Один из индейцев в страхе начал быстро грести, и не успели мы его остановить, как оказались в сотне футов от берега. Теперь мы ничего не видели, а индейцы решительно отказывались вновь приближаться к берегу. Мы с Пфленгом не отваживались опустить ружья и взяться за весла. Зеленая стена заволновалась, послышались звуки, похожие на шлепанье громадных лопастей; они смешивались с воплями обезьян, мчавшихся в разные стороны. Несколько раненых или запутавшихся в ветвях обезьян пронзительно верещали поблизости, затем их крики утихли. Минут на десять повисла полнейшая тишина — а затем мы увидели, что к озеру движется жуткое чудовище, которое я опишу ниже.
Голова его возвышалась над кустами в десяти футах от земли. Она была величиной с бочонок из-под пива и по форме напоминала голову тапира с приспособленным для рытья или хватания хоботом. Маленькие тусклые глазки походили на глаза аллигатора. Животное было покрыто полузасохшим илом, но мы все же сумели разглядеть змееподобную, хотя и довольно толстую чешуйчатую шею; чешуя была грубой, как на боках аллигатора, однако не такой толстой, как на спине последнего.
Животное, по всей видимости, не сочло нас достойными внимания или не заметило и продолжало приближаться, пока не очутилось не более чем в ста пятидесяти футах от нас. Мы видели часть тела шириной около восьми или девяти футов в плечах, если только можно употребить это слово ввиду того, что вместо передних ног у зверя были большие, украшенные длинными когтями ласты. Как и шея, они были защищены чешуей. Индейцы совершенно одеревенели и даже не пытались отогнать лодку подальше.
Я предпочел бы немного подождать, но Пфленг вскинул ружье и прицелился в голову животного. Я уверен, что пуля попала между глаз и отрикошетила от какой-то костяной либо роговой, во всяком случае, очень прочной поверхности — я видел, как с дерева над головой зверя посыпались сбитые ею листья. Я выстрелил, целясь в основание шеи, и одновременно еще раз выстрелил Пфленг.
До сих пор животное стояло неподвижно. Оно опустило голову к тому месту, куда угодила моя пуля и, кажется, лизнуло его, но не было ни крови, ни каких-либо других признаков серьезной раны. Со всей возможной быстротой мы послали в животное еще семь пуль и все они, думаю, попали в цель. Похоже было, что наши выстрелы лишь обеспокоили существо, не причинив ему никаких ранений. Индейцы пришли в себя и чуть не перевернули лодку, гребя прочь, и мы с Пфленгом пропустили момент, когда животное нырнуло в воду. Я очень хотел разглядеть, есть ли у него задние ноги и какие они, но успел заметить только кончик тяжелого тупого хвоста, усеянного грубыми ороговевшими наростами. Голова еще виднелась, но туловище скрыли брызги воды. Оно промелькнуло лишь на миг; судя по этому беглому впечатлению, длина существа составляла тридцать пять футов, из которых не менее двенадцати приходились на голову и шею.
Через три секунды видны были только расходящиеся по заболоченной воде круги, качающаяся стена растений и обезьяна с бессильно повисшими задними ногами, которая пыталась забраться на верхушку дерева. Пока индейцы отчаянно гребли, я решил избавить бедняжку от мучений и всадил в нее пулю. Мы успели отплыть всего ярдов на сто, когда Пфленг окрикнул меня и указал направо.
Из воды на расстоянии одной восьмой мили от нас показалась голова чудовища. Вероятно, оно нырнуло и проплыло под лодкой. Чудовище высунуло шею, несколько секунд оглядывалось по сторонам и затем направилось к нам. Зная, что пули не смогут его остановить, мы заработали веслами. За одним из островков мы потеряли существо из виду и были весьма этим довольны.
Было очевидно, что наши ремингтоны, способные уложить на месте разъяренного слона или льва, не могли защитить нас от подобных животных. Следы заставляли предположить, что в озере водятся и особи покрупнее; следовательно, самым удачным решением представлялось как можно скорее покинуть озеро и вернуться с пулеметом или другим подходящим оружием. Кроме того, индейцев невозможно было заставить снова сесть в лодку даже под угрозой расстрела.
Вернувшись в Мадейру, мы повстречали группу белых, занятых на строительстве железной дороги. Почти все они оказались молодыми инженерами, канадцами и новичками в джунглях. Они вежливо выслушали рассказ о наших приключениях, но вскоре мы узнали, что некоторые из них записали нас в лжецы, другие решили, что мы выжили из ума от болотной лихорадки или по какой-то причине пытались их надуть.
Таков был мой первый малоприятный опыт. Расставаясь с Пфленгом в Паре, мы договорились, что забудем о случившемся и больше никому не станем об этом рассказывать. Пфленг умер от лихорадки в Розарио 4 марта 1909 года. Как я обещал в самом начале, я изложил все, как было — читатели же вольны сами решать, что им думать по этому поводу.
Должен добавить, что меня попросили указать район, где мы встретили чудовище, и я попытался это сделать со всей доступной мне точностью. Местность находится в четырех градусах тридцати минутах южной широты и семидесяти градусах пяти минутах западной долготы; добраться до нее будет легче всего, если плыть вверх по течению реки Солимоэс[16].
