– Вам предложили кафедру, доктор? Возвращаетесь?
– Ну нет, Джеппино, с этим покончено. Здесь только и знают, что болтать, весь их интерес – тиснуть статейку ради продвижения по карьерной лестнице. И потом, мне хочется жить, а не учить. Я теперь штатный главврач в лечебнице, приехал только ради дочери, – улыбается он и кладет руку мне на плечо.
Я принимаю и это звание, и ласку. Бросаю взгляд на часы: мы уже опаздываем, но это не важно. На то, чтобы побыть ребенком, время всегда найдется. Даже перед экзаменом.
Студенты кучкуются небольшими группками, меняются книгами и методичками, доставая их из рюкзаков в бело-желтую или синюю полоску. Я с холщовой сумкой на плече и в одежде с чужого плеча, выданной в Бинтоне, приковываю к себе все взгляды. Какая-то блондинка с начесом и в розовой кофточке толкает локтем подругу в драных джинсах, обе хохочут. Когда я прохожу мимо, она выдыхает дым прямо мне в лицо, как это делала Сестра Никотина, и с вызовом глядит на Меравилью. Тот прощается со мной у двери:
– Удачи, малышка, найдешь меня внизу, в баре.
В аудитории многолюдно, но тихо: кто-то внимательно слушает отвечающих собратьев по несчастью, кто-то повторяет про себя, беззвучно шевеля губами, как в нашей с Мутти игре, кто-то пишет на левой руке шпаргалку, кто-то без остановки расхаживает взад-вперед. Я, словно вдруг снова очутившись в Бинтоне, начинаю считать, сколько плиток отделяют меня от кафедры, и терпеливо жду панической атаки, чтобы можно было рухнуть на пол, болбоча во все горло, и не сдавать экзамен. Но атаки все нет, как нет и паники. Недуг – враг ненадежный. Сердце бьется ровно, руки сухие, я дословно помню все, что мы учили с Меравильей. Когда профессор назовет мое имя, я выйду на двадцать пять запятая три плитки вперед и начну отвечать, не слишком тихо и не слишком громко, а он, выслушав меня, возьмет зачетку, черной ручкой, как и всем остальным, впишет в нее оценку, и я наконец смогу уйти. В конце концов, это ведь тоже клетка, и у нее свои правила, хоть я их и не выбирала.
В аудиторию входит брюнетка немногим старше меня, кудрявая, ногти обкусаны до мяса. Я провожаю ее взглядом: вот она подходит к кафедре, что-то шепчет на ухо ассистентке и вручает ей несколько листов бумаги, на которых фразы одинаковой длины выстроены в длинные столбцы, как в стихах. На миг мне кажется, будто я узнаю Альдину: я вскакиваю, машу ей, но она бледнеет, мотает головой и, пошатнувшись, исчезает. Ассистентка, откинув волосы со лба, листает список допущенных и называет мое имя. Глаза у нее черные, а платье – элегантное, в цветочек. Я подхожу, сажусь и жду, пока она откроет зачетку, но она сперва меня разглядывает и только потом начинает задавать вопросы. Я отвечаю, отвечаю, отвечаю, но она ни единым словом, ни единым движением не дает понять, хорош мой ответ или не слишком. А три четверти часа спустя что-то пишет в зачетке и снова с интересом на меня смотрит.
– Мы закончили? Я могу идти? – робко спрашиваю я.
– Да, конечно, идите.
– А профессор не должен заверить оценку? – указываю я на мужчину справа, в темном пиджаке.
– Я и есть профессор, а вы переведены на следующий курс.
Она опирается на кафедру, словно собираясь подняться, и всем телом склоняется ко мне. Глаза оказываются темно-зелеными, а вовсе не черными.
– Если хотите, можем встретиться чуть позже в моем кабинете на факультете. Меня зовут Лилиана Кало́[30]. Мне хотелось бы подробнее расспросить вас о вашей истории.
Я заправляю седую прядь за левое ухо и чувствую, как бьется жилка на шее.
– Меня перевели только из-за нее?
– Скорее наоборот, – улыбается она. – Несмотря на нее.
Сбежав по лестнице, я обнаруживаю Меравилью за столиком бара на углу. Он объясняет блондинке с начесом, той, что выдохнула мне дым в лицо, «теорию желудя» Хиллмана[31], утверждающую, что у каждого есть свой врожденный талант. У нее это, вне всякого сомнения, пара исключительно длинных ног, которые он поглаживает под столом. Молча пройдя мимо них, я устремляюсь на парковку дожидаться, пока он закончит урок.
– Тридцать.
– Без отличия?
– С отличием[32].
– И ты не рада?
– Это ведь ты похлопотал. Профессорша меня знала.
– Что ты такое говоришь, малышка? Считаешь, ты стоишь хлопот?
– Это не ответ.
– Лилиана – серьезный специалист, и любимчиков у нее нет. О тебе она узнала из газеты. Несколько лет назад, когда мы пытались убрать Гадди из Бинтоне, я попросил Альфредо Квалью написать одну статью, и твое фото тоже там было. Гордиться надо: именно благодаря тебе нам удалось кое-что изменить.
– Неправда! Очередное твое вранье!
– Я никогда не вру, хотя, бывает, выдумываю. Но в данном случае так все и вышло.
