аже те, кто сам себя осуждает. Но меня никто слушать не хочет: может, потому что я и сам этого никогда не умел. Чужие голоса казались мне куда менее интересными, чем мой собственный. Моя любовь к человечеству была дальнозоркой: издалека каждое существо казалось достойным защиты, вблизи же люди сразу переставали мне нравиться. Но, видишь ли, Альтана, для моей работы эта любовь на расстоянии – просто форма самозащиты, страховка от несчастных случаев на производстве. Впрочем, сколько ни осторожничай, рано или поздно случается то, чего совершенно не ждешь. Потому что, дорогая моя Альтана, мы – машины несовершенные. И это несовершенство – наша добродетель.
Ее я предвидеть не смог. Приехал в Бинтоне, а там она. Худенькая, светленькая, с серыми глазами. Гадди сказал, ее мать бежала из Берлина, успев до закрытия границ, в Неаполе встретила отпрыска одной аристократической семьи, выскочила за него замуж. А когда забеременела от другого, муж сдал ее в лечебницу, скорее всего, чтобы избежать позора и добиться у Священной Роты[29] расторжения брака. Отец ребенка так и остался неизвестен, возможно, он даже не знал о беременности. Малышка Эльба родилась в Бинтоне, и ей суждено было оставаться там, покорно влача свой удел. Именно так обстояло дело в этой стране всего несколько десятилетий назад: мужчина мог без особых усилий сдать жену в психиатрическую лечебницу, все, что ему было нужно, – положительное заключение врача. Прекрасная альтернатива разводу. Понимаешь, Альтана?
– Развод, от латинского divortium, от divertere, «разлучаться», является правовым институтом, определяющим прекращение брака. В Италии он был введен 1 декабря 1970 года. Впоследствии, на референдуме 1974 года, большинство избирателей высказалось в пользу сохранения института.
– Да знаю я, твою мать! Я сам в 1974 году по ночам клеил листовки, а днем участвовал в митингах вместе с активистами Радикальной партии. В те дни политика делалась на улицах, а не в соцсетях. И не делай такое лицо, ты тоже виновата, что этим кончилось! Так-то, дорогая моя Альтана!
– Привет, Меравилья, чем могу помочь?
– Прости, но ты мне помочь не сможешь. Это говорит тебе тот, кто сделал помощь другим своим ремеслом. Я ведь профессиональный помощник.
Встретив Эльбу, я впервые почувствовал желание заботиться о конкретном человеке, а не обо всем человечестве сразу. Наверное, в ее истории я узнал и свои черты. Социальные работники, по рекомендации судьи по делам несовершеннолетних, отдали ее в интернат при монастыре, чтобы она могла выучиться и влиться в обычный мир. Но у Эльбы не было никого, кроме матери, и в четырнадцать лет, получив аттестат за курс средней школы, она сделала все возможное, чтобы к ней вернуться. Но за это время мать ее успела умереть: так сказали ей, так слышал и я. Ты-то хоть моему слову веришь?
А однажды утром в Неаполе выпал снег. Исключительный случай, столько снега никогда не было. Представляешь, Альтана?
– Среднесезонные температуры в Неаполе…
– Альтана, твою мать, дай договорить! Гадди позвонил сказать, что его машина застряла в снегу, но, по-моему, он просто взял отгул и уехал кататься на лыжах в Роккаразо. Поэтому я велел объявить, что пациентам разрешено покинуть палаты и насладиться зрелищем. Закон номер 180 о закрытии психиатрических лечебниц уже четыре года как был принят, и кое-кто из нас вовсю проводил эксперименты по облегчению режима. Расплачивались, естественно, из собственного кармана: за жалобы, доносы, принудительные переводы. Так вот, в то утро я велел вывести пациентов всех отделений во двор.
Выпал снег, все умолкло, ждать мне теперь недолго.
Мир пеленой затянется, безумие лишь останется.
Это последнее стихотворение, записанное Эльбой в «Дневнике умственных расстройств». Дальнейшее – суровая проза.
Жилетт, усатая медсестра, и без того смотрела на меня косо: летом меня посадили за футбольный матч, теперь я всех выпустил на снег.
«Это безумие», – сказала она.
«Так ведь здесь ему самое место».
Мы пошли по отделениям. Я выпускал всех, даже самых буйных, поскольку был совершенно убежден, что снег, его белизна и холод станут для них естественным успокоительным. И я оказался прав, просто одной правоты мало.
Пациенты расхаживали по этому белому покрову, словно сказочные эльфы. Тишина умиротворяла их не хуже Божьей благодати. Сквозь все густеющую пелену снегопада я увидел, как Эльба направляется к какой-то светловолосой женщине с тонкими чертами. Она назвала ее Мутти, но та, не ответив, повернулась спиной. Мать, которую Эльба так долго ждала, полагая, что она жива, была теперь совсем рядом. Девочка оказалась права. И в то же время ошибалась. Мутти больше не было. Гадди упрятал ее в отделение для буйных, когда электрошок начисто выжег ей память. В лечебницу она поступила здоровой, сойдя с ума только за решетками, а главврач в ту эпоху скандалов и судебных исков ужасно боялся доносов. Или, может, он солгал из-за меня, опасаясь, что я предам эту историю гласности через Альфредо Квалью и его газету.
Эльба предстала передо мной обезумевшая, без одежды, – и это в декабрьский мороз! Ее светлые волосы, липнувшие к лицу, были почти того же цвета, что и кожа. До сих пор, благодаря той хрупкой паутине упрямства, утверждавшей, что ее мать все еще рядом, ей удавалось остаться здоровой в царстве больных. Но после снегопада 1982-го сдерживающая сеть надежды порвалась, и безумие наконец взяло верх.
Не знаю, поймешь ли ты меня, дорогая Альтана. Вам, андроидам, нужно время от времени обновляться, а нам, людям, чтобы двигаться вперед, приходится себя ломать.
Три месяца она пролежала не двигаясь, не произнеся ни единого слова. Соседка по палате, страдавшая тяжелой формой анорексии, ставила ей катетер для кормления и следила, чтобы она была накрыта простыней. Не отходила от нее ни на шаг: днем все время что-то шептала на ухо, ночью сворачивалась рядом, как тощая кошка, и до утра держала за руку. Плоти в них обеих, лежавших вместе на койке, не хватило бы и на одну здоровую.
Гадди винил во всем меня. По его словам, если он ей и солгал, то именно для того, чтобы избежать подобного исхода. Однако, возразил я, если бы он не подвергал ту женщину электрошоку, то и лгать бы не пришлось. Но какой прок от споров? Эльба впала в кататонический ступор, лекарства не помогали, она могла остаться в таком состоянии навсегда. А Гадди взял отпуск за свой счет, бросив Бинтоне на меня.
Как-то утром ко мне в кабинет зашла Жилетт.
«У вас, конечно, есть принципы. Я их не разделяю, хотя и уважаю, – сказала она. – Но восхитительные идеи – это одно, а реальность – совсем другое. И реальность такова, что девочка умирает. Проявите милосердие, спасите ее».
«Принципы тут ни при чем, я просто физически не способен причинить ей вреда».
«Польза, вред – что здесь, в Бинтоне, значат слова? Сколько работаю, так и не поняла. Я знаю только, что есть болезнь и методы ее лечения. И еще немного надежды, больше ничего. Как можно вернуть ее к жизни?»
Мы перевезли Эльбу в кабинет Лампочки. Жилетт натянула чепчик, вставила электроды. Один оказался на левом виске, где потом отросла седая прядь. К стеклу, заламывая тонкие, словно зубочистки, руки, прижалась соседка-анорексичка.
Видишь, какое дело, Альтана: я целыми днями зубрю названия предметов домашнего обихода, повторяю их снова и снова, но за то, чтобы стереть из памяти это воспоминание, поверь, отдал бы что угодно. Оно горит так, словно все происходит здесь и сейчас.
Жилетт вставляет ей в рот капу, чтобы не раскрошились зубы, вводит анестетик. Потом смачивает чепчик, закрепляет на подлокотниках руки, целует ее в щеку и смотрит на меня.
А я, возясь с аппаратом электросудорожной терапии, все спрашиваю себя, в чем же разница между мной и Гадди. Ведь я собираюсь сделать с Эльбой то же, что он сделал с ее матерью. Использовать этот аппарат – все равно что отдать врагу собственного ребенка, пока тот еще жив.
Эльба смотрит на меня застывшим, пустым взглядом. Кажется, на глазах у нее слезы – а может, это мои. Я сокрушенно качаю головой: мы все ошиблись. И в глубине души хочу только одного: чтобы не ошибся он, этот бездушный аппарат, чтобы он преуспел там, где не помогли лекарства, там, где потерпел неудачу я сам. Моя единственная надежда – ошибиться, ведь, чтобы ее вернуть, я поставил на кон все свои убеждения.
Ручка 1. Пять секунд. Ручка 2. Пять секунд. Я знаю, как эта штука работает, нас учили на медфаке, но только сегодня мне впервые приходится воспользоваться аппаратом на практике. В каждое движение я вкладываю все внимание, всю заботу, на какие способен, со скрупулезной точностью, чтобы не допустить ошибки, как прилежный студент, идущий на высший балл. Стараюсь изо всех сил, хотя понимаю: это худшее, что я когда-либо делал.
Тело Эльбы вдруг оживает, словно наполнившись невероятной жизненной силой. Его движения непристойны: извивающаяся ящерица, рвущаяся лента, смертельно раненный зверь. Она не произносит ни слова, не издает ни единого звука. Просто открывает глаза, на какое-то мгновение отводит их в сторону и, узнав меня, моргает. Что я воспринимаю как «да».
Потом роняет голову, словно ей сломали позвоночник, и тряпичной куклой оседает на койку.
Часть третья
1988–1989 годы
Собаня вернулась!
Исхудавшая, с поредевшей шерстью, не такая шустрая, как в тот день, когда щенков на ее глазах украл Гадди. Обнюхивает меня в поисках воспоминаний – и в самом деле их находит. Она ведь из тех, кто никогда не забывает боли. Это я, Эльба, которая притворялась чокнутой, а потом и в самом деле сошла с ума. Чокнутые обречены на то, что их слова рано или поздно окажутся правдой.
Прошло шесть лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, но Наня сразу меня узнает, хотя я уже не та пятнадцатилетняя девчонка, потерянно лежащая в снегу. Присев, я ерошу ей шерсть на холке, ставшую тонкой, жесткой, седой. Где же ты была так долго? И почему именно этот день выбрала, чтобы вернуться? А может, ты – всего лишь призрак, плод моего воображения, что время от времени мстит реальности, являя мне несуществующий мир. Совсем как в детстве.