орю я глядящему на меня отражению, в отличие от этого зеркала, и вовсе никогда не имел привычки к рефлексии.
В какой-то момент эта жизнь-спектакль начала тебя разочаровывать. Так ведь, Фаусто? После отъезда Эльбы ты стал больше времени посвящать частной практике, а не лечебнице. Ты, мой дорогой «докторишка», обнаружил, что матримониальные кризисы позиллипских дамочек куда выгоднее сложных психиатрических случаев. И вскоре впервые, вместо того чтобы покупать очередную запчасть, просто пошел в автосалон, откуда уехал на новой машине. Ну вот, раковина блестит и сияет, теперь пора приниматься за биде.
Видишь ли, дорогой Меравилья, влезать в чужие жизни и в самом деле утомительно, а твоя шкура, похоже, оказалась не такой толстой, как ты думал. Психические расстройства – область настолько темная и безграничная, что даже самому искушенному исследователю немудрено сбиться с пути, а ты к концу смены разве что сам не начинал болботать. И вот однажды утром – это был август 1995-го, Эльба уже три года как уехала – тебе позвонили сказать, что тот парень из Бинтоне, вечно твердивший: «Выйдет что-то?», лежит на тротуаре семью этажами ниже собственного балкона. Положив трубку, ты первым делом подумал, что должен был оказаться там, на улице, и поймать его на лету, чтобы он ничего себе не повредил. Но быстро понял, что ловить людей под балконами – работа невыполнимая, и почувствовал себя бесполезным. Ты не спал ночами, вопрошая: «Выйдет что-то?» Но если уж Сандротто, которого тебе столько раз приходилось госпитализировать и выписывать, вернувшись домой, все-таки бросился с балкона, то нет, у тебя тоже ничего бы не вышло. И ты мало-помалу сдался. Боль этого мира предала тебя, Меравилья. С того момента между тобой и психиатрией все было кончено. Как в любовной истории, когда утеряно главное – доверие: да, мы по-прежнему вместе, но дорога у каждого своя.
Напоследок – унитаз, и тогда уже все, но здесь нам понадобится грубая сторона губки, способная справиться с любыми трудностями. Давай, Меравилья, покажи, на что способен!
Я тру и тру, пока не стираю ногти, время от времени бросая короткий взгляд в зеркало.
Ты так долго был молод, говорю я наблюдающему за мной старику, что сам этого не сознавал. А потом вдруг понял, что время вышло, хотя, казалось бы, ничто не предвещало. Ты вышел на улицу, но тебя больше не замечали: старики – невидимки, ненужные сущности в поисках временного места обитания, пока не переберутся на окончательное – кладбище. Но раньше их хотя бы отпускали с миром, а теперь без сиделки, вставляющей тебе катетер и стягивающей подгузники, ты никто.
Мой сосед Альфредо Квалья, к примеру, меняет своих сиделок раз в месяц. В молодости я делился с ним новостями о лечебнице, а он публиковал их в своей газете. Мне неоднократно удавалось протащить заметки вне всяких правил, включая и тот раз, когда я устроил Чемпионат мира среди чокнутых. Альфредо мигом стал знаменитостью, его хотели заполучить все газеты страны. Эльба тоже попала на первые полосы.
Теперь-то Альфредо – такая же старая развалина, как и я, а старики никому не нужны: если им что понадобится, приходится искать самим. Так вот, он нанимает сиделок с проживанием, но стоит им уступить, тут же жалуется дочерям на жестокое обращение и побои. И те верят, поскольку заработать синяки для него – раз плюнуть, он пьет кучу антикоагулянтов, но дочери-то об этом не знают, только собой и интересуются, да еще деньгами, что уходят на сиделку. Ну, Альфредо каждый месяц и нанимает кого помоложе. Первой была красавица-молдаванка лет шестидесяти, статная блондинка, подруга Олеси, кстати, возможно, она нас и познакомила, хотя точно не помню. Мы вчетвером несколько раз поужинали, потом Альфредо залез к ней в постель – и прощай молдаванка. Через месяц возникла другая: пятидесятилетняя ланкийка, маленькая, смуглая, с крысиной мордочкой и волосами до колен. Альфредо запустил лапу ей в трусики, пока она загружала стиральную машинку, и вскоре ланкийка испарилась. Затем настал черед сорокалетней украинки и тридцатилетней русской. А сейчас к нему переехала из Кайвано Дебора: ей двадцать пять, и когда он предстал перед ней в чем мать родила, она на пару часов заперла его на балконе. В ноябре. С Деборой дела пошли на лад: он ее изводит, она его наказывает. Альфредо – мазохист, таков мой диагноз, и с Деборой он на пороге восьмидесяти наконец-то, что называется, попал в яблочко, хотя тот раз на балконе и закончился бронхитом.
Мне вот сиделку не предлагают: Дуранте заинтересован только в том, чтобы in articulo mortis[22] обратить меня в истинную веру, обеспечив себе тем самым местечко на небесах, а Вера слишком занята планированием своих тайных встреч, чтобы думать о чем-то другом. Ну и слава богу, мне и самому так больше нравится. Для этих двоих я по-прежнему остаюсь чужаком, эксцентричным синьором, который был настолько сосредоточен на себе, что совершенно не замечал их детских проблем, бывших, по правде говоря, не чем иным, как тираническими требованиями внимания. Скажем, накануне моего отъезда в Эквадор, где мне предстояло пройти шаманский обряд очищения, Веру поймали за попыткой вытошнить котлету, с любовью приготовленную Марией, нашей верной горничной. А в тот день, когда я повез Эльбу на экзамен за пройденный экстерном школьный курс, к которому сам же ее и готовил, Дуранте разбил «Панду 4×4», подаренную мной на восемнадцатилетие, и сломал три ребра.
Можно подумать, любовь – это какое-то имущество, и ее нужно копить, а не делиться. Можно подумать, я принял обет посвятить себя единственному богу, которого, кстати сказать, никогда не знал, – богу семьи. Оба моих ребенка меня за это возненавидели. В отличие от их матери: та возненавидела меня, узнав о моей связи с Марией, нашей верной горничной.
Тем не менее всему, чему мог, я своих детей научил: смеяться, не принимать себя слишком всерьез, плевать на то, что от нас не зависит, загораться новыми идеями, биться до конца, наступая даже ползком, если не осталось сил, держаться на плаву, когда волна длинна и чревата отливом. Жене тоже кое-что оставил: весьма впечатляющее число страстных ночей и виллу на Капри, где она годами зимовала со своим новым муженьком-графоманом. Достаточно ли этого? Не знаю.
Протерев пол, я на цыпочках, чтобы не оставлять следов, выхожу из ванной – и снова встречаюсь взглядом со своим отражением. А ты, ты в курсе, почему Эльба много лет назад ушла от меня, почему перестала писать? Старик в зеркале смотрит недоуменно.
Ты прав, говорю я своему дряхлому визави, я мог бы попытаться ее отыскать. Даже не зная номера телефона, как и того, есть ли он у нее вообще, я мог бы позвонить в интернат, на адрес которого пишу, и запросить всю необходимую информацию или съездить туда лично, если бы, конечно, окончательно не растерял веру в свои способности ориентироваться на местности и не боялся явиться к ней вот так, спустя почти тридцать лет. До сих пор не сподобился и не знаю, сподоблюсь ли. Я трус и предпочитаю мучиться сомнениями вместо того, чтобы с полной уверенностью осознать, почему она больше не пишет. Из нелюбви ко мне. Или из-за того, что я некогда совершил, а она, даже спустя какое-то время, не смогла мне простить. Или, еще хуже, из-за того, что она мертва. Я трусливо вымениваю уверенность в том, что ее больше нет, на надежду получить хотя бы одно письмо. Отказываюсь принимать, что потерял ее навсегда, предпочитая воображать, будто она ушла, следуя своим собственным желаниям, – единственное, чему я и впрямь сумел ее научить. Кто знает, возможно, мое самое крупное поражение на самом деле оказалось победой.
Игрушки юного шалопая собраны, ванная благоухает чистотой, трамеццино[23], приготовленный на обед, переваривается. Сейчас бы сигаретку, но я не помню, куда запрятал те, что купил вчера утром, намереваясь выкуривать по одной и только в случае крайней необходимости. Поэтому укрываюсь в кабинете и ложусь на кушетку, куда раньше укладывал пациентов: на ортодоксальный фрейдистский психоанализ с тремя сеансами в неделю и бесплатным шезлонгом сегодня ни у кого нет времени. Но пять минут спустя, стоило только задремать, меня будит домофон. Не встаю: я ведь никого не жду. Должно быть, ошиблись. Даже глаз не открываю.
Тем утром, почти сорок лет назад, я поступил ровно так же. Домофон звонил с рассвета, несколько раз подряд, и в конце концов Эльвира поднялась с постели, чтобы ответить. Это оказалась полиция с ордером на арест, хотя причину мне до прибытия в участок узнать так и не удалось. Эльвира подозревала худшее, а худшее, если дело касалось меня, включало весьма широкий спектр преступлений. Употребление наркотиков, вымогательство, воровство, оскорбление, связи с террористами – она перечислила все, кроме того, что полиция явится к нам в дом за организацию футбольного матча на лужайке, прилегающей к лечебнице в Бинтоне. Вера, едва проснувшись, вскочила с постели и, вытащив из ящика с игрушками лук и стрелы, подаренные на день рождения, выстрелила прямо в злого полицейского, посмевшего трясти передо мной наручниками. Стрела на присоске пару секунд торчала у него во лбу, а затем, упав на пол, была растоптана другим полицейским, добрым, что на всякий случай держал руку на кобуре. Полусонный Дуранте, войдя в гостиную, рухнул на колени и перекрестился.
Домофон наконец умолкает, непрошенный гость уходит, и я успокаиваюсь. Но где-то внутри зудит беспокойная мысль: а что, если это была Вера? Или чертов зануда Альфредо Квалья? Мысль о том, что я могу кому-то понадобиться, неожиданно приятна. Поднявшись с кушетки, я ковыляю на балкон в кухне, откуда видно улицу. Вытягиваю шею: никого.
Пока те двое защелкивали наручники у меня на запястьях, Эльвира даже не шелохнулась. В ее лице не было видно тревоги, лишь легкое удовлетворение от того факта, что она ухитрилась выйти замуж за подобного человека, свершить свою антибуржуазную месть, не выходя за пределы нашей гостиной с видом на море. Сегодня ей будет о чем рассказать подругам, чем добиться их сочувствия. Для некоторых людей чужое сочувствие – одно из величайших утешений в жизни. Плакала только Мария, наша верная горничная. Она же оказалась единственной, кто сделал хоть что-то полезное: кинула в сумку несколько пар белья, туда же сунула спортивный костюм и выдала мне перед уходом.