все отдельные свои проявления вплоть до физически единичного“[232]. В диалоге „Протагор“ доблесть, например, отождествляется с искусством управления государством, что явно не укладывается в современное понимание этого термина. Вместе с тем данный термин является одним из ключевых для понимания внутреннего мира древних греков, начиная еще с эпохи Троянской войны. А.И. Зайцев отмечает, что аретэ была главной целью гомеровских героев: „В центре системы ценностей гомеровского героя стоит αρετη – доблесть, которая должна быть оценена окружающими, в первую очередь равными ему по общественному положению. Оценка эта обеспечивает герою добрую славу, к которой он больше всего стремится“