Сегодня с утра она позволила снова вставить себе в нос трубку, потом вытянулась во весь рост, завернулась в серое одеяло и больше не произнесла ни звука. А помнишь тот наш матч? Не отвечает. Хочешь, дам тебе пока супу, а как погода будет получше, возьмем Сандротто, Мистера Пропера, и докторишка опять выведет нас во двор? Новенькая молчит – наверное, понимает, что это вздор, поскольку с того дня, как у Нунциаты случился приступ, мяч так и лежит на лужайке, а докторишку никто не видел.
С возвращением Гадди Полумир словно бы тоже вернулся в прошлое. Нам наконец-то удалось избавиться от этих экстремистов, что получают диплом, надевают халаты и считают себя врачами, заявил Гадди. Сам-то он начал работать еще в эпоху Двадцатилетия[16], и до сих пор дело шло гладко. Крамолу следует изгонять теми же методами, что и в те благословенные времена, ежедневно повторяет он, сильнее обычного хмуря сросшиеся брови: электрошоком. Террористы и базальянцы[17] все одним миром мазаны. Численность «Красных бригад» растет, а честные люди гибнут: бедняга Альдо Моро[18]!
– А этот Альдо Моро случаем нашей Альдине не родственник? – для очистки совести спросила я Гадди.
– Что ты, что ты! Уж эта мне девиантная террористка! – буркнул он и ушел изрядно сердитый: на меня, на крамольных базальянцев, на докторишку. И он прав, ведь желание докторишки менять правила ужасно всех бесило. Одна Златовласка грустит, что его больше нет, и ходит теперь, стянув волосы в пучок, а шампунем «Джонсонс беби» не пахнет.
Новенькая, чья койка рядом с моей, глубоко вздохнув, укутывается еще сильнее, пока не становится похожа на личинку шелкопряда, ждущую в своем коконе превращения в бабочку.
Нунциате уже лучше. Альдина обвинила ее в симуляции с целью прервать матч и тем самым выиграть время. Нунциата со злости изорвала ее тетрадку со стихами, но Альдина лишь покачала головой, рассмеялась, подняла указательный палец и продекламировала:
Ты можешь сорвать лепестки, но не их аромат,
Ты можешь выдрать страницу, но не стихи.
Потом собрала клочки бумаги и посыпала ими голову, как конфетти.
Маппина стащила у Выдры, медсестры-вонючки, дешевый браслет, а когда Жилетт ее застукала, протянула вперед руки и выкрикнула: «Я объявляю себя политзаключенной», – как ее научила Альдина, после чего они вместе запели «Интернационал». Жилетт попыталась ее поймать, но Маппина бегала от нее по всему отделению, вопя во все горло: «Заводы, фабрики, палаты – все нашим создано трудом». И тут из коридора послышался голос:
– Вашим трудом? Да вы в жизни и пальцем не пошевелили!
– Докторишка вернулся! – закричала Маппина и, стянув браслет с запястья, с улыбкой вручила ему, после чего повисла у докторишки на шее. Должно быть, сам Бог недугов, тот, кто дарит людям боль, помог ему вернуться. А может, Гадди простил его за организацию Чемпионата мира среди чокнутых.
При виде этого человека у меня колет сердце.
– Тебе что же, вернули лицензию? – интересуюсь я, желая обратить на себя внимание.
– А ты еще здесь? Неужто не выгнали?
Халата на нем нет, и на первый взгляд – все тот же шут гороховый, словно никуда и не уходил. Но он изменился: лицо осунулось, а над уголками рта проявились вертикальные морщинки, которых я раньше не видела, будто он три недели кряду ел навозную похлебку.
– Пока здесь моя Мутти, я тоже здесь.
– Выбрось уже эту фантазию из головы, малышка.
– Я точно знаю, что она не умерла.
– Гадди говорит иначе. И ты, называющая его «вождем Полумира», ему не веришь?
– Гадди – не Господь Бог.
– Похоже, ты в мое отсутствие успела стать базальянкой, – улыбается он. – И потом, даже если бы все было именно так, как ты говоришь, тебе все равно не следовало бы здесь находиться. Мы не можем лечить детей вместо родителей.
Я закрываю уши ладонями, как это делала Мутти, когда мы играли в «Немое кино», и напеваю, сперва тихо, потом все громче и громче: мама – псих и дочка – псих, психи – вся семья у них, мама – псих и дочка – псих, психи – вся семья у них. И повторяю, повторяю, повторяю это во весь голос, пока в дверях не появляется Лампочка.
Снег я раньше видела только в документалках по третьему каналу, но однажды он пошел и здесь, в Полумире. Снизу донеслись какие-то звуки, непохожие на привычные вопли и стоны чокнутых, очнувшихся от неестественного сна, вызванного Серым леденцом. Нет, это были легкие, счастливые возгласы, звоном множества колокольчиков перелетавшие из палаты в палату, от одного окна спальни к другому.
Я тоже выглядываю на улицу и вижу, как он падает, невзирая ни на какие решетки, и оседает повсюду невысокими сугробами. Снежинки на вид куда легче и неспешнее, чем в рождественских фильмах, и мне сразу хочется залечь в спячку и проспать так всю зиму.
Кошки Полумира, прижавшись мордочками к стеклам, глядят на белые хлопья, что сыплются с неба и мягко опускаются на землю. Снег сглаживает углы, унимает гнев, утишает сердца. Как в Альдининых стихах, только взаправду. Хотя, возможно, между стихами и правдой большой разницы нет.
Я тычу Новенькую пальцем:
– Вставай, снег!