Ричард Дехан. Великий зверь Кафуэ[17]
Дело было на нашей ферме, на границе с юго-восточной Родезией и в семидесяти милях от концессии Тули, спустя года три после войны.
Бушевала сентябрьская гроза; широкие зеленые листья табака волновались, как волны океана, который я дважды пересек, вначале уехав в дождливую и печальную Ирландию, страну моей покойной матери, а после вернувшись на землю отца, деда и прадеда.
Акации, молочай и верблюжьи деревья, росшие по берегам протоков и оросительных каналов, весь день заламывали свои ветви-руки, как женщины макалака на туземных похоронах. Наступила ночь: деревянные ставни были закрыты, окна с частым переплетом заперты на защелки, и тем не менее они продолжали дрожать и сотрясаться, словно какие-то злоумышленники пытались проникнуть в дом извне. С больших потолочных балок и поперечных стропил кухни хлопьями осыпалась штукатурка, ложась белыми горстками пыли на крепкий стол из коричневой древесины паркии, где лежала раскрытая голландская Библия отца. В черных волосах его склоненной над Писанием массивной головы также виднелись серебристо-белые нити и прожилки, вот только их, в отличие от известки, невозможно было стряхнуть рукой.
Он пал в начале войны, этот белый снег скорби, окрасивший тяжелые завитки грубых черных волос. Моя молодая красавица-мать, ирландка с севера, была убита в женском лагере Гельдерсдорпа во время осады[18]. Отец мой служил тогда в государственной артиллерии[19] — и теперь вы понимаете, отчего ужасные сомнения согнули его могучие плечи и осыпали черные волосы пеплом горя.
Вообразите и меня, в курточке и коротких домотканых штанишках: я сижу на скамеечке в тени стола и гляжу на мрачную сильную фигуру в кресле с плетеным сиденьем.
Отец и не думал ложиться спать в ту ночь. Вода уже захлестывала дамбу, и новые потоки, мчащиеся по промоинам с холмов, могли вот-вот снести высокую стену из скрепленных глиной обтесанных валунов или затопить дамбу и уничтожить труд многих лет. Крышу, разрушенную снарядом британской пушки, давно починили, но мастера пошли не те, что когда-то. Отец лишь качал головой, поглядывая на новую кладку, а штукатурка продолжала осыпаться, будто подтверждая его грустные выводы.
Я упросил отца позволить мне остаться — не хотелось лежать одному на огромной кровати в его комнате. Я клевал носом, борясь со сном, и американским перочинным ножиком с двумя лезвиями вырезал из куска дерева маленькое каноэ, которое собирался завтра же отправить в плавание по лужам. Отделывая нос каноэ, я вспомнил рассказ, услышанный предыдущим вечером.
Его поведал нам состоятельный приезжий, управляющий угольной шахтой, направлявшийся в Булавайо. Он провел ночь под нашим кровом, а утром уехал в Тули. Я восполнил пропущенное им, с запинками прочитав английскую газету трехнедельной давности, забытую гостем.
Я строгал, и вспоминал, и крошечное каноэ вдруг выросло и раздалось у меня в руках. Я нес его на спине через лес тростника и высоких трав, раздвигая стебли толщиной в руку, и соленый пот стекал мне в глаза… Потом я очутился в каноэ и, гребя единственным веслом, пересекал в своем хрупком капризном суденышке стоячие заводи черной воды, поросшие широкими колючими листьями болотных кувшинок с чудесно окрашенными цветами посередине. К носу каноэ было прислонено дедовское ружье-слонобой, инкрустированное оружие с дулом из потускневшей стали, ромбовидным ложем и блестящим затвором, которое моим детским глазам представлялось самым желанным и великолепным из всего, чем только мог обладать взрослый.
Из зарослей тростника с шумом взлетела большая птица[20], но разве станет охотник бить птицу из слонобоя? В черных заводях плавали утки. За двадцатифутовой стеной тростника и травы послышался плеск: из воды выпрыгнула и плюхнулась обратно большая рыба. Я поднял глаза. С неизмеримых высот чистейшего ужаса на меня глядела Тварь из рассказа и газеты.
Я выронил маленькое каноэ и вцепился в ногу отца.
— Что с тобой, mijn jongen?[21]
Он тоже будто пробудился от сна наяву. Представьте, как его широко раскрытые, словно выгоревшие серые глаза печально выглянули из темных провалов под косматыми бровями, утратили глубокую задумчивость и остановились на моем детском лице…
— Тебе привиделся великий зверь долины Кафуэ, и ты хочешь спросить меня, дам ли я тебе отцовское ружье, когда ты подрастешь, чтобы ты смог выследить и убить зверя. Верно я говорю?
Отец охватил огромной коричневой мозолистой рукой свою длинную черную бороду, превратив ее, по обыкновению, в косичку. Он перевел взгляд с моего пухлощекого лица на старомодное ружье восьмого калибра с патронами на дымном порохе, висевшее на стене на леопардовой накидке, и что-то похожее на улыбку тронуло его скорбно сжатые губы под кустистыми черно-седыми усами.