– Что скажешь, Альфредо? Это не твой приятель? – шутит докторишка. – В таком случае можешь принять удар на себя, а после передать коллеге…
– Не трать мое время, Фаусто! Я ведь здесь по работе! Ты позвал меня задокументировать величайшую революцию в отдельно взятой психушке, но пока я вижу только капельницы, катетеры и полусдутый мяч.
– Погоди, увидишь все, что нужно. Отличная статья выйдет, еще спасибо скажешь!
– Ладно. Гимн петь будут или так начнем?
Доктор хлопает его по спине и дает свисток. Мы тут же разбегаемся по полю кто куда. Только Маппина, схватив мяч, прячет его под майку и бросается к воротам.
– Ногами, не руками! Ногами! – кричит докторишка. – Вот что ты будешь делать, а!
В итоге мяч оказывается в ежевичнике. Сандротто пытается вытащить его носком кроссовки.
– Да руками, а не ногами! Руками! – кричит ему докторишка.
– Ногами, руками… Это что, тарантелла? – возмущается Маппина. – Совсем с ума посходили!
– Полевые игроки – ногами, вратарь – руками. Поняла? – и он дает свисток о возобновлении игры.
– Выйдет что-то! Выйдет что-то! – Сандротто выбрасывает мяч в поле, прямо в ноги Новенькой. Но та продвигается вперед не быстрее улитки, и я в подкате успеваю его перехватить, отпасовав на Нунциату, а уж она прикладывается что есть силы. Мяч взмывает в воздух, до самых верхушек деревьев. Мы стоим, задрав головы кверху, ослепленные солнцем, – все, кроме Альдины, собиравшей в сторонке ромашки. Когда мяч начинает снижаться, она, единственная, кто хоть что-то видит, несется обратно на поле. Мяч падает ей на голову, отскакивает и парашютиком попадает точно в воображаемые ворота позади Сандротто. У всех замирает дыхание. И тут докторишка свистит. Гол! «Пари Сан-Дженнаро» выходит вперед, мы с Нунциатой бежим обнимать Альдину, а Мистер Пропер с такой силой лупасит по стойке для капельниц, что она падает на газон.
– Нечестно! Ногами считается, руками считается, головой – не считается! – жалуется Сандротто, хлопая себя по лбу.
– Головой тоже считается, как и любой частью тела, кроме рук, – объясняет докторишка и, подобрав мяч, снова устанавливает его на центр поля.
Альдина, улыбнувшись, поднимает палец:
– Без рук я не чувствую пут и в завтра могу упорхнуть, – декламирует она на бегу.
– Ничего не выйдет! Ничего не выйдет! – стонет Сандротто, опускаясь на траву.
Докторишка дает свисток, и игра возобновляется. Я отбираю мяч, пасую Нунциате, та принимает его пяткой, но тапок соскальзывает у нее с ноги и по длинной дуге вылетает за пределы поля. Жилетт, поставленная там линейной, вместо прямых обязанностей изучает собственные ногти, после чего, по очереди засунув каждый палец в нос, достает козявки. Новенькая, воспользовавшись заминкой, бросается в атаку. Ее останавливает Альдина, которая пасует Нунциате, Нунциата – мне, я – снова Нунциате, и вот она уже выходит на ворота. В полуметре впереди маячит только Вечная-Подвенечная, которая до сих пор одиноко стояла в углу поля, не принимая участия в игре. Нунциата глядит на Мистера Пропера, Мистер Пропер – на Нунциату, оба они – на Вечную-Подвенечную, а та молниеносным движением стягивает трусы и принимается носиться по полю, светя подружкой.
– Ледяной воды ей, ледяной воды! – кричу я.
– Фол, фол, – вопит Сандротто.
– Да какой еще фол? – хохочет докторишка. – Глаза разуй!
За возникшей на поле суматохой никто не замечает, как Новенькая отбирает мяч у Нунциаты и потихоньку, за сто муравьиных шагов, приближается к воротам Мистера Пропера, пока наконец Королева Королевишна бессильным ударом с носка не отправляет мяч в несуществующую сетку. Гол. «Патетика Мадрид» сравнивает счет.
Докторишка свистит, Вечная-Подвенечная опускает сорочку, прикрывая стыд, Маппина бежит обнять Новенькую, а та, не желая, чтобы ее трогали, припускает в противоположную сторону.
Линейная судья Жилетт указывает на часы, предупреждая, что до конца осталось всего несколько минут. Игра возобновляется. Из открытых окон слышны аплодисменты чокнутых, а также нескольких надзирательниц и медсестер, остановившихся посмотреть соревнование. И я вдруг чувствую себя по-настоящему важной, как если бы победа или поражение действительно зависели от меня. Ведь возможность что-либо изменить уже делает тебя немного свободнее. Я несусь по полю, впервые с момента рождения ощущая нестерпимое желание бежать, бежать вперед, без остановки, за серую сталь решеток, продолжая пинать мяч, чтобы он с каждым ударом катился чуть дальше, чтобы увидеть, насколько «чуть дальше» простирается мир, как просторна эта тюрьма для не-чокнутых. Но только я выхожу один на один с Сандротто и выцеливаю ворота, как вижу у него за спиной Башню Буйных. Поднимаю глаза в надежде увидеть Мутти, теряю концентрацию – и тут же получаю удар в лицо. Острая боль, ноги подкашиваются, я мешком валюсь наземь.
– Фол, фол! – слышу я чей-то крик, когда, придя в чувство, открываю глаза. И непонимающе переспрашиваю:
– Так и что мне теперь делать?
– Я по мячу попасть хотел, а не по человеку, – со слезами на глазах оправдывается Сандротто. – Тем более по женщине.
– Считаешь, это похоже на мяч? – орет Мистер Пропер, тыча мне в скулу. – Ты ей локтем в лицо засадил!
Ощупав щеку, я вижу на пальцах кровь, но боли не чувствую.
– Ты разве не на воротах стоял? – так и не придя в себя, спрашиваю я Сандротто.
– На последние минуты в поле вышел. Ногами ведь считается, верно? В воротах – руками, на поле – ногами, – он с тревогой косится на докторишку.
– Бывает, парень. Такие штуки помогают справляться с агрессией, гневом, неудовлетворенностью. Футбол – это ведь метафора войны: две противоборствующие армии борются за чужую территорию. Почти как в жизни, только без сопутствующего ущерба. Как говорится, ничего лишнего.
– В жизни не даст мне лишнего могучая воля Всевышнего, – кивает Альдина, подняв палец.
– Малышка, ты там как? – спрашивает докторишка и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Пенальти пробить сможешь?
Еще раз ощупав окровавленную щеку, я мотаю головой.
– Не волнуйся, это все пустяки, – успокаивает меня он. – Жилетт, будь добра, принеси тампончик со спиртом.
Та снова оглядывает ногти, возводит очи горе и, ворча: «Хватит уже с нее спирта», – отворачивается.
Докторишка, ничуть не смутившись, достает из кармана брюк надушенный белый платочек с вышитыми красными буквами ФМ. Я чувствую запах миндального молока, как у Сестер-Маняшек по воскресеньям. Когда он, нагнувшись, прижимает гладкую ткань к моему лицу, я закрываю глаза и готовлюсь к боли. Но нет: руки у докторишки нежные.
– Итак, – спрашивает он, врачуя мне щеку, – кто исполнит решающий пенальти? Мистер Пропер парировал удар, Альдина забила гол, Эльбе разбили лицо.
Все, задержав дыхание, опускают глаза.
– Хочешь пробить, Нунциата? Что скажешь? Справишься?
Нунциата делает шаг вперед. И тут же прячет левую руку в карман платья, так ее трясет. Будь здесь Гадди, уже назначил бы ей пару свечек «Брономила». Но здесь только докторишка, а он – не Гадди! Не вождь Полумира!
Сандротто, широко расставив ноги, замирает между брошенными на газон тапочками, вскидывает над головой руки, растопыривает пальцы. Против солнца он похож на раздавленную лягушку. Тремор Нунциаты распространяется по всему телу. Сандротто тоже дрожит, но как-то иначе – переминается с ноги на ногу и бормочет: «Выйдет что-то? Выйдет что-то? Выйдет что-то?» Зрители наблюдают молча, словно мы не во дворе Полумира, а на настоящем стадионе, из тех, что видишь по телевизору, на настоящем финальном матче Чемпионата мира, где играют вовсе не «Пари Сан-Дженнаро» против «Патетики Мадрид»! На какое-то мгновение, как раз чтобы докторишка успел поднести к губам свисток, мы воссоединяемся с другой половиной мира.
И вот звучит сигнал. Сандротто начинает подпрыгивать на месте. Нунциата, коснувшись мяча носком левой ноги, делает три шага назад, два вперед, качается сперва в одну сторону, потом в другую и в конце концов падает. Ее лицо багровеет, язык западает, руки и ноги трясутся, как сбесившийся миксер. Жилетт бросается к ней, вытаскивает язык и удерживает Нунциату, чтобы та не билась головой об газон. Мистер Пропер бежит к мячу, рассчитывая вероломно пробить по воротам, но Сандротто ставит ему подножку и сам падает сверху. Пока Мистер Пропер, рыча, словно дикий зверь, мутузит Сандротто, прибежавшие медсестры уносят Нунциату. А мы все стоим и ждем пенальти, который никогда не будет пробит, в матче, который уже никогда не закончится.
Правило номер ноль: все – счастье, все – боль.
Через два дня вернулся Гадди, и с тех пор ни тебе больше спичек, ни мяча, ни докторишки. За окном наступила зима, дни стали короче, хотя в Полумире время года только одно – сезон ожидания. Новенькая снова укрылась под одеялом, она ждет следующего приезда матери, а та все не едет. После первого раза появилась еще раза три – и пропала. Садилась на край кровати, брала пальцами-в-кольцах ложку и целый вечер тратила на то, чтобы опорожнить тарелку в рот дочери. Уходя, она казалась на целый год старей, а ее кожа, как я отметила в «Дневнике умственных расстройств», все активнее покрывалась красными пятнами крапивницы. Это нервное. Будь здесь Гадди, мы бы с ним живо прописали ей по таблетке «Либриума» утром и вечером. С каждым посещением Новенькая набирала вес, а ее мать – теряла. Так бывает, когда играешь с двумя мешками, перекладывая из одного в другой: один наполняется, другой, обмякнув, оседает на пол. Когда я в последний раз видела мать Новенькой, одежда на ней просто висела. Мне стало ее ужасно жаль, и я загадала, чтобы она больше не приходила. Так и случилось. Неизвестно, почему я этого хотела: может, потому что ее надо было спасать, тем или иным способом. А спастись можно только в одиночку. Или, может, потому что, как всегда говорила Сестра Никотина, я ужасно испорченная.
Не знаю, вернулась ли мать Новенькой в свои былые размеры, но абсолютно уверена: с тех пор, как она перестала нас навещать, тарелка всегда оставалась полной, а ее дочь стала чахнуть.