Она не отвечает, только неторопливо, словно в замедленной съемке, прикрывает один глаз, как будто сейчас даже тик стоит ей невероятных усилий. Что я воспринимаю как «нет».
Наверное, ты уже видела снег, не унимаюсь я. Должно быть, тебя возили туда, где его много, может, ты даже надевала лыжи и спускалась по склону горы, оставляя позади длинные белые полосы-следы, какие я видела в фильме. А вот для меня это нечто новое, хотя, как я уже говорила, в Полумир рано или поздно приходит все, и есть ли смысл суетиться, если жизнь так или иначе сама до тебя доберется? Тем более что для снега нет разницы, внутри или снаружи: он падает куда пожелает.
Новенькая поворачивается на бок, возможно, хочет выглянуть наружу, но нет, глаза-то закрыты. Трубка выскакивает из носа, и мне приходится вставлять ее обратно, что я делаю не менее пятнадцати запятая шести раз в день. Им бы не выгонять – приплачивать стоило бы, чтобы я осталась, у меня ведь среди медсестер самый большой опыт. Остальные уходят, стараются поскорее сбежать, подыскать местечко получше этого. Или мужа, с которым соединяются священными узами сумасшедшего дома.
Новенькая все молчит. Вот уже много дней от нее или, скорее, от того, что от нее осталось, не слышно ни звука. Снаружи доносятся шум, крики. Подойдя к дрожащему от холода стеклу, я замечаю внизу, во дворе, Мистера Пропера, Сандротто и других мужчин, которых раньше не видела: головы задраны к небу, ноги оставляют в снегу ямы, глубокие или не очень, в зависимости от веса. Да еще Наня-собаня роет белое лапами, все еще надеясь учуять запах своих пропавших щенков. Она ведь из тех, кто не сдается. Есть и кошки из других отделений: стоят, кутаются в шарфы и одеяла.
Заслышав шаги в коридоре, я оборачиваюсь и утыкаюсь прямо в Жилетт, входящую к нам в сопровождении Златовласки.
– Пока начальства нет, ему вечно приходят в голову всякие чудные мысли, но услышишь, что будет, когда директор вернется! Вышвырнет его, откуда пришел, и на сей раз надолго.
Но докторша ей не отвечает, а объявляет на все наше отделение:
– Накиньте на себя что-нибудь и спускайтесь во двор. Доктор Меравилья хочет показать вам снег: давно его столько не выпадало.
– Вот заболеют они, – ворчит Жилетт, – а нам потом расхлебывай. Ему-то и горя мало: смеется, шутит, танцует, орет. Чужие проблемы его не касаются. Тюрьма по нему плачет!
– Хватит, – обрывает ее Златовласка. – Я и сама не припомню такого снегопада. Доктор Меравилья прав: это исключительное событие, а жизнь состоит не только из правил, но и из исключений.
– Ну да, и когда это он ошибался, – вполголоса бормочет Жилетт, но ее собеседница делает вид, что не слышит.
Мы гуськом спускаемся следом за ними. Чем дальше от палаты, тем холоднее становится воздух. Я чувствую, как он кусает меня за руки, за ноги, за кончик носа. Докторишка ждет снаружи, вместе с остальными. Я никогда еще не видела столько чокнутых одновременно, здесь все отделения сразу: мужчины, женщины, Тихие, Полубуйные, Буйные бродят по двору, задрав головы к серому небу. Кто-то, желая попробовать хлопья на вкус, разевает рот, кто-то, улегшись на мягкий белый матрас, машет руками и ногами, делая снежных ангелов. Беззубый старик молча плачет. Ни у кого не достает духу нарушить тишину, никто не стонет, не кричит, не смеется, не болтает. Альдина с поднятым пальцем замерла в углу, но с губ не слетает ни слова: должно быть, где-то внутри нее незримой рекой льются стихи. Маппина, опустившись на четвереньки, пытается набить в карманы как можно больше снега, но снега у неба много, всего не украсть. Вечная-Подвенечная, слепив тиару, надевает ее на голову. Это самый чистый белый цвет, каким она когда-либо украшала свое воображаемое бракосочетание. Мистер Пропер катает снежки и бросает их в Сандротто: тот пробует уклоняться, падая в сугроб, потом решает бросать снежки обратно, но они рассыпаются у него в руках, и ему приходится все начинать сначала. Выйдет что-то, выйдет что-то, бормочет он под градом белых снарядов.
Нунциата скатывает большой ком, отходит на пару шагов, прицеливается и что есть силы бьет по нему ногой: похоже, думает перебить так и не исполненный пенальти. Но от ее удара ком разваливается, опять обращаясь в прах.
Докторишка переходит от одной группы чокнутых к другой, за ним, ни на миг не теряя его из виду, следует Златовласка. Сегодня он тоже молчалив, но улыбается.
Будь здесь Гадди, мы сидели бы под крышей, смотрели «Счастливые дни», глотали Красные или Синие леденцы, писались под себя, спорили с пятнами на потолке, глядели на несуществующие листья, пытались угнаться за временем… Но Гадди нет: я слышала от Жилетт, что его машина застряла где-то в снегу. А раз вождя нет, Полумир принадлежит мне одной, так что сегодня поистине Счастливый День! Заметив одно местечко во дворе, где снег похож на сметану, как в той рекламе: «Сюзанна-сметана! Питупитум-па!», – я подхожу ближе, зачерпываю немного пальцем поглубже и кладу в рот. Нет, на сметану не похоже, на вкус – вода водой, пресная и холодная. Я зачерпываю еще немного, даю растаять на языке, чувствуя, как ледяные крупинки скатываются прямо мне в горло. И вдруг в толпе