– Конечно, Лилиана, – отвечает та, – не беспокойся.
Ее глаза на секунду встречаются с моими, но Альдина тотчас же их отводит, а на лице я ничего прочесть не могу, словно она решила навсегда забыть о том времени и месте.
Когда мы снова остаемся одни, Лилиана достает из стопки бланк с гербом университета, вставляет его в пишущую машинку и принимается барабанить по клавишам.
За пару минут звонок перевода каретки успевает тихо звякнуть с десяток раз, а бланк – заполниться черными и красными строчками. Закончив, Лилиана, несколько раз нажав на рычаг, достает свежеотпечатанный листок и вписывает внизу свое имя.
– Подпиши, – говорит она, – это твое разрешение на доступ к документам и поручение начать исследование. Теперь ты – моя дипломница.
Взяв ручку, я ненадолго замираю, прежде чем коснуться ею бумаги. А после смотрю, как черный шарик выдавливает из себя пасту: у меня впервые появилось хоть что-то свое.
– Да-да, в дорогу, объезжая глубокие ямы… – напевает Меравилья, отстукивая ритм по рулю. Я слушаю его молча, хотя магнитола крутит эту кассету по кругу уже далеко не в первый раз. Наконец он, крутанув ручку, немного приглушает звук: – Можно узнать, о чем это вы с Лилианой так долго болтали?
– Да так, ни о чем серьезном.
– Малышка, – он чуть поворачивает голову в мою сторону, – скажи мне правду: она уговаривала тебя вступить в эту ее ассоциацию?
– Нет, – я слежу за его реакцией.
Меравилья закуривает, потом, пригладив усы, нажимает кнопку реверса на магнитоле и, качая головой, снова принимается напевать:
– Я выбрал тебя, женщина, в друзья, но ремесло мое – жизнь прожитая…
Я молча откидываюсь на подголовник, а машина все катит, и катит, и катит без остановки. Притворившись, что сплю, я в итоге в самом деле засыпаю, и во сне вижу ту кудрявую девушку, любительницу поэзии: она проходит университетским двором с сумкой книг через плечо, я тороплюсь следом, не в силах понять, сон это или я и впрямь встретила в кабинете Лилианы Альдину. А когда просыпаюсь, мы уже возле дома. Меравилья поднимает ручник, открывает дверь, но выходить никто из нас не торопится.
– Я попросилась к ней на диплом, – наконец признаюсь я.
– Это я понял.
– Но не на тот, что выбрал ты.
– Это я тоже понял.
– Ты еще хуже Гадди. Хочешь, чтобы все и всегда было по-твоему.
– А ты бестолковая девчонка. Если бы ограничилась рассказом о своей жизни в психушке, мы бы этот диплом за месяц написали…
– Не люблю писать, от писанины только худеешь.
Меравилья, вздохнув, снова плюхается на сиденье, опускает козырек и смотрится в зеркало:
– А ведь в ту тратторию с аматричаной так и не заехали…
– Я не голодна.
– Нужно поесть, детка, а то тебе скоро за писанину приниматься, совсем исхудаешь.
Мы выходим из машины и поднимаемся по лестнице.
– Меравилья вернулся, – привычно кричит он, едва открыв дверь. Никто не отвечает, дом словно вымер. Лишь в глубине коридора, в Вериной комнате, горит тусклый свет, а через пару минут на пороге возникает и она сама с большой сумкой на плече.
– Куда все подевались?
– Мама на презентации книги, Дуранте в приходе, – кричит издалека Вера.
– А ты что, в поход собралась? – Меравилья приглаживает усы.
– Почти. Квартирка в Форчелле, меньше нашего чулана.
– Покидаешь родительский кров, чтобы перебраться в чулан? Серьезно? Ты и в самом деле вот так в одночасье решила съехаться с этим Фурио?
– Его зовут Фабио.
– Это не имеет ни малейшего значения.
– Ты не знаешь имени моего парня, не знаешь моих друзей, так какое право ты имеешь указывать мне, как поступать? Ты даже не знаешь, что мой брат и впрямь решил поступать в семинарию!
Я пододвигаю себе стул и падаю без сил.
– Кто, Дуранте? – переспрашивает Меравилья.
– Отец Дуранте! Привыкай!
– Видишь, Эльба? Бумажные цветы! Эти дети – просто бумажные цветы, не имеющие корней! Из Позиллипо в Форчеллу, без единой на то причины! Летят, куда ветер подует! Но скажи-ка мне вот что: чем этот твой Франческо собирается платить за квартиру?
– Фабио.
– Тот факт, что его зовут Фабио, дорогуша, ничуть не улучшает его положения. Возьми, к примеру, Эльбу. Ей ведь никогда и ничего не доставалось даром, но взгляни на нее: ты в курсе, что она уже приступила к работе над дипломом?
Вся тяжесть этого дня давит мне на плечи, начинает побаливать голова.
– Пока только тему согласовала, – уточняю я, то ли из солидарности, то ли просто из желания ему перечить, словно я – такая же его дочь, как Вера. – И вообще, еще неизвестно, стану ли я доучиваться.
Меравилья делает вид, будто не слышит.
– Ладно, хватит болтать, – заявляет он, направляясь в сторону кухни. – Как насчет сварганить по-быстрому нам троим по двойной порции спагетти альо-э-ольо[45]? Можешь подарить разочарованному отцу хотя бы этот последний ужин? Эльвире тоже оставим на пару укусов, разогреет, как придет со своей презентации. К тому же вам несказанно повезло, ведь сегодня у Джаннины с Розарией выходной, так что готовить буду я. Уверуйте, грядет настоящее Чудо!
Вера, с грохотом уронив сумку, хлопает в ладоши:
– Ура, спагетти! Давайте праздновать! Жаль только, что для тебя все это – просто дурацкая комедия. Да, мы – бумажные цветы, но где тебя носило, когда ты был нам нужен? Мы с мамой и Дуранте не знали даже, жив ты или нет, а может, завел другую семью в Христиании, в Индии или в каком-нибудь Тимбукту. Тебе все позволено, Фаусто. Зато ты терпеть не можешь, когда тебя называют папой, ведь это буржуазный, патриархальный термин. Хотя да, тут в точку: ты ведь считаешь себя не патриархом, а самим Отцом Небесным!
С каждым словом он склоняет голову все сильнее, будто неведомая сила тянет ее вниз. Потом поджимает губы, отчего рыжеватые усы принимают форму круглой скобки, смотрящей в пол, кладет руку на лоб и возводит очи горе, словно глядя на ослепительный свет, видимый только ему одному.
– О, Эдип, что проявляется, когда его меньше всего ожидаешь! – шагнув к Вере, Меравилья хватает ее за плечи. Она замирает: руки безвольно повисли, сумка валяется у ног. – Ступай, дочь моя, ступай в мир! Ступай в Форчеллу и прими там обет бедности, твердо зная, что задница твоя прикрыта. Но главное – не влачи за собою горького чувства вины пред тем, кто взрастил тебя в собственном доме в Позиллипо площадью целых сто восемьдесят квадратных метров, попросив взамен лишь диплом медицинского факультета да парня без судимости! Очень надеюсь, что этот псевдотеррорист сможет сделать тебя счастливой, однако предрекаю, что мы снова встретимся здесь не позднее, чем через двадцать дней, когда ты уже будешь по горло сыта этой кишащей блохами Форчеллой, когда ради любой, самой грошовой покупки тебе придется выклянчивать чаевые в баре, а твой мопед, припаркованный под окном квартиры Фернандо, уже успеют угнать!
– Его зовут Фабио, – напоминаю я, надеясь принять участие в разговоре, но ни тот ни другая не обращают это внимания.
Вера, подобрав сумку, косится на меня, потом хлопает отца по плечу:
– Ты такой мерзкий, Фаусто, что мы рискуем и впрямь тебя полюбить. Ладно, спокойной ночи, еще увидимся, – и, вяло улыбнувшись, уходит, оставив в воздухе запах ячменного сахара.
Наутро, когда я встаю, он уже в кабинете: небритый, глаза слипаются от недосыпа. Раздается звонок, Меравилья бросается к телефону:
– Ты в порядке, Эльви? Я волновался, всю ночь не спал. Что случилось? Анна бросила свой «шестисотый»[46] в трех кварталах? Ну, если она не могла отвезти, я бы заехал! Да какое «поздно», Эльви? Я все равно уснуть не мог от беспокойства, – он замолкает и принимается энергично растирать двумя пальцами мешки под глазами. – Да нет, что ты. Вовсе не поздно, Эльви, сама подумай, – и кладет трубку.
Я иду на кухню взглянуть, не проснулся ли Дуранте, не завтракает ли он, но тут слышу оклик:
– Эй, малышка! Это была моя жена, ей пришлось заночевать у одной из своих кузин. Все в порядке, она скоро будет дома. Я сейчас одеваюсь и еду в лечебницу, тебя не подбросить до библиотеки?
– Нет, я с тобой, хочу навестить Мутти, три дня ее не видела.
Снова звонит телефон.
– Эльви, ну что там еще? – раздраженно бросает он. Потом какое-то время молча стоит с трубкой возле уха, нервно теребя воротник пижамы, давящий на кадык. – Когда? Как? С балкона своей палаты? – Меравилья снова долго молчит, смотрит на меня и устало закрывает покрасневшие глаза. – Да, конечно, мы уже едем, – он чешет в затылке, пытаясь составить связную фразу, но не может. Трубка тяжко, словно безжизненное тело, падает на рычаг.
У ворот Бинтоне меня, опустив уши и понурив морду, встречает Наня. Я приседаю на корточки, чешу ей костяшками пальцев живот в том месте, где шерсть редеет, обнажая участок светло-розовой кожи с пуговицами сосков. Ты уже знаешь, зачем я здесь, ты всегда все знаешь. Я ищу глазами посаженные Новенькой кустики: теперь, когда ее выписали, кто станет собирать помидоры черри? Кто теперь о них позаботится, разве они справятся сами?
В маленькой комнатке на первом этаже Жилетт и остальные сотрудники толпятся перед телевизором, транслирующим кадры с людьми, которые, вооружившись кувалдами и кирками, крушат стену. Кто-то остался внизу, кто-то оседлал гребень, кто-то пьет прямо из бутылки, как на Новый год, хотя на дворе только начало ноября. Многие, вскарабкавшись наверх, спрыгивают с той стороны и бросаются обниматься.
Жилетт сразу спешит ко мне и, как в детстве, прижимает к груди, но сегодня ее мохнатые щеки впервые в жизни колют мне кожу, и я отстраняюсь.
– Бедная твоя мама, – рыдая, бормочет она. – Мы все сегодня утром собрались внизу, смотрели специальный выпуск новостей. А когда я отнесла ей завтрак, она вдруг мне улыбнулась, через столько-то лет, вроде как узнала. И мне на миг показалось, будто она понимает, что происходит в ее родном городе. Я вернулась на первый этаж, а по телевизору тысячи людей крушат стену, вопя от радости. И мы тоже радовались за этих несчастных, словно были с ними рядом. А потом услышали звук, выбежали наружу, но ее уже было не спасти. Так она и не увидела освобождения своей родины…