– Ну и очень плохо вышло. Лучше быть никем, чем лицом Бинтоне. Кто тебе сказал, что я хочу в газету? Кто тебе сказал, что я хочу учиться? Верни меня в Полумир, там я, по крайней мере, понимаю, кто я!
Меравилья приобнимает меня за плечи, словно пытаясь удержать:
– Ты просто немного вымоталась на экзамене, малышка. Апельсиновый сок, трамеццино – и будешь как новенькая.
– Я не голодна, поехали отсюда.
Сторож, вручив Меравилье ключи, почтительно с ним прощается.
– До свидания, Джеппино, – весело отвечает тот и, указав на меня, добавляет: – Увидимся через пару месяцев, на следующем экзамене.
Ощущения на обратном пути – как после электромассажа: разум прояснился, но во всем теле невыносимая слабость. Я вытягиваю ноги, прикрываю глаза: даже солнечный свет, едва пробивающийся сквозь облака, меня утомляет. Меравилья, закурив, начинает насвистывать.
– Никто за тебя не хлопотал, уж будь уверена, – развивает остывшую было тему он. – Мы с Лилианой давно знакомы, вместе пошли в политику: я был в Радикальной партии, она баллотировалась от коммунистов. Хотела сдержать обещание, данное подруге детства, отменить стародавний закон о браке в качестве компенсации[33]. Именно благодаря таким людям эта страна меняется. И благодаря тебе, так что стыдиться тут нечего. Лилиана большую часть жизни посвятила искуплению чужой вины. А когда ее депутатский срок закончился, решила не переизбираться и вернулась к преподаванию. Идеалистка! Можешь себе представить, чтобы перед такой о чем-то «хлопотали»?
– У нее хотя бы выбор был, у меня – нет.
– Не бросайся такими словами, малышка. И вообще, выбор – штука крайне переоцененная! Зачастую жизнь выбирает за нас, и нам остается только плыть по течению, пытаясь смягчить последствия. Объезжая глубокие ямы, не впадая ни в ужас, ни в драму… – Меравилья, напевая, бросает окурок в окно, и я лихорадочно принимаюсь крутить ручку, чтобы опустить свое: от дыма меня тошнит. – Кстати, Лилиана открывает в Риме центр помощи женщинам в беде. Давай после следующего экзамена съездим? Вдруг ты сможешь помочь?
– А ты у меня теперь еще и бюро по трудоустройству? – я закашливаюсь, вдохнув клуб дыма.
Меравилья тормозит так резко, что я едва не влетаю лбом в бардачок.
– Не шути так, малышка, у меня на тебя другие планы, – и тут же снова жмет на газ. А потом, обгоняя разом легковушку и грузовик, еще и на клаксон. – Со следующего месяца ты переезжаешь ко мне. У тебя будет отдельная комната, сможешь спокойно учиться, а заодно и попрактикуешься: у меня там кабинет и постоянный поток пациентов, вот и поможешь.
Усевшись ровнее, я тянусь к открытому окну. Мне трудно дышать, щеки горят, ноги и руки бьет крупная дрожь. Еще немного – и подкатит паническая атака: я уже чувствую ее приближение, как чувствует свой девятый вал моряк.
Впрочем, Меравилья знает море не хуже: он тотчас, сбросив скорость, сворачивает направо, на заправку. Машина останавливается, и я, замерев на самом краю грозы, закрываю глаза, с нетерпением ожидая и даже пытаясь отыскать на горизонте проблески ясного неба. Дверца распахивается, его руки хватают меня, вытаскивают наружу – словно из-под черной тучи, притупляющей и мои движения, и даже мысли.
– Ходим и дышим, – он берет меня под руку, – дышим и ходим. А главное: в чем бы ни была проблема, наплюй.
Мы огибаем заправку двадцать запятая два раза, и дыхание понемногу становится ровнее, а кровь снова начинает течь в нужном направлении. Под налетевшим порывом ветра прядь волос липнет к взмокшему от пота лбу.
Меравилья останавливается, приглаживает усы, улыбается. Потом стягивает с моего левого запястья снятую перед экзаменом резинку, пару секунд с ней возится и, положив руки мне на плечи, разворачивает спиной. Его нежные руки аккуратно собирают мои волосы, расправляют спутанные пряди, собирают их в высокий хвост.
– Но теперь, детка, тебе все-таки придется принять лекарство.
Я гляжу непонимающе, даже изумленно: таблеток он мне не выписывал уже лет шесть, с тех самых пор. Может, я заболела? Или это недуг наконец до меня добрался?
Меравилья направляется к магазинчику возле заправки. Я иду за ним, пока он не скрывается за вращающимися дверями, но догоняю только у витрины.
– Так, горький – для меня. А вот против панических атак лучше с джандуйей[34] и цельным фундуком, это отличное седативное. Теперь возьмем плитку белого для моей жены Эльвиры, чьи вкусы местами граничат с тошнотворными, и пару молочных: одну для Веры, одну для Дуранте, а то опять скажут, что я ими пренебрегаю. Ну вот, вся семья охвачена. Сколько с меня? – интересуется он у рыжеволосой кассирши.
– Шесть тысяч пятьсот лир, – отвечает та, не поднимая глаз от кассы. В вырезе низко расстегнутой блузки видна ложбинка между грудей.
– Тогда, рыбка, еще поцелуйчик, – подмигнув, шепчет Меравилья. Она возмущенно вскидывает голову. – Так будет семь тысяч за